Александр Соколовский - Дом на улице Овражной

• Название: Дом на улице Овражной
• Автор: Александр Соколовский
• Издательство: «Молодая гвардия»
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1959

Соколовский Александр Александрович родился в 1925 году в Москве. Во время Великой Отечественной войны был корреспондентом военной газеты «На разгром врага». После войны учился в Литературном институте имени Горького.

Свою литературную деятельность Соколовский начал в военные годы со стихов. С 1947 года стал писать детские рассказы и очерки. Первая повесть — «Добро пожаловать», написанная автором совместно с писательницей Н. Саконской, — была издана в Детгизе в 1952 году. Вторая повесть — «Новичок» — вышла там же в 1955 году.

В настоящее время писатель работает над сборником рассказов о забайкальской тайге. Не забывает он и корреспондентскую работу. По заданию журналов и газет много разъезжает по стране и пишет очерки и рассказы.

В своей повести «Дом на улице Овражной» автор рассказывает о пионерах, изучающих историю родного города.

Отзывы и замечания по книге редакция просит присылать по адресу: Москва, А-55, Сущевская, 21. Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», массовый отдел.

---

— Это… Это капуста… — шмыгнув носом, сообщил я.

— Правильно, конечно. Не арбуз. Это всем нам известно. Ну, а как образуется капустный кочан?

Я услышал, как Лешка Веревкин что-то торопливо зашептал, пытаясь, видно, выручить меня. Из всего его шепота явственней всего прозвучало слово «кочерыжка».

— Из кочерыжки… — проговорил я.

По партам пронесся невнятный шелест. Ох, как знаком мне был этот противный безнадежный шепоток! Словно ветер, проносился он по классу, когда тот, кто отвечал у доски, путался и говорил глупости. И так же хорошо я знал, что этот ветерок всегда бывает предвестником бури…

— Понятно, Кулагин, — хмуро сказала Анна Ивановна. — Капустный кочан образуется из кочерыжки, а яблоки на яблоне, по-видимому, из веток. Садись, Кулагин, и дай мне свой дневник.

Опустив голову, ни на кого не глядя, брел я к своей парте, неся дневник, где в этот день появилась первая за весь год двойка. Сел, не поднимая головы. Горько задумался. И почему это так бывает, что все несчастья сразу сыплются на одного человека? И с Женькой поссорился, и отец заболел, и вот двойка теперь…

На перемене Лешка набросился на меня.

— Ты что же, глухой, что ли? Я ему подсказываю, подсказываю, а он хоть бы что! Разве не слыхал, как я старался? Заладил одно — из кочерыжки. Кочерыжка — это стебель. А кочан из почки образуется. Эх, ты! — Но тут же, видно, чтобы успокоить меня, он весело принялся уверять: — Ничего, Сережка, ты двойку исправишь. Подумаешь, велика беда — двойка. Это если все время одни двойки, как у Гаврилова! А тут случайно…

Я и сам знал, что исправить отметку будет нетрудно. Мне стало легче от Лешкиного участия, и вдруг невольно, наверно, чтобы отблагодарить Лешку за добрые слова, я стал рассказывать ему о наших с Женькой поисках, об Ольге и о вчерашней истории с Вержинским.

Мой рассказ на Веревкина никакого впечатления не произвел.

— Подумаешь, белогвардеец! Бывший офицер!.. — пожал он плечами. — Я вот один раз на улице знаешь с кем разговаривал? С самим народным артистом Бабочкиным, который Чапаева в кино играл. Он, помнишь, приезжал к нам прошлым летом и выступал в парке?

Веревкин стал с увлечением рассказывать, как летом сам Бабочкин — Лешка сразу же узнал его: вылитый Чапаев, только без усов — подошел к нему на улице и спросил, как ближе пройти в Филармонию.

…Возвращаясь домой из школы и поднимаясь по лестнице, я решил ничем не показывать, что получил двойку. Поэтому постарался, чтобы голос мой звучал как можно веселее и беспечнее. Но разве можно что-нибудь хоть раз скрыть от моего отца? Он пристально взглянул на меня и просто спросил:

— Ну-ка, признавайся, Сергей: двойку схватил сегодня?

И откуда только догадался?

— Схватил, — уныло признался я, и тотчас же, чтобы оправдаться, стал рассказывать, как поехал вчера к Вержинскому, как разговаривал с ним, а заодно выложил все и о наших поисках, и о ссоре с Женькой, и о том, как хотел сегодня с ним помириться…

Отец слушал молча, с любопытством поглядывая на меня, и я видел, что история исчезнувшей неизвестно куда учительницы Ольги заинтересовала его всерьез. Он даже попросил мать не мешать мне рассказывать, когда она вздумала было поворчать на меня за то, что я не даю больному человеку покоя. Когда же я дошел до встречи с Вержинским и, сам увлекшись, почти в точности повторил то, что мне пришлось услышать, отец даже крякнул.

— Вот так штука! Значит, это его дневник вам показывали в архиве? Ну и ну! — Потом, спохватившись, он заторопил меня: — Давай-ка, давай дальше.

— А что ж дальше? Все уже.

— Как все? А кто же Ольгу-то, учительницу эту, нашел?

— Никто не нашел. Женька, может, чего-нибудь и узнал. Да непохоже. Больно он сердитый ходит в последнее время. А спрашивать я у него не хочу.

— Это, пожалуй, верно, — подумав, согласился отец. — Самолюбие надо иметь. Но вот, жаль, хорошая затея понапрасну пропадет.

