Владимир Саксонов - Повесть о юнгах. Дальний поход

• Название: Повесть о юнгах. Дальний поход
• Автор: Владимир Саксонов
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1971

Литература знает немало случаев, когда книги о войне являлись одновременно и автобиографическими. Особенно много таких книг появляется в переломные эпохи истории, в периоды великих революций и небывалых военных столкновений, когда писатели вместе со всем народом берутся за оружие и идут сражаться за правое дело. Свинцовые вихри, грохот орудий, смертельная опасность входят в жизнь человека, как в другие времена школа, женитьба, мирная работа, и становятся частью биографии.

Великая Отечественная война стала частью биографии и писателя Владимира Саксонова. Враг окружал Ленинград, рвался к Волге и Каспийскому морю, когда мальчишкой Владимир стал курсантом школы юнг Военно-Морского Флота. А шестнадцати лет он, уже военный юнга и классный радист, вступил на бронированную палубу морского охотника, чтобы заменить раненного в недавнем бою радиста. Юность в окопах, юность у орудий, юность на боевых кораблях — такой была юность у ваших отцов и старших братьев, дорогие читатели. Такой была юность и у Владимира Саксонова. Вместо школьного класса — радиорубка, вместо учебников и тетрадей — тяжелые обоймы к скорострельной пушке. Вместо уроков и контрольных — взрывы бомб и надсадный вой «юнкерсов».

Весь свой боевой путь хотел описать Владимир Саксонов, но это не было ему суждено. Безвременная смерть оборвала его дни. Он успел написать только две книги: «Повесть о юнгах» и «Дальний поход». Это кусочки автобиографии, кусочки жизни человека, которому в юности пришлось увидеть и пережить столько, что хватило бы в другое время на дюжину полных жизней. На четырнадцатом своем году он познал и тревогу за судьбы Родины, и ненависть, и взрослую ответственность. Потому что это было время, когда современники говорили:

Мы первую любовь узнаем позже,

Чем первое ранение в бою.

Литература знает немало случаев, когда книги о войне являлись одновременно и автобиографическими. Но чтобы книга о войне была одновременно и книгой о детстве и юности — так случается не часто. Одна из таких книг перед вами.

А. Стругацкий

---

Владимир Саксонов Повесть о юнгах Дальний поход

Повесть о юнгах

Мы первую любовь узнаем позже,

Чем первое ранение в бою.

(Из стихов моего друга Вадика Василевского)

I

Я слышу, как шумят сосны, — значит, проснулся. Крепко зажмуриваю глаза, пытаясь опять провалиться в мягкий, теплый сон, и ничего не могу поделать — жду: вот-вот заорет дневальный.

Сосны шумят и шумят. При сильных порывах ветра они словно тесней обступают палатку, потом отходят. Если с головой укрыться шинелью, их невнятный гул стихает…

— Подъем!

Ветер, торжествуя, гудит в соснах, совсем рядом скрипят их стволы, и теперь уж мне кажется, что я слышал это всю ночь.

И всю ночь видел во сне валун, похожий на тушу бегемота. Не думал я, что он такой большой, когда из-под земли выпер кусок его спины — холодный, гладкий, со следами от кирки. А потом… Хоть бы он треснул!..

Глаза не открываю: такое чувство, что, если открою, сразу станет холодней. А зачем открывать? В палатке темно, тихо. До третьей команды вставать никто не собирается.

Правда, Железнов поднимется раньше всех. Это парень, который спит в правом дальнем углу. Его фамилию я запомнил еще на Большой земле, во время переклички, и, наверное, потому, что у него такое…

— Выходи на физзарядку!

…такое лицо: все в оспинах, а подбородок тяжелый, тянет книзу. Смотрит Железнов всегда исподлобья.

Поспать бы… Пусть этот валун мне только снится. А то ведь он существует на самом деле — лежит, бегемотина, и ждет нас. На его спину наткнулся, конечно, я. Мне везет! Но потом и Железнов, копавший шагах в десяти от меня, бросил кирку и буркнул: «Тут тоже…»

Мы еще не знали, что стоим на одном и том же валуне. У меня, правда, шевельнулось какое-то нехорошее предчувствие, когда Сахаров — а он копался у самого края котлована — крикнул: «Желающие изучать историю, ко мне! Ледниковый период… А я не нанимался», и стал колупать киркой совсем в другом месте.

…Вот теперь я засыпаю, да как! Сутки мог бы проспать.

— Приготовиться на завтрак!

Это и есть третья команда. Вокруг закопошились. А Железнов уже возвращается — ходил, значит, умываться. Он в нашей палатке один такой: по утрам умывается, а спит раздетый.

— Закаляется, — насмешливо шепчет мой сосед и высказывается вслух: — Нет уж, на Соловках спать надо во всем аттестате!

Сосед — Сахаров. Он закуривает — самокрутка лежит у него под подушкой с вечера. — и я вижу одну сторону его тонкого носа, щеку, настороженно расширенный глаз. Фамилия сладкая, а парень злой. И глаз у него такой же.

Надо вставать… И думать не о валуне, а про что-нибудь приятное. Например, про завтрак.

Вчера перед отбоем я сделал из своей «гражданской» рубашки новые портянки. Тоже приятно. Вот они, под матрацем, тепленькие! Трех пар носков, которые мне дали в Архангельском полуэкипаже, уже нет. Не думал, что они рвутся так быстро…

— Выходи строиться!

Сахаров чертыхается. Я догадываюсь почему: шнурки кожаные, от сырости разбухают и не продеваются. У всех так. Но все молчат, а Сахаров молчать не может.

