Карел Шульц - Камень и боль

• Название: Камень и боль
• Автор: Карел Шульц
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-699-20485-7

Роман "Камень и боль" написан чешским писателем Карелом Шульцем (1899–1943) и посвящен жизни великого итальянского художника эпохи Возрождения Микеланджело Буонаротти, раннему периоду его творчества, творческому становлению художника.

Микеланджело Буонарроти — один из величайших людей Возрождения. Вот что писал современник о его рождении: "И обратил милосердно Всеблагой повелитель небес свои взоры на землю и увидел людей, тщетно подражающих величию природы, и самомнение их — еще более далекое от истины, чем потемки от света. И соизволил, спасая от подобных заблуждений, послать на землю гения, способного решительно во всех искусствах". Но Микеланджело суждено было появиться на свет в жестокий век. И неизвестно, от чего он испытывал большую боль. От мук творчества, когда под его резцом оживал камень, или от царивших вокруг него преступлений сильных мира сего, о которых он написал: "Когда царят позор и преступленье,/ Не чувствовать, не видеть — облегченье".

Карел Шульц — чешский писатель и поэт, оставивший в наследие читателям стихи, рассказы, либретто, произведения по мотивом фольклора и главное своё произведение — исторический роман "Камень и боль". Произведение состоит из двух частей: первая книга "В садах медицейских" была издана в 1942, вторая — "Папская месса" — в 1943, уже после смерти писателя. Роман остался неоконченным, но та работа, которую успел проделать Шульц представляет собой огромную ценность и интерес для всех, кто хочет узнать больше о жизни и творчестве Микеланджело Буонарроти.

Перевод с чешского Д. Горбова

---

Микеланджело покраснел.

— Да, да, мошенник… так о тебе будут говорить, ведь каждому понятно, что невозможно заключить договор сразу на двадцать семь статуй — пятнадцать для Сиены, двенадцать для Флоренции! Немедленно от одного договора откажись, понимаешь, немедленно! А лучше бы всего расторгнуть оба! Как мог ты это сделать? Слушай, если кто в тебя верит твердо и безусловно… если кто доверяет тебе, так это я, который позвал тебя из Рима сюда для того, чтобы ты создал здесь лучшее свое, великое творение, посрамив всех, поднял забытый камень, на который не отважился такой ваятель, как Дуччо, я позвал тебя сюда, и я же хочу отвезти тебя обратно в Рим, к папскому двору, я верю в тебя, в твою работу, в твое искусство, но я же знаю границы человеческих возможностей, что — безумие или обман и что человек может осуществить на самом деле! А если ты не веришь и мне, если, может быть, думаешь, что мне не дорог твой успех, тогда очень жалко, что здесь нет Граначчи, — ты не застал его здесь, он пишет картины где-то в Болонье: он, твой приятель с юности, сказал бы тебе все это еще решительней, еще резче… Вот как с тобой обстоит дело, Микеланджело! И я вижу, к чему ты идешь… Сплошь одни неоконченные произведения, одно начатое, ничего завершенного, все брошено для чего-то другого — и одно хуже другого…

— У меня не будет неоконченных произведений!.. — побледнел Микеланджело.

— Будут! — воскликнул Сангалло в сердцах. — И все художники будут указывать на тебя пальцами, смеяться над тобой и над теми, кто принимал тебя всерьез, будут говорить: "Вот дураки, которые ему верили!.. Микеланджело, никогда ничего не завершающий, годами делающий одну статую, чтоб у него потом не осталось от нее даже модели…"

Микеланджело, с пепельно-серым лицом, сжал руки:

— Никто не имеет права так обо мне говорить!..

— Будут так говорить! — пропыхтел Сангалло. — Будут так говорить, да еще назовут мошенником. Да ты вообще понимаешь, что это такое — двадцать семь статуй? Отдавал себе отчет, подписывая договор, что это значит создать их на самом деле? Задавался таким вопросом? Несчастный тот человек, который никогда им не задавался. Рассчитываешь чего-то добиться ложью? Самообманом? Мошенничеством? Ловкостью рук? Подделкой? Двадцать семь статуй! Верю, что ты их начнешь, но — начнешь, и только! И никогда не закончишь, никогда! А это величайший позор для художника — начинать, все время только начинать, все время что-то новое — и ничего не кончать, великая неспособность достроить здание, и таким ты будешь — на посмешище всем!

— Маэстро Джулиано… — с трудом произнес Микеланджело, — мне надо… я не виноват, что такой… но мне надо иметь перед собой всегда либо сверхчеловеческую задачу, либо никакой…

— Но пойми же! — закричал Сангалло, ломая ему руки выше локтей. Двадцать семь статуй — это может быть сверхчеловеческой задачей и для ремесленника, и для каменотеса, а ты сделай пусть только одну, в которую ты вложишь все свое лучшее, которая тоже была бы для тебя сверхчеловеческой задачей. Откажись от этих договоров, Микеланджело, откажись! Поверь мне, я старый, опытный человек, всегда хотел тебе добра и сейчас хочу добра… И что только толкнуло тебя на такое безумие?

— Тень… — промолвил Микеланджело.

Сангалло поглядел на него с недоумением.

