Юз Алешковский - Собрание сочинений Т 3

• Название: Собрание сочинений Т 3
• Автор: Юз Алешковский
• Жанр: Классическая проза

Мне жаль, что нынешний Юз-прозаик, даже – представьте себе, романист – романист, поставим так ударение, – как-то заслонил его раннюю лирику, его старые песни. В тех первых песнях – я их все-таки больше всего люблю, может быть, потому, что иные из них рождались у меня на глазах, – что он делал в тех песнях? Он в них послал весь этот наш советский порядок на то самое. Но сделал это не как хулиган, а как поэт, у которого песни стали фольклором и потеряли автора. В позапрошлом веке было такое – «Среди долины ровныя…», «Не слышно шуму городского…», «Степь да степь кругом…». Тогда – «Степь да степь…», в наше время – «Товарищ Сталин, вы большой ученый». Новое время – новые песни. Пошли приписывать Высоцкому или Галичу, а то кому-то еще, но ведь это до Высоцкого и Галича, в 50-е еще годы. Он в этом вдруг тогда зазвучавшем звуке неслыханно свободного творчества – дописьменного, как назвал его Битов, – был тогда первый (или один из самых первых).

«Интеллигенция поет блатные песни». Блатные? Не без того – но моя любимая даже не знаменитый «Окурочек», а «Личное свидание», а это народная лирика.

"Обоев синий цвет изрядно вылинял,

в двери железной кругленький глазок,

в углу портрет товарища Калинина,

молчит, как в нашей хате образок …

Дежурные в глазок бросают шуточки,

кричат ЗК тоскливо за окном:

– Отдай, Степан, супругу на минуточку,

на всех ее пожиже разведем…"

Лироэпос народной жизни.

"Садись, жена, в зелененький вагон…"

В те 60-е бывало так, что за одним столом исполняли свои песни Юз Алешковский (не под гитару, а под такт, отбиваемый по столу ладонями) и Николай Рубцов. И после «Товарища Сталина» и «Советской пасхальной» звучали рубцовские «Стукнул по карману – не звенит…», «Потонула во мгле отдаленная пристань…» (Я в ту ночь позабыл все хорошие вести, все призывы и звоны из кремлевских ворот, я в ту ночь полюбил все тюремные песни, все запретные мысли, весь гонимый народ… – впрочем, это дописьменное нельзя прописывать текстом вне музыкаль ного звука). Аудиторию же составляли Владимир Соколов, Вадим Кожинов, Лена Ермилова, Ирина Бочарова, Ирина Никифорова, Андрей Битов, Герман Плисецкий, Анатолий Передреев, Станислав Куняев, Владимир Королев, Георгий Гачев, Серго Ломинадзе… Попробуем представить уже лет 15 спустя эту компанию за одним столом…

Сергей Бочаров

---

Сгорбившийся, подгоняемый такими вот мыслями и чувствами, никого и ничего вокруг себя не замечая, он спешил к дому НН, который находился совсем рядом.

29

Двор этого дома тоже был весь в снегу, прикрывшем место недостойного сражения слегка одичавших людей с бывшими домашними животными.

Гелий оглянулся на цепочку своих следов, тянувшихся по снежной целине от решетки ограды к подъезду, и в душе снова что-то с болью оборвалось, словно померещились ему в цепочке тех следов вообще последние его шаги по земле. Даже показалось, что следы эти направлены совсем в иную от него сторону: мысками – к уличному входу, а пятками – сюда, к подъезду.

Так что, оглянувшись, он еще и наклонился, чтобы исследовать этот неприятный эффект, хотя ничего не могло быть более несуразным для замерзающего человека, чем задержка и без того ужасно замедленного течения времени своей жизни на ветру и на морозе… Нет, все это ему только показалось. Следы тянулись за ним, а не от него, словно стайка послушных, понурых существ.

В подъезде НН было гораздо теплей, чем там, где они с котенком провалялись. «Просто маленькая Куба. Только бы лифт не выключили на ночь, сволочи, – подумал Гелий, потому что силы его были на исходе и с трудом дышалось. – Только бы он работал!»