— Служба, — говорит он, — для нормального человека состояние ненормальное.

— Сидел бы дома, — тихо огрызается кто-то в темноте палатки.

Сахаров поднимает голову:

— А ты там сиди… таракан!

Строиться выходим на дорогу — целая рота заспанных юнцов в черных помятых шинелях и бескозырках без ленточек. Флотские ремни и ленточки нам еще не дали.

Неуверенно светает.

Впереди, справа, вспыхивает карманный фонарик — политрук начинает читать сводку Информбюро:

— «В течение двадцатого сентября наши войска вели ожесточенные оборонительные бои…»

…На поляне, неподалеку от дороги, врыты в землю наскоро сбитые столы и скамейки.

Садимся по десять человек за стол. Девять пар глаз следят, как бачковой делит хлеб, масло и сахар. У меня бы, наверное, руки задрожали, будь я на его месте. А Сахаров даже глазом не моргнет. Ловко у него получается: делит вроде поровну, а если сравнить, то моя порция — я сижу ка другом конце скамейки — вдвое тоньше, чем у него!

Напротив меня — Железнов. У него горбушка такая же, как моя. Тот, кто поближе к бачковому, — тот и выгадывает… И все молчат.

Я поднимаю глаза — Железнов смотрит на меня в упор:

— У тебя компас есть?

— Чего-о?

— Ну, компас. Обыкновенный…

Я только плечами пожимаю. Но, когда он прячет половину своей горбушки в карман шинели, теряюсь окончательно: неужели наелся?

Потом догадываюсь: Железнов хочет продлить удовольствие. Вот выдержка у человека! Я бы сейчас смог проглотить таких горбушек… сколько? Но об этом тоже лучше не думать и, пока не подняли, прихлебывать хотя бы пустой чай — горячий, пахнущий дымом…

— Встать, выходи строиться!

Опять встаю в строй. Опять голову направо, прямо… Поворот. Первый, тяжелый, как вздох, шаг роты.

Идем.

Метрах в двадцати от дороги лес начинает спускаться к озеру и заметно редеет. Затоптанная трава и щепки покрыты инеем. Если провести по щепкам ботинком, сразу можно увидеть, что они свежие…

Да, когда начали рыть котлованы для кубриков — так здесь называют землянки, — я сначала обрадовался: думал, копать полегче, чем таскать тяжелые стволы сосен. Зря я так думал. Земля мерзлая, твердая. Ее лопатой не возьмешь. Надо киркой.

А что кирка? Стоим вот и смотрим на валун — чем его возьмешь?

Мутный, зябкий рассвет сочится сквозь ветви сосен. Сосны шумят.

Стоим, греем руки в карманах и смотрим на холодную, неподвижную тушу, занявшую половину котлована.

Последние два дня всей сменой — двадцать пять человек — мы долбили вокруг этого валуна кирками. Обкопали его, выровняли землю. Теперь старшина (новый какой-то, они у нас часто меняются) послал за канатом… Разве такую бегемотину вытащишь?

— Ра-а-аз, два-а, взяли! Еще ра-аз, взяли!..

Что-то развеселились вокруг… Согрелись, наверное.

— Ра-аз, два-а, взяли!

— Пупок не надорви, — советует Сахаров.

Я опять в дураках: тяну, когда все уже только делают вид, что стараются.

Стараться, конечно, незачем. Это и старшина понимает.

— Отставить, — говорит он.

И задумчиво трет щеку — словно решает, побриться ему или нет.

Канат соскальзывает с гладких боков валуна.

Мы разбредаемся.

— Надо в другом месте копать, — вздыхает маленький лупоглазый юнга.

— Прыткий какой! — говорит Сахаров.

У «прыткого» шинель до пяток, а бескозырка держится на оттопыренных ушах. И сползает на нос.

— Я такую войну в детдоме видел. — Железнов приседает на корточки, берет два небольших камня и стучит ими друг о друга. — Противотанковые рвы копали. Там хоть фронтом пахло. А тут…

— Искру высекаешь? — спрашивает Сахаров.

— Знал бы — в воспитанники подался, — бурчит Железнов. — На корабль.

— А ну, воинство, — говорит вдруг старшина, — тащи сухостой! Да побольше… Живо!

Минут через пять валун со всех сторон обложен кострами. А мы сидим на корточках с той стороны, где не дымно, греем ладони и блаженно жмуримся. Ветер утих. Ели и сосны стоят молчаливо. Облака, отражаясь в озере, похожи на рыхлый, тающий снег. И начинает казаться, будто все это не настоящее, — со мной последнее время так часто бывает…

В прошлом году я отдыхал в пионерском лагере на Оке и сейчас очень ясно вижу, как на утренней линейке под дробь барабанных палочек, вздрагивая, поднимается по мачте флаг. И то, что я уже вспоминаю, мне до сих пор все-таки намного ближе, понятнее, чем строй роты, гул соловецкого леса и темные палатки, в которых мы спим, не раздеваясь. Только год назад я носил пионерский галстук, а теперь на мне черная шинель, я — юнга Военно-Морского Флота, а точнее говоря, пока просто рабочая единица на строительстве школы юнг — четверть лошадиной силы. Именно четверть. Вчера Сахаров перед отбоем рассказывал: в соседней роте не вывезли из леса большую сосну, и старшина роты просил для этого лошадь. «Что, нет лошади? Ну, тогда двоих краснофлотцев. Ушли в учебный отряд? Вот черт! Так дайте хоть четверых юнг!..»

— В соседней роте оба. Я сам их видел… — долетает до меня разговор.

