Карел Шульц - Камень и боль

• Название: Камень и боль
• Автор: Карел Шульц
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-699-20485-7

Роман "Камень и боль" написан чешским писателем Карелом Шульцем (1899–1943) и посвящен жизни великого итальянского художника эпохи Возрождения Микеланджело Буонаротти, раннему периоду его творчества, творческому становлению художника.

Микеланджело Буонарроти — один из величайших людей Возрождения. Вот что писал современник о его рождении: "И обратил милосердно Всеблагой повелитель небес свои взоры на землю и увидел людей, тщетно подражающих величию природы, и самомнение их — еще более далекое от истины, чем потемки от света. И соизволил, спасая от подобных заблуждений, послать на землю гения, способного решительно во всех искусствах". Но Микеланджело суждено было появиться на свет в жестокий век. И неизвестно, от чего он испытывал большую боль. От мук творчества, когда под его резцом оживал камень, или от царивших вокруг него преступлений сильных мира сего, о которых он написал: "Когда царят позор и преступленье,/ Не чувствовать, не видеть — облегченье".

Карел Шульц — чешский писатель и поэт, оставивший в наследие читателям стихи, рассказы, либретто, произведения по мотивом фольклора и главное своё произведение — исторический роман "Камень и боль". Произведение состоит из двух частей: первая книга "В садах медицейских" была издана в 1942, вторая — "Папская месса" — в 1943, уже после смерти писателя. Роман остался неоконченным, но та работа, которую успел проделать Шульц представляет собой огромную ценность и интерес для всех, кто хочет узнать больше о жизни и творчестве Микеланджело Буонарроти.

Перевод с чешского Д. Горбова

---

В Риме устройство карнавала взял в свои руки сам святой отец.

Микеланджело работал.

Хмельной бог ступает нетвердо, в кудрях — гроздья, в руке — приподнятый кубок. Он улыбается, но не пьяной улыбкой, а милой, обаятельной, бог пьет за чье-то здоровье. Он совсем обнажен, как требует такая улыбка. Поднял чашу и приветствует свою жертву, улыбается ей, душа вина на губах, привыкших к поцелуям и вину. В мускулистых руках его ожидание, но и спокойствие, они не дрожат от нетерпенья, хоть он пил и пил, как бог — много. С кем теперь решил он чокнуться? Пошатывается, чтоб его схватили, но только в объятия. Он ничего еще не знает об Ариадне, даже не слыхал ее имени. Но к вечеру придет в себя. Тело его гладкое, теплое, мускулатура упругая, мягко моделированная. Хоть и великан, а кажется скорей нежным, чем огромным. Прекрасная и такая неантичная голова его слегка наклонена, надо же ему поглядеть вниз, на землю, на которой он стоит, пошатываясь, на людей, остановившихся в изумлении, не понимая — благодаря его жизненности и гладкости — из бронзы он, из мрамора или из тела и души. Правая нога выступила вперед, колено согнуто плясовым движеньем, еще миг — он поставит кубок и запляшет какую-нибудь разгульную песню без слов, выражаемую лишь движениями тела и головы, в лад этой обнаженной улыбке. Хоть он явился осенью, это не заставляет его задуматься, для него осень — не раздумье и заботы о себе, для него осень — вино. Он не проказливый, вакхически-дикий, пьяно-озорной, а полный молодого веселья, миролюбия, упоения, смех его — творческий. Чокнуться? С кем? Кто коснется своим кубком чаши этого бога, у которого душа вина на губах, в глазах, в движениях рук и ног, в гроздевых кудрях? Он добрый, — хоть и великан, а не монументальный, — и нежный, улыбается пленительно. А позади него, прячась за виноградные гроздья, сидит его спутник, маленький, козлоногий. Он тоже улыбается, но улыбка его — уже другая, она — манящая, козлиная, улыбка вязкая, тягучая, как только что выброшенные виноградные отжимки, улыбка алчбы, не упоенья. Этот козлоногий улыбается, — он не обнажен, но думает о наготе. Хмельной бог обнажен и улыбается в веселье, приветствует, понимает, мирит, утешает и успокаивает, с душой вина на губах, с душой вина, разлитой по всему его гладкому, мягко изогнутому телу. Холодно, но он этого не замечает. Пьет вино, как бог много. Весна, римская весна. Жест его поднятой руки стал еще мягче, нежнее. Он уже узнал имя Ариадны, еще шатается, но хочет быть схваченным только в объятия. Свет вокруг него трепещет, как песня, сам он — ослепительно-белый. А скоро наступит жаркое римское лето. Июнь. Вот он снова наполнил чашу, приоткрыл свои мягкие теплые губы, чтоб выпить, привел в движенье мускулатуру и вошел в дом Якопо Галли.

Пошатываясь, а там шел пир, все пошатывались в доме Якопо Галли, красивого юноши, di bello ingegno [82] римского дворянина, пошатывались и пили в честь бога вина, падали розы, уже не черные, бурлил говор, сверкали шутки, звучали виолы, лютни и вкрадчивый, льстивый звук флейт, девичьи улыбки отвечали улыбке хмельного бога, который очутился на этом вечернем празднестве уже пьяным и продолжал пить, не в силах отказаться от стольких прекрасных здравиц, а больше всего разглагольствовал и стукал бокалом о бокал молодой Якопо Галли, встряхивая черными кудрями, подымая в тонких руках чашу и предлагая богу одну красавицу за другой. Пили много. А была уже ночь. Начали было танцевать вокруг осыпанной розами статуи, и бог, обнаженный и гладкий, сделал правой ногой первый шаг, но — много пили, танец не выходил, а бог только смеялся, подымая кубок. И девушки стали танцевать одни, — им тоже хочется быть схваченными в объятия, но он думает об одной Ариадне и держит кубок, улыбка его понимающая, миролюбивая. Танцевали, как вихрь, с вызовом, подчиняясь тягучей козлиной улыбке маленького козлоногого, которому уже не надо было думать о наготе, а только смотреть. Меж разбросанного серебра бокалов было полно роз, сладко звенели лютни и виолы, приманчивый голос флейт, песни, розы, девичья красота, жаждущая быть взятой, жаркая июньская римская ночь, и посреди всего — гладкий, улыбающийся бог, раздающий душу вина.

