Франсина-Доминик Лиштенан - Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750

• Название: Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750
• Автор: Франсина-Доминик Лиштенан
• Издательство: ОГИ
• Жанр: История
• Год: 2000
• ISBN: 5-900241-28-9

История России в 1740-1750 гг. глазами французских и прусских дипломатов, отношения между послами как отражение и двигатель европейской политики — вот главный сюжет книги, удостоенной в 1998 г. премии Французской  Академии. В приложении опубликованы отчеты о русском дворе, написанные в 1747 и 1748 г. двумя прусскими посланниками.

---

Главным залогом успеха была обходительность{296}. Ла Шетарди приобрел такую большую популярность при дворе именно по причине своего безукоризненного воспитания, Дальон же, грубый и необаятельный, хоть и не говорил с кем попало, своими откровенными речами приблизил поражение французской партии. Австрийцы поняли, как много значат для упрочнения дипломатических отношений внешность и воспитание, и прислали в Петербург нового посла, Претлака — образец учтивости и галантности{297}.

Придворные дамы и статс-дамы — за исключением ближайших родственниц государыни — отличались полной невзрачностью и даже уродством. Елизавете была нестерпима мысль, что какая-то из подданных может превзойти ее в элегантности, — задача в самом деле нелегкая, ибо императрица, по свидетельствам современников, обладала изяществом и умела себя подать, например, надевала мужское платье, чтобы подчеркнуть красоту и стройность ног{298}. Никому из дам не разрешалось копировать платья и прически ее величества; увидев нечто подобное, царица впадала в ярость и могла сорвать с дерзкой соперницы парик или даже отрезать у нее волосы. Впрочем, несмотря на такие приступы гнева, Елизавета вообще выказывала к женскому полу большое сочувствие; если супруги начинали тяжбу или разъезжались, она всегда брала сторону жены. Особенно же резко осуждала она тех мужей, которые били своих жен, — что в ту пору нередко случалось в России даже в самых знатных семействах. Елизавета, как и ее отец, была лишена социальных предрассудков; она охотно общалась с женщинами самого низкого происхождения, которых ценила за острую речь{299}. Царица помогала проституткам и неимущим, она внесла изменения в законы, с тем чтобы освободить женщин от таких наказаний, как вырывание ноздрей или отрубание правой руки; впрочем, женщины все равно могли быть подвернуты наказанию кнутом и урезанию языка, особенно если их обвиняли в оскорблении ее величества[81]. Елизавета внесла изменения и в законодательство, касающееся супружеских пар; в случае, если мужа судили и объявляли виновным, вынесенный ему приговор не распространялся на жену; если мужа отправляли в ссылку, брак считался расторгнутым и жена получала причитавшееся ей состояние{300}.

Политическая зрелость

Елизавета поощряла возвышение по социальной лестнице вне строгих правил, что имело и хорошую, и дурную сторону. Царицу, утомленную бесконечными балами и бессонными ночами, окружало целое сонмище карьеристов и выскочек обоего пола, домогавшихся августейших милостей, а она усматривала в этом свидетельство своей популярности!{301} На свой лад царица была не лишена коварства: она любила сеять рознь между приближенными и таким образом пресекать любые попытки неповиновения. Ей нравилось сталкивать канцлера с его заместителем Воронцовым, разжигать в душах подданных зависть и ревность, всякий раз по-новому рассаживать гостей за столом, поощрять подарками то одного, то другого царедворца, подмигивать одному и милостиво улыбаться другому. Такую тактику она полагала «выгодной для поддержания порядка в своих владениях»{302}. Императрица умела льстить своим хулителям; она щедро дарила представителей старинной знати, относившихся к ней, дочери Петра I, недоверчиво и враждебно, знаками внимания и почетными должностями. Зато с наследником престола она обращалась весьма строго. Молодой двор очистили не только от иностранцев и от людей, приятных великой княгине (вспомним историю удаления из Петербурга камер-лакея Чернышева{303}), но и от тех русских, которых имели репутацию людей, настроенных чересчур западнически, например, лишили прибыльной должности камергера Александра Михайловича Голицына. При наследниках Петра и прежде всего при его младшей дочери придворная карьера начала зависеть от обстоятельств столь прозаических и элементарных, что военные и административные таланты подданных перестали играть в процессе возвышения сколько-нибудь существенную роль. Иррациональные условия плодили зависть, соперничество и, естественно, не могли не парализовать государственную деятельность. Царица показывала себя «во всем недостойной обязанностей и занятий истинной правительницы»{304}. Ею владело одно-единственное желание — чтобы ее не тревожили делами, но чтобы при этом не страдала ее репутация. В сношениях с иностранцами она выступала ревностной защитницей этикета, требовала должного почтения к собственной персоне.