И когда электромеханизм, спавший стоя, вздрогнул, словно отдыхающая лошадь, откликнулся на нажатие кнопки, потом начал возносить Гелия на нужный этаж, он вспомнил детский свой восторг перед чудом подъема деревянной комнатки, с зеркалами на всех стенах, куда-то вверх, вспомнил ужас, тут же леденяще проникший вдруг под трусики, прямо к яичкам, потом объявший все его существо. Это он тогда слишком живо вообразил обрыв стальных, дочерна замасленных канатов и слишком быстро предвосхитил жуткое падение вместе с комнаткой зеркальной в пропасть под ногами, на дне которой и он, и мама, и папа превратятся в лепешки – а-а-а-а!…

«Дурак я был тогда, вякнул, сейчас захохотал бы от удачи, а с котенком ничего, должно быть, не случилось бы…

Амортизе, прекрасная маркиза… амортизе, амортизе… если б и нам выворачиваться при падениях на дно жизни, как кошкам, и приземляться на четыре лапы… если бы…»

Чем выше поднимался лифт, тем страшней становилось Гелию, но не от ужаса высоты, как в детстве, а от неотвратимо надвигавшегося объяснения с разбуженной НН насчет временного хотя бы прибежища для несчастной этой твари, а заодно и насчет рюмочки для сугрева…

«…Я в таком виде, на рассвет глядя… после такого моего дьявольского хамства… мадам, не воображайте, что котенок есть хитромудрый предлог для сентиментального путешествия обратно, в нашу, то есть в вашу теплую кровать, мадам… Жаме!… я его просто брошу за дверь, в переднюю, скажу, что такая гибель немыслима… он невинен… и все ж таки – ни грамма, ни капли, ни глотка… до пошлой дисгармонии трагического с алкоголическим опускаться не стоит хоть раз в жизни… никого это уже не спасет».

Он чуть не разрыдался по-детски от внутреннего произнесения этого душераздирающего спича, но чего только ни наговоришь, когда так приспичит…

У него бешено колотилось сердце, когда он вышел из кабины лифта. Дверь не захлопнул, чтобы действительно подбросить котенка в тепло жилья и быстро, без всякой тормозливой болтовни, без жалких жестов, прибавляющих ничтожества его и без того нелепой фигуре, быстро слинять обратно.

На лестничной клетке было темно, но свет из кабины падал прямо на дверь НН.

Нащупав рукою звонок, Гелий собрался с духом, чтобы унять сердечное колотье, чтобы позвонить и решительно – разом! – покончить со всем этим происшествием. То, что на лице его маска, он совсем позабыл.

Кнопка звонка чем-то была примаскирована, словно он не работал. Тогда Гелий постучал по обивке дверной кулаком, но так, чтобы звук был поглуше и направлялся только в квартиру. Сразу же приник ухом к обивке. Никаких шагов и шорохов внутри не последовало. Там весьма странно крутилась на одном и том же месте «айне кляйне нахтмузик».

Странная догадка моментально возвратила его в юность, к тем временам, когда вглядывался он бывало в тайные музыкальные смыслы этого сочинения, многозначительно намекавшие на что-то такое существенное, имеющее отношение к нему лично, то ли уже бывшее когда-то, то ли еще ему предстоящее. Потом отчаялся постигнуть их завораживающую глубину, свыкся с такой досадной непостижимостью. Уговорил себя, что переумствовал, переэстетствовал, переманьячил слегка и перемистичил. «С другой стороны, кому ж дано заглянуть в итог, не одолев начал и значений “промежутких”, как произнес он про себя, состояний? Никому…»

И вдруг в затрапезном подъезде, у двери, за которую был он выставлен, пронзила его не собственная догадка, но откровенность самой музыки, как бы решившей, что пришла наконец пора открыть этому человеку тайну их отношений. «Судьба! – ахнул Гелий. – Судьба!… Ничего, видать, спроста не бывает в этом темном бытии… Это ж судьба моя… но не итог ее… я еще торчу на одном месте… это значит – еще что-то меня впереди ожидает… только вот что?… Смерть – что ж еще?… Не крутиться ведь теперь весь век на одном месте?»