— Почему пропадет? — вскочил я. — Я сам теперь буду искать! Один!.. И найду, вот увидишь!..

— Ты вот что, Сергей, — негромко сказал отец. — Ты попусту не хорохорься. Один ничего не сделаешь. Силенок не хватит. Тут, брат, штука сложная. Видишь, как запутано все. Поэтому, хочешь, дам тебе совет? Пойди-ка сегодня же к вашему Ивану Николаевичу и расскажи ему про Вержинского. Он получше вас с Женькой разберется что к чему. Ты мог чего-то недодумать, что-то пропустить, о чем-то не спросить. Но только предупреди его, что Альберт Владимирович человек больной и подход к нему нужен осторожный. О том, что он бывший офицер, в белой армии у Колчака служил, о том, что его в трибунале судили, это мы все знаем. Но никто ему никогда не напоминал о прошлом. Он свою вину перед советской властью искупил. Не жалея сил, до шестидесяти двух лет работает. На пенсию не уходит. И вспоминать ему о своем прошлом очень тяжело. Понимаешь меня?

Конечно, я все хорошо понимал. Ведь я помнил, как, прикоснувшись к груди, Вержинский вчера глухо пробормотал: «Мой трибунал здесь, вот здесь… И этот трибунал уже вынес мне приговор…»

— И вот еще что, — добавил отец, помолчав. — Кроме Ивана Николаевича, никому о Вержинском не болтай. А то еще дойдет до старика, расстроится он…

— А Женьке? — спросил я. — Женьке тоже нельзя говорить?

— Да ведь ты же с ним в ссоре?

— В ссоре… Правильно… А если помиримся?

— Ну, если помиритесь, тогда пожалуй. Ведь задание у вас общее.

— Общее, — вздохнул я и побежал к вешалке, чтобы одеться.

— Ну-ка, погоди! — остановил меня отец, когда я уже засовывал руку в рукав. — А двойку-то собираешься исправлять?

— Обязательно исправлю! Это же нечаянно так вышло…

— Ну смотри, чтобы больше не было таких нечаянностей.

— Не будет! — уверенно крикнул я и, схватив шапку, бросился в дверь.

Глава пятнадцатая

Ивана Николаевича я дома не застал. Жена его сказала, что он ушел на какое-то заседание и будет поздно.

— Если он тебе очень нужен, — добавила она, — то можешь зайти к нему сегодня часов в семь в Дом пионеров. У него там кружок занимается.

Верно! Как же я мог забыть? Ведь сегодня вторник!

Я вернулся домой и сел учить уроки. На этот раз ничто не отвлекало меня, времени было достаточно, и я выучил все, что задали на дом.

В шесть часов, когда за окном уже стемнело, я сложил учебники и тетрадки в портфель и стал собираться.

На улице потеплело. Сыпал, кружась и мягко падая на мостовую, на тротуары и на плечи прохожих, легкий снежок. Переулком я вышел на Овражную, размышляя, что надо будет отозвать Ивана Николаевича в сторонку, чтобы нас никто не слышал. Немного смущало меня то, что придется встретиться с Женькой. Но в конце концов я убедил себя, что это даже хорошо. Пусть-ка Женька поломает голову, какие у меня с Иваном Николаевичем могут быть секреты.

Только что зажглись фонари. Они светили тускло, словно еще не набрались сил. Вдруг я оступился и чуть не упал. Развязался шнурок на ботинке. Я присел, чтобы завязать его покрепче, и внезапно совсем рядом, за забором, услышал чей-то негромкий говор.

— Все взяли?

— Все.

— Что же Клецка с вами не пришел? Донесете ли вдвоем?

— Попробуем.

Голос того, кто спрашивал, показался мне знакомым. Да и другой, потоньше, видно мальчишеский, тоже. Скрипнула калитка, и не успел я опомниться, как на меня наткнулся Колька Поскакалов. В руках у него был какой-то сверток.

— Ты что? — ухватив меня за шиворот, звонким шепотом спросил он. — Подслушиваешь, да?

— Чего подслушиваю? Пусти. Я ботинок завязывал…

— Сейчас как врежу раз, узнаешь тогда ботинок.

Кто-то отстранил Кольку, и я увидел Петра Терентьевича. Это возле его дома развязался у меня на беду проклятый шнурок!..

— Кто это? Ну-ка, ну-ка! Батюшки! Старый знакомый! А ну, отпусти его, — строго приказал продавец Кольке и, улыбнувшись мне, как тогда, в магазине, небольно щелкнул по носу. — Как дела, бессребреник? Чего в гости не заходишь?

От растерянности я забормотал что-то про школу, про хоккей, про Дом пионеров и даже про «Уголок самообслуживания».

— Вы его не обижайте у меня! — так же строго, обернувшись к Кольке и второму парню, в котором я узнал Петьку Чурбакова, сказал Петр Терентьевич. — Это парень свой… Да вот вам, кстати, и третий. Берите с собой. Он мальчонка расторопный, ничего, что ростом неказист. Я сейчас еще мешок вынесу.

Петр Терентьевич скрылся за воротами. Мальчишки разглядывали меня с любопытством.

— Так ты, значит, с Терентьичем-то знаком? — протянул Колька. — А мы тебя тогда чуть не излупили… Сказал бы, так никто бы тебя и не тронул.

— Ну да, не тронул! Вы как налетели!..

— Ладно, не дрейфь, — миролюбиво усмехнулся Поскакалов. — С нами не пропадешь. — И добавил с уважением: — А дружок-то твой здорово дерется. Так дал мне в глаз, что до сих пор чешется.