При всем своем празднолюбии Елизавета всегда помнила, что она дочь Петра Великого и что ее страна обязана поддерживать международное равновесие. До 1745 года она стремилась к тому, чтобы Россия сохраняла нейтралитет и выступала посредницей в отношениях между европейскими державами; она лишь скрепя сердце подписала договоры с Австрией об оборонительном союзе и не скрывала своих симпатий к Франции и Пруссии. Известия о победах Фридриха в Силезии и Богемии и о счастливом для Франции исходе битвы при Фонтенуа привели ее в восторг; в ознаменование этих радостных событий к столу всякий раз подавались вина лучших марок. Во время Петергофского празднества летом 1745 года царица держалась с Мардефельдом и Дальоном так любезно, что «опечалила и смутила» посланников четверного союза, которым Бестужев уже пообещал необходимую военную помощь. Императрица поступала так нарочно, стремясь разозлить красавца Претлака, на ее вкус чересчур слащавого, и добилась своего: австриец «совершенно изменился в лице и похож стал на ипохондрика, который вот-вот отдаст Богу душу»{305}. Получив «известие о великой победе» над саксонцами и австрийцами при Гогенфридберге (июнь 1745 года) Елизавета с нескрываемой иронией прочла его вслух по-французски и по-немецки, а затем принялась вместе с Брюммером и Лестоком насмехаться над «прусскими пилюлями, которые пришлись, должно быть, не по вкусу» венгерской королеве и ее министрам{306}. К общему веселью присоединились и их императорские высочества. Члены противоположного лагеря испытали неслыханное унижение. Уязвленный Бестужев не знал, куда деться от стыда и злости.

После этого сторонники австро-британского союза принялись за работу с удвоенной силой. Прямыми обвинениями и завуалированными намеками, в равной степени обидными для императрицы, канцлер сумел удалить от нее всех тех, кто не разделял сто пристрастий, а сам сделался ей совершенно необходим. Секрет Бестужева был очень прост: он всячески поощрял лень царицы и ее тщеславие. Канцлер освобождал Елизавету от всех государственных дел и давал ей возможность спокойно предаваться забавам и наслаждениям{307}. Получалось, что, сменив первого министра, она обрекла бы себя на изменения в ритме жизни, на исполнение неких докучных обязанностей. К концу первого десятилетия своего царствования Елизавета стала отводить делам куда меньше времени, чем в начале. В 1742–1744 годах ей еще случалось председательствовать на заседании Императорского совета, приезжать в Сенат. Однако очень скоро, наскучив пустопорожними разглагольствованиями, она передоверила все это Бестужеву, который в ту пору еще был вице-канцлером, но по причине преклонного возраста Черкасского уже играл в государстве важнейшую роль[82]. После 1745 года чем глубже Европа увязала в войне, разразившейся из-за Прагматической санкции, тем энергичнее Елизавета, не допускавшая мысли о вмешательстве России в военные действия и желавшая выиграть время, уклонялась от решения даже самых простых вопросов{308}. Сначала — задача отнюдь не легкая — нужно было к ней «пробиться», а затем — дело совсем безнадежное, вроде поисков философского камня — на четверть часа «завладеть ее вниманием»; рассеянная, беспечная, боящаяся всего, что «сколько-нибудь напоминает серьезный разговор»{309}, она находила бесчисленное множество предлогов для того, чтобы избежать деловых бесед. Не менее трудно было и передать ей письмо: она то отказывалась его принять, утверждая, что теперь не время, то забывала прочесть. Мардефельд всегда имел наготове два конверта, помеченных разными числами, чтобы, вручая царице послание Фридриха, lie заслужить упрека в пренебрежении своими обязанностями. Если какое-либо письмо, адресованное Елизавете, терялось, вина всегда падала либо на иностранных посланников, либо на русских министров. Дальон жаловался: «Самые разумные вещи здесь не исполняются […], исполняются же самые неразумные, ибо всякий выскочка, имеющий власть, может творить в здешнем краю едва ли не все, что пожелает»{310}. Чем напряженнее становилась международная обстановка, тем труднее было получить доступ к императрице. Она отправлялась в бесконечные паломничества, отказывалась выслушивать жалобы или советы своих и чужих политиков; даже ее доверенным лицам и фаворитам не удавалось поговорить с нею о делах. Чтобы добиться ее подписи на документах, Бестужев вынужден был прибегать к самым фантастическим и хитроумным уловкам. Нередко царица отменяла уже назначенные аудиенции — не столько по злому умыслу, сколько из лени.