Иголочку, когда она попадала в щербинку, словно в канавку, выкидывало из нее обратно, и она принималась выщербывать в беспомощном своем одиночестве все тот же, любимый им и лакомый ему музыкальный кусочек… «А ведь бывало, моя прелесть, поджидала ты меня у окна… и дверь была к тебе полуоткрыта… все было… тоска… тоска…»

Он упрямо постучал в дверь еще пару раз, но тут зрячий его глаз присмотрелся и различил в темноте, как раз над звонком, кое-как сложенный лист бумаги. В нем все оборвалось, хотя обрываться вроде бы было уже совсем нечему.

«Нет ее!… ушла!… Но так что ж ей сидеть одной посреди продовольственного безобразия!… Я на ее месте тоже ушел бы куда-нибудь… только вот куда?»

Не понимая, почему он поступает против одного из своих твердых правил – ему и в голову не могло прийти, что после всего случившегося НН обратилась именно к нему, – Гелий снял с кнопки записку, развернул ее, подошел поближе к кабине лифта и начал читать. До него не сразу дошло, что несколько бестолковый, написанный нервно, крайне торопливо, может быть, даже впопыхах, текст обращен все-таки именно к нему, к Гелию.

Но когда это начало до него доходить, он присел, верней, он обессиленно опустился на выщербленный людской обувкой кафель пола, перечитал записку еще раз, и еще, и еще, словно бы сомневаясь во впечатлении души и считая таковое впечатление иллюзией бедного своего ума, поврежденного событиями этой ночи.

«Если хватило у тебя ума вернуться, прости меня за помрачение совести, я – свинья, хотя бы потому, что на ночь глядя и в мороз. Ты – дрянь, дрянь, последняя дрянь, но я еще хуже, прости, подожди, звонила, бегу тебя искать и в церковь, это рядом, а оставлять ключи немыслимо, ты же знаешь… ничего уже изменить нельзя, но прости за скандализмы и уродство жестов, подожди и вали тогда на все четыре стороны, а так же… в общем, жди…»

Неясно, что за мед услаждал его ум и пропитывал душу целебной дикостью незнакомого состояния, когда он перечитывал и перечитывал записку. В ней ведь не было ничего обнадеживающего. Наоборот, совестливая откровенность и чувство вины НН за то, что сама она считала в своем поведении непростительным, должны были бы лишний раз тыкнуть Гелия носом в дерьмо его постыдной выходки. И он, как это с ним уже не раз приключалось, настолько втоптан был бы нравственным превосходством ближнего в непролазную грязь, что искренне счел бы холодную жестокость и горделивость подобной позиции еще большим хамством, чем его собственное.

Но Гелий ничего такого не почувствовал. Прилепив внимание к слову жди, он все повторял его про себя и повторял… жди, жди, жди… Потом прижал записку к дурацкому носу маски, к питекантропским ее губам, к бровищам из «кошки ужесточенной», не замечая в этот миг, что это всего лишь папье-маше, а не его живая плоть и кожа, но совершенно балдея от благоухания всех, возможно, самовнушенных смыслов неожиданного послания, полученного в такую минуту в такой пустыне.

Первой же его мыслью была мысль о том, что котенок теперь в порядке, в самом скором времени тепло и жратва ему гарантированы. Собственно, он и не сомневался в благородной нормальности натуры НН… «Сомневался я, дорогая, ежеминутно в поганом уме, зачуханной чести и пропащей совести нашей бздюмовой эпохи, в моральном превосходстве высших церковных чинов над паствой и обитателями болот жизни – сомневался… только носом поводил от самого себя да от писателей, небрезгливо приросших чмокающими пятаками к кормушкам советско-скотского хлева и т.д., и т.п., – а в прелестной твоей нормальности я никогда не сомневался… никогда…»

Он поглубже заложил руки в рукава. Маску снимать не стал. Лицу под ней было тепло от его же надышанности, а может быть, даже от некоторого вынужденного, бедного родства, возникшего между ним и ею.