Владимир Фридкин - Фиалки из Ниццы

• Название: Фиалки из Ниццы
• Автор: Владимир Фридкин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Публицистика
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7784-0371-0

Как бы путешествуя во времени и пространстве, автор — физик и литератор — рассказывает об ушедших героях и преемственности исторической судьбы России. О том, что между Вяземским, другом Пушкина, и ныне живущим поколением — несколько рукопожатий. О том, что над недавними идеалами лучше всего смеяться, что на вопросы «что делать?» и «кто виноват?» пора уже не искать ответа. И о том, что терять надежды нельзя.

---

Утром они катались вдоль берега на лыжах. На другом крутом берегу реки стояла церковь без креста с высокой колокольней. Даже в ясный день, когда рафинадная лыжня нестерпимо ярко горела на солнце, а под елями лежали синие тени, церковь казалась мрачной, потухшей. Распаренные, они возвращались к обеду и громко стучали лыжными ботинками о крыльцо, отряхивали снег. После обеда Сергей проваливался в сладкий сон и спал до тех пор, пока в синих сумерках через разводы снежного папоротника на окне не зажигались желтые огни соседней дачи. Потом они гуляли по поселку и о чем-нибудь говорили. Пар изо рта поднимался вверх навстречу окоченевшим звездам. Снег сухо хрустел под ногами. Они проходили мимо номенклатурных дач. Дачи стояли за высокими заборами, и охранники в овчинных тулупах, переминаясь в проходных под тусклой лампочкой, провожали их хмурым взглядом. Из-за забора виднелись верхушки серебристых елей. Сергей называл их про себя «партийно-правительственными». Там, за забором, протекала таинственная незнакомая жизнь. Где-то поблизости жила Беатриче, которую Сергей едва помнил.

По вечерам, после ужина, они поднимались из столовой на второй этаж. В большой комнате, где стоял рояль, гостил Сергей Яковлевич Лемешев. Сергей Яковлевич рассказывал им о прожитой жизни. У него были седые волосы и какое-то очень молодое лицо. И голос у него тоже был молодой и ласковый. Сергею казалось, что он пришептывает. Говорил он тихо, напевно, как будто исполнял речитатив. Иногда он пел в полголоса, аккомпанируя себе на рояле:

Мы сидели с тобой у заснувшей реки.
С тихой песней проплыли вдали рыбаки…

После поездки с Катей в Париж Сергею предложили работу в Миланском университете. Часто приглашали в институт Бора в Копенгагене и в институт Ферми в Чикаго. Сергею было тогда уже под шестьдесят. «Как хорошо, что пришла свобода, — думал он, — но отчего она пришла так поздно?» За эти годы он с Катей объездил всю Европу и Америку. Это была не только свобода и новая жизнь, но и средства к существованию: в Москве зарплату не платили.

Года два назад, в феврале, когда он работал в Копенгагене, у Кати ночью случился приступ. Она и раньше страдала от печеночных колик. Но на этот раз все было по-другому. Катя побелела от боли, задыхалась. Той же ночью он отвез ее в госпиталь. Там через неделю хирург объявил диагноз: рак печени. Оперировать было поздно — метастазы. Хирург говорил по-английски, испуганно поглядывая через очки то на Катю, то на Сергея. Пока Катя собирала вещи, он ждал ее в холле и с высоты двенадцатого этажа смотрел на заснеженный город, на морскую бухту, всю морщинистую от снующих по ней катеров. Приехав на квартиру, Катя открыла холодильник и всплеснула руками.

— Ты ничего не ел… Ни борща, ни жаркого. Ты только посмотри на себя: похудел, почернел. А ведь ты должен, обязан работать… Как ты не понимаешь? Бог наградил тебя талантом. И не возражай, я знаю! И послушай, подумаешь, страшный диагноз! Я буду жить. А сколько — это только Ему известно. — И Катя указала пальцем вверх.

Наступили пасхальные праздники. До отъезда в Москву оставалась неделя. Знакомый датчанин, уезжавший с семьей к родителям, уступил им свой дом в деревне Юллинге, на берегу фиорда. Теперь они спали в спальне большого пустого дома. Он не спал и смотрел на Катю. Думал: «Как незаметно подкралась болезнь… Щеки у ямочек провалились, под глазами — темные круги. Руки бессильно лежат на простыне. Длинные пальцы — совсем худые, с выпирающими косточками…»

По утрам они гуляли вдоль фиорда. Светило яркое солнце. Кто-то вбивал сваи для бредня, и по воде расходился гулкий глухой звук. Бреднем ловили угрей. Вдоль берега над лодками и коптильнями стлался голубой дымок. За берегом, поросшим высоким метельчатым ковылем, стояли старые домики с подрезанной крышей из прессованной соломы. Стены у домов были белыми с черными впереплет деревянными полосами. Попадались игрушечные домики, выкрашенные в терракотовый или охряный цвет с фонариком у входа, с газонами, на которых росли ярко-желтые и синие крокусы. Фиорд был синий, с серебряным отливом на мелких местах. Посреди фиорда стоял голый песчаный остров, без единого деревца. Плоская равнина воды и суши уходила за горизонт. Иногда над водой клином пролетали лебеди; их вытянутые шеи соединялись с клювами в одну тонкую линию, отчего их важно взмахивающие крылья казались особенно большими. У самой воды в деревянном загоне жили козы с козлятами. Катя кормила их яблоками и смеялась, глядя, как козлята вскакивают друг на друга, выхватывают из рук куски и быстро перетирают их зубами.

