Казимеж Брандыс - Граждане

• Название: Граждане
• Автор: Казимеж Брандыс
• Издательство: Издательство иностранной литературы
• Жанр: Роман
• Год: 1955

Роман польского писателя Казимежа Брандыса «Граждане» (1954) рассказывает о социалистическом строительстве в Польше.

Показывая, как в условиях народно-демократической Польши формируется социалистическое сознание людей, какая ведется борьба за нового человека, Казимеж Брандыс подчеркивает повсеместный, всеобъемлющий характер этой борьбы.

В романе создана широкая, многоплановая картина новой Польши. События, описанные Брандысом, происходят на самых различных участках хозяйственной и культурной жизни. Сюжетную основу произведения составляют и история жилищного строительства в одном из районов Варшавы, и работа одной из варшавских газет, и затронутые по ходу действия события на заводе «Искра», и жизнь коллектива варшавской школы, и личные взаимоотношения героев.

---

Вошла Вонсовская с кофе и объявила:

— А вот и я! Денек-то какой — красота!

Моравецкий посмотрел на нее уже внимательнее.

Встретил взгляд ее живых глаз, похожих на стеклянные бусы, которые продают на ярмарках в Новом Городе. Вонсовская улыбалась многозначительно и доверчиво. Он не мог не ответить на эту улыбку. Точно так же не мог он сказать, что ему все равно, когда она спросила, что он больше любит, творог или повидло. — Конечно, творог, — сказал он, глядя на поднос, прикрытый чистой салфеткой.

— Я так и думала, — с триумфом объявила Вонсовская, хотя хлеб был намазан повидлом.

В этот день Моравецкий узнал, что муж Вонсовской — столяр и работает на стройке на Жерани. Вонсовская называла его «мой сумасшедший муженек». Она присела в ногах у Моравецкого, на краешке тахты, высморкалась в передник и сказала, что после еды нездорово лежать в постели. — Вы, пан профессор, лучше вставайте, — заключила она, собирая посуду, — а не то весь день будет испорчен.

Когда она вышла, Моравецкий послушно сбросил одеяло. Вонсовская тихонько напевала в кухне песенку вроде тех, что поют деревенские бабы, работая на огороде. В окно глядело высокое весеннее небо, где-то на улице шумели деревья, и на секунду можно было вообразить, что дом стоит у реки. «Что это за песня?» — подумал Моравецкий, роясь в памяти. Но Вонсовская уже не пела, а разговаривала с голубями, прилетевшими на подоконник.

Дни шли за днями, и Моравецкий успел так привыкнуть к этой женщине, что уже не замечал ее присутствия. Иногда только она будила в нем интерес каким-нибудь любопытным замечанием или придуманным ею словечком. Она, например, говорила: «Вы, пан профессор, душевный мужчина». А раз объявила, что Сталин — великий человек, потому что всю жизнь имел только два костюма: один на себе, другой на смену. В таких случаях Моравецкий присматривался к ней с любознательностью историка; в мозгу Вонсовской жили понятия, о которых ничего не пишут в книгах. Но когда он пытался ее расспрашивать, она на вопрос: «Откуда вы это знаете, пани Вонсовская?» отвечала уклончиво и очень неохотно. Она не стремилась популяризировать свою философию и указывать ее источники.

Недели через две Моравецкого уже стали интересовать всякие мелкие новости, которые Вонсовская приносила с рынка. Он внимательно выслушивал ее рассказ о молодом человеке, который на Пулавской попал под трамвай, или о том, что на МДМ уже оштукатурили новый корпус. Эти события снова приобретали для него какое-то значение, он даже иногда расспрашивал Вонсовскую о подробностях. У погибшего под трамваем мужчины остались жена и дочурка, — так, по крайней мере, утверждала Вонсовская. Моравецкий размышлял об услышанном, но воспринимал его как-то медленно, с немалым усилием. Временами у него рождалось ощущение, что душа его — большая пустая комната, свежевыбеленная, в которой Вонсовская начинает расставлять первые предметы. Он не хотел загромождать эту комнату чем попало, надо было сначала хорошенько рассмотреть все по очереди.

В это время он по вечерам уже почитывал кое-что. Брал самые памятные ему детские книжки и допоздна, согнувшись над столом, шуршал страницами былых волнений. Порой удивлялся себе и своему странному состоянию. Неужели это уже навсегда? Никаких событий, мыслей, больших переживаний — одна лишь горсточка повседневных дел и слов? Захлопнув книгу, он ловил взгляд Кристины на портрете, подле которого Вонсовская каждые два-три дня ставила свежие цветы. Но глаза Кристины ничего не объясняли. Кристины уже вправду не было. Как это вышло и когда, Моравецкий не заметил. Но в круге его чувств и ощущений ее уже больше не было. Теперь он знал, что она умерла.

Раньше он обманывал себя, что Кристина останется с ним здесь и после смерти. Но после смерти не остается ничего, кроме воспоминаний. У людей есть мудрый обычай хранить, как реликвию, прядь волос, фотографию, выцветшую ленточку. И эти памятки не надо убирать. Моравецкий, трогая пальцами букетики, которые приносила Вонсовская, чувствовал к ней благодарность. Они никогда не касались этого в разговоре. Только раз старуха, вытирая пыль на письменном столе, провела загрубелой сморщенной рукой по рамке и сказала тихо, как бы про себя:

— Умерших надо всегда помнить.