Страшный, могучий, оглушительный удар жгучим пламенем раскрыл небо. Ночь на мгновенье остановилась, вся в пламени, которое потом погасло, чтобы сделать тьму еще черней. Все, вскрикнув, кинулись к окнам, трезвея. Якопо Галли, бледный, взлохмаченный, указал дрожащей рукой на Ватикан. Там над крышами встал раскаленный столб искр, который потом вдруг рассеялся и погас. Опять знаменье!

Оттолкнув ногой растоптанную лютню, Якопо Галли подошел, пошатываясь, к улыбающемуся богу.

По Ватиканской галерее ходил Александр Шестой, страшно крича. Боль разрывала ему сердце, как раскаленный столб искр разорвал небо, папа кричал и рвал волосы на голове, посланные в испуге побежали к кардинальским дворцам, а старик полным вырванных седых волос кулаком отчаянно бил себя в грудь, всхлипывал и стонал, захлебываясь тяжкими старческими слезами, пьяный от ужаca и боли… бродил по коридорам, хватаясь за выступы стен, с волосами, полными пыли, сора и осколков, оттого что бродил он и глухими коридорами, падая, с трудом подымался, брел дальше, крича от мучительной боли, которая, окаменев в сердце, не хотела оттуда уходить, резала и резала острейшими гранями, палила и жгла. Старик рвал волосы на голове, падал на колени, ему помогали встать, он лепетал какие-то непонятные слова, пепельно-седой, вырывался из рук, как безумный, и брел опять дальше, — с ужасом думали, что папа помешался.

Поспешно съехались кардиналы, перепуганные, ошеломленные, первым кардинал-канцлер церкви Асканио Сфорца. И тут узнали причину папского горя и отчаянья.

Самый любимый сын его, герцог Гандии, породнившийся с испанским королевским домом, — тот, для которого старик предназначил Италию, весь мир, любя его пожирающей всю внутренность любовью, был выловлен из тибрийской топи, убитый, пронзенный ударами кинжала, уже распухший, позеленелый, весь в грязи и нечистотах, как подонок. Потому что Сезар тоже хотел иметь готовенькую Италию и весь мир и не стерпел этой пожирающей всю внутренность любви к его брату, не стерпел, чтобы брат был возвышен. И вот за герцогом Гандии пришел дон Микелетто, человек в маске, дворянин и Сезаров палач, пригласил его к брату ужинать. И герцог Гандии пошел на смерть с веселым лицом, ничего не подозревая.

Вытащен из вонючей тины Тибра… любимый сын… родственник их католических величеств Испании и Индии… император Италии… вытащен из смрадной жижи сточных вод и нечистот… распухший, как падаль… Вытащен в праздничном, пиршественном наряде… из глубин реки, в которых был потоплен, подобно тому как бог зла Тифон, по древнему египетскому мифу, похоронил когда-то божественного Гора-Аписа… Вытащен мертвым, гниющим! И дон Сезар, плотно закутанный в плащ, приехал на испанском жеребце, спеша утешить старика папу, и резко приказал, за большое вознаграждение, разыскать изверга — убийцу. Тут все отступили, умолкнув и глядя в плиты пола, потому что страх миновал и это было уже лишнее. Только старик бил себя в обнаженную грудь и кричал, глядя на ледяное лицо дона Сезара, кричал, словно при виде призрака.

Но призраком был не дон Сезар. Привиденье явилось ночью, и опять стража убежала с галереи, опять показалось сверхъестественное знаменье в залах: хотя на дворе было безветрие, внезапный вихрь распахнул окна, и по галерее, одетый племенем, прошел высокий человек, воя от муки, — он писал на стене огненным перстом, одет был в праздничный испанский пиршественный наряд, а на голове имел сарацинский тюрбан. Когда весть об этом разошлась утром по Риму, Микеланджело вспомнил слова патера Квидо о найденном письме, где было сказано: "Я скоро уйду в места, откуда нет возврата, другой пришел мне на смену". Но тогда святой отец не поверил письму, не боялся призраков, при нем был дон Сезар, а любимый сын, герцог Гандии, с которым он связывал великие замыслы, только что вернулся, — так что от радости по поводу возвращенья сына папа не обратил вниманья на письмо.

Вытащен из Тибра, как подонок. На другой день после полудня была созвана консистория. В повестке было сказано, что его святость признает свои ошибки и учредит комиссию из кардиналов для реформы духовной жизни и церкви. Кардиналы ходили бледные, подавленные, не вели разговоров вдвоем, каждый в одиночестве думал свою думу. В Святой апостольской канцелярии царило оживление. Писари усердно писали послания ко всем христианским правителям, которых святой отец уведомлял о кончине своего любимого сына, герцога Гандии, обещая исправление церкви, которого христианский мир требует уже больше ста пятидесяти лет. Подпись: Александр Шестой.

Вытащен из Тибра, уже распухший; с открытыми стеклянными глазами утопленника. Горло перерезано, на теле восемь ран кинжалом и — ужасная подробность: руки связаны за спиной. Когда тело несли в храм Санта-Мария-дель-Пополо, папа смотрел из окна замка Святого Ангела и страшно кричал.