— Тень… — повторил Микеланджело глухим голосом. — Когда-нибудь я расскажу тебе об этом подробней, маэстро Джулиано, а сейчас еще не могу. Но некоторое время тому назад ко мне пришла тень, которой я с детских лет боялся… Понимаешь, это был величайший ужас моего детства… Еще ребенком я со страхом ждал, как бы она не появилась на самом деле… не только в виде тени… Я лежал, закинув руки за голову, глядел во тьму между стропилами над собой, на чердаке, где я спал, и вдруг это появлялось, вставало в углу мансарды, большое, черное, бесформенное… медленно ползло к моей постели, на которой я метался, лепеча слова молитв, — страшно было не то, что оно вдруг бросится на меня, ко мне на постель, а в этом медленном подползанье… Вот оно уже возле меня… расплывшееся, разросшееся, огромное… Да, так было с самого детства… Я чувствовал еще ребенком, что она когда-нибудь придет… и в часовне Санта-Мария-дель-Кармине, во время копированья фресок в пустом храме, я этого боялся… Все были связаны одними неразрешимыми узами тьмы… Я так читал… И вот он пришел… пришел и проклял меня богами своими… Нет, я не брежу, маэстро Джулиано… он в самом деле был у меня ночью, неотступный, неотвязный, искушающий… и в то же время печальный, как только дьявол умеет быть печальным… "Что такое истина?" — спрашивал он меня с горькой улыбкой… И еще говорил: "Мы два отшельника, Микеланджело, как бы мы могли понять друг друга!.." Так умеет говорить только дьявол-отшельник… И много другого говорил еще об искусстве, о нашем времени, о тайнах, о жизни, о красоте и улыбке мгновений… Призрак, черный призрак у ворот ночи… был у меня… Я запретил ему, только когда он повел речь о моей смерти… Довольно того, что он наговорил мне перед тем… И он прибавил: "Хотелось бы мне поговорить с тобой, когда тебе тоже будет пятьдесят лет!.." Что же он — верит или знает, что я тоже когда-нибудь ослабну?.. Неужели я никогда от него не избавлюсь? Да, я знаю, он придет еще… на самом деле придет, когда и я буду старик и надо будет подводить итоги… Придет и потом… я знаю… Ничто не нарушало глубокой ночной тишины, среди которой мы сидели друг против друга — безнадежность, страшная, отчаянная безнадежность, мертвые омуты загадочных вод в незнакомых краях, соблазняющие золотой и голубой поверхностью, — голос морока, голос темнот, который я слышал в страшные ночи свои еще ребенком, еще мальчиком… "Я вижу тебя всегда, — говорит голос, — вижу тебя всегда, и не скрыться тебе от меня и при дневном свете, вижу тебя и в полдневном солнечном сиянье, и в полночь, не скрыться тебе от меня, придет день — ты узнаешь меня до конца…" Была ночь, я услыхал тихие удары ладонью в мою дверь… сказал себе: "Разве я отмечен?.." — и открыл… Он вошел, закутанный в длинный черный плащ, как сама ночь… Бежать было некуда… Он долго говорил о жизни и искусстве, печальный, тоскующий, тихий, страшной отчаянной безысходностью веяло от каждого его усталого движения, от его печальных, чужих рук… таких худых и надушенных… говорил о тайнах, о мертвых пещерах с серным пламенем… передо мной появились глубокие тихие омуты, только броситься в них, изнемочь, отказаться от всего, сладко утонуть, оставить эту кровавую борьбу, заснуть в этих волнах… он говорил тихо, словно засыпая… Все выходит из одной точки, и все в нее возвращается… Существует великое единство судеб и чисел… чистая пифагорейская жизнь без женщин, без страстей… Он был тягостней тьмы… И движенья его изнемогали, словно он был связан узами тьмы… Он говорил… нет разницы между добром и злом… между верой в бога и науками язычников… все выходит из единого и возвращается в единое… Христос-Люцифер… это было страшно… немыслимая, невообразимая жизнь… Лучше сразу покончить с собой, чем жить под бременем такого познанья… Тень…

Обессиленный, он умолк и провел дрожащей рукой по влажному лбу.

— Великан, возникший из египетской тьмы… И я решил убить его камнем… работой… Двадцать семь статуй, говоришь ты с ужасом… но если бы кто предложил мне в те дни заключить договор на сотню статуй, я подписал бы все… Все!.. работать, делать, творить, понимаешь, маэстро Джулиано, все время творить и творить, отдавать себя, всего себя раздать, не дать говорить материи, как она сама хочет… нет, а раздать свое собственное сердце, впечатлеть его в камень, еще горячее, творить вот так, из собственного нутра… не из нутра материи… оттого что тогда мне пришлось бы снова бояться мертвых глыб и не верить им… но это было когда-то, еще до того, как я узнал, что должен делать, как указывает сердце, не выражать чувственно только то, что хотят сказать свет, краски, форма, камень, а выражать то, что хочет сказать моя душа… моя собственная душа… Творить, творить, творить, оканчивая, не отбегать все время от работы за новой тайной… а знать одну-единственную тайну: искусство… Творить до головокруженья, а если хочешь — так загнать себя до смерти, но творить… а не так, как эта тень, убивающая все своей мучительной жаждой, пройти мимо добра и зла…

Сангалло положил ему руку на плечо.

— О ком ты говоришь? — спросил он.

Тишина.

— А… что было потом? — прошептал Сангалло.

— Он проклял меня богами своими, — ответил Микеланджело. — Сказал: "И через паденье можно попасть в рай, счастливая вина! Тебе же хуже, что ты не хочешь, чтоб я открыл тебе все…" Так сказал он и прибавил: "Много я предсказал тебе этой ночью, но скажу еще: когда ты будешь умирать…" Я выгнал его, и он ушел так, словно привык, чтоб его гнали отовсюду. Но на лестнице повернул обратно и стал опять тихо стучаться в дверь. Была ночь.