Потом они вернулись в Москву. Сергей в июне должен был ехать в университет Тренто, недалеко от Милана, но сейчас он не хотел и думать об этом. А Катя сказала:

— Поедем. Зачем оставаться летом в Москве? Ведь мне все равно…

Спохватившись и подумав, что сказала не так, добавила:

— Ты же знаешь, как я люблю Велу. Поедем.

Вела была деревенькой в виноградной долине, где дома стояли на склонах гор, поросших абрикосом, сливами и кустами форсиции. Там они прожили лето. В это последнее лето Катя часами сидела на балконе и смотрела на горы. За оградой из кипарисов шел по склону виноградник, за виноградником стояла старая вилла из серого камня, за ней — снова виноградник, еще выше — сплошная зелень хвои и над всем этим — вышки линии электропередачи. Катя говорила, что каждый раз находит что-то новое в рисунке скал. С балкона ей видна была дорога, поднимавшаяся к вершине склона. Она шла между каменными заборами, поросшими самшитом, папоротником и диким виноградом. На другой стороне улицы стояли ветхие каменные дома, обвитые плющом, с деревянными ставнями и балконами, с чердаками, служившими дровяным сараем. С балконов свисали кудрявые ветви вьющейся малиновой герани и петунии; за домами, в садах, росли слива и абрикос, могучие ореховые деревья и заросли цветов: магнолия, гортензия, олеандр.

В июле в деревне праздновали храмовый праздник. Вечером на площади, у церкви святого Аполлинария, там, где в скале, как в гроте, разместилась, сельская траттория «Пьедикастелло», оркестр играл танго и вальсы. На сколоченной из досок эстраде стоял певец в красном пиджаке, белой рубашке с красной бабочкой и пел по-итальянски и по-французски. Под высокими платанами стояли деревянные столы, вынесенные из траттории. За столами люди пили вино и пиво, а по площади бегали дети, мешали танцующим. Трактирщик принес Сергею и Кате графин красного вина и лазанью. Он заставил Катю проглотить кусок, и Катя сказала:

— Давай потанцуем. Мы не танцевали с тобой целую вечность.

Катя кружилась в вальсе легко, бестелесно, словно летала. Сергей едва успевал за ней. Вокруг мелькали лица, яркие веселые глаза молодых итальянок, и Сергей подумал, что Катя — самая красивая среди них. Потом они сели за стол, чокнулись стаканами и он, переводя дыхание, сказал:

— За то, чтобы нам танцевать еще много, много раз.

И выпил стакан залпом. Катя пригубила вино, посмотрела наверх, туда, где на вершине скалы, в ротонде, зажглись огоньки, и вздохнула:

— А ты так и не научился танцевать. Боюсь, что уже не научишься…

И опять пожалела, что сказала лишнее. Сергей это понял по ее потемневшим глазам. Потом они долго молчали, смотрели на танцующих, и Сергей один допил графин вина.

— У Пастернака есть сборник стихов. Называется: Сестра моя жизнь. Разве жизнь — это сестра?

Но Катя ничего не ответила.

В конце сентября Паоло сказал Сергею, что оставаться опасно («Ты ее не вывезешь»), и они прилетели в Москву, уже затянутую сеткой дождя. Была осень девяносто шестого.

Она тихо умерла в середине ноября. Сергей помнил, как в дверь вошли два санитара и на простыне вынесли Катю из дома. В надвратную церковь на Софийской набережной, где ее отпевали, пришло много актеров и друзей Сергея. День выдался ветреный и холодный, но с чистым голубым небом, солнцем, и за рекой, в Кремле, купола церквей горели как поминальные свечи.

Наутро после похорон Сергей плохо себя почувствовал. Встал. Но идти не мог. Болела левая рука, кружилась голова. Накануне Паша хотел с ним остаться, но он его уговорил уехать. Он позвонил Паше на работу, но не застал его. Позвонил сыну. Сын через пару часов приехал и отвез его в поликлинику. Там сделали ЭКГ. Пришла врач, посмотрела кардиограмму и сделала круглые глаза. Через час Сергей был уже в реанимации академической больницы. В комнате оказался еще один пациент, лежавший у стены напротив.

— Давайте знакомиться, — сказал пациент.

— Давайте. Сергей Каплан.

— Арман Хаммер, — представился пациент.

— Значит, я уже на том свете, — сказал Сергей.

Новый знакомый засмеялся.

— Не волнуйтесь, я — племянник.

Все три дня, что Сергей пролежал в реанимации, он слушал увлекательную историю о том, как родной брат миллионера, лучшего друга Ленина, женился в Москве в двадцатые годы на эстрадной певице и родил сына, названного в честь дяди. Позже, когда картины из Эрмитажа Хаммеру и другим продавать перестали и наступили сталинские времена, племяннику пришлось худо. Но все изменилось в хрущевскую пору. Когда Эйзенхауэр устроил прием в честь приехавшего Хрущева, к нему подошел Арман Хаммер-старший и попросил за племянника. С тех пор племянник объездил весь свет, сменил много иномарок, много жен и каждой оставил по квартире в Москве.