Мелочь, которую Вонсовская тратила на цветы, она записывала вместе с другими расходами.

Через некоторое время Моравецкий и сам уже стал покупать весенние цветы на лотках. Оберегал их, чтобы не смяли в трамвае, и спешил домой, чтобы поскорее поставить их в воду, в любимую вазу Кристины.

Это вносило какое-то содержание в жизнь, но вместе с тем чем-то обедняло душу. Моравецкий думал об этом не часто, но порой ему трудно было отогнать мысль, что при посредстве Вонсовской он променял на эти мелочи истинную память о Кристине. Теперь было легче вспоминать о ней — о женщине, улыбающейся на портрете, над белыми венчиками ландышей. И с каждым днем он все больше привыкал к мысли о ее смерти. А однажды Вонсовская, подметая комнату, сказала:

— Вы, пан профессор, уже третий вдовец, у которого я работаю. Те двое тоже мало разговаривали.

Затем, опершись на щетку, она с какой-то суровой покорностью судьбе рассказала, что похоронила двоих детей — дочь и сына. Говоря это, она спокойно, без горя и гнева смотрела в окно, залитое солнцем.

— Материнское сердце все в себя принимает, — добавила она через минуту. — Только боль такая, как тогда, когда их рожаешь. Тяжело родить дитя на свет, а еще тяжелее, когда отдаешь его земле, и только в сердце у тебя оно остается. Но место для него готово и в земле и в материнском сердце.

А через некоторое время она уже рассказывала со смехом, как муж на днях побил ее. Он злится, потому что бригада его не выполнила нормы. — Что с ним сделаешь, сумасшедший мужичонко! — объясняла она. — Удержу ни в чем не знает, как смолоду, так и теперь.

Это тоже она говорила без всякой горечи.

Моравецкого вывели из душевного оцепенения неприятности с квартирой. Вначале он думал, что все уладится само собой, но, видимо, какой-то чиновник за конторкой не дремал: вслед за извещением через несколько дней в квартире появился угрюмый человечек, обошел молча комнату и кухню, через каждые два шага зачем-то опускаясь на колени. Моравецкий следил за ним из-за очков с недоуменным любопытством. И только когда гость вздумал заглянуть в ванную комнату, сказал ему: — Пожалуйста, не стесняйтесь. — Человечек, ничего не ответив, стал на колени на пороге ванной. Когда он удалился, Вонсовская подняла крик:

— Надо идти в жилищный отдел! — причитала она жалобно. — Вы, пан профессор, настоящий ребенок. Оглянуться не успеем, как загонят нас в угол! Ведь это же приходил измеритель!

Моравецкий в жилищный отдел не пошел, но на другой день в школе упомянул об этой неприятности в разговоре с панной Браун. Ему казалось, что она пропустила его слова мимо ушей, и он решил, что опасность не так уж серьезна, а Вонсовская преувеличивает. Но на следующей перемене к нему приковылял сторож Реськевич и объявил, что для него в канцелярии приготовили справку.

В канцелярии секретарша вручила ему письмо за подписью Яроша к начальнику жилищного отдела. В письме отмечались заслуги Моравецкого в деле воспитания молодежи, его самоотверженная педагогическая работа. Далее, ссылаясь на пункт какого-то указа, дирекция решительно требовала, чтобы квартиру не «уплотняли».

Моравецкий два раза перечитал это письмо. У него было такое чувство, словно он провинился, натворил глупостей, а кто-то старается их исправить. То, что Ярош сам занялся его делом, так сильно его тронуло, что он не сразу мог собрать мысли. Снял очки и сел тут же подле секретарши, чтобы разобраться, что же в сущности произошло. Секретарша перестала стучать на машинке и сказала, улыбаясь ему:

— Пан профессор, это дело лучше не откладывать. Завтра рано утром передайте письмо лично начальнику отдела. Так сказал директор Ярош.

— Спасибо, — тихо поблагодарил Моравецкий. Он внимательно наблюдал за ее руками, проворно бегавшими по клавишам, и ему не хотелось уходить. За окном во дворе шумели мальчишки. Он несколько минут слушал их крики, жмуря глаза от солнца. Секретарша, меняя бумагу, метнула на него любопытный взгляд.

— Это одиннадцатый класс играет в баскетбол, — объяснила она. — Весной здесь работать просто невозможно, — так они галдят под окнами. Только перед выпускными экзаменами становится тише.

— Ну, до них уж недолго, — сказал Моравецкий вставая.

Выйдя из канцелярии, он еще постоял за дверью — ему казалось, что он не то забыл о чем-то спросить, не то сделал какую-то неловкость. Из открытых окон тянуло теплым ветром. «Теперь уж недолго», — повторил он про себя. На лестнице тряслись перила, на полу играли солнечные зайчики. Бежал куда-то на кривых ногах Реськевич, бренча ключами. — Эй, Рыжик! — кричал голос в глубине двора. — Ры-жик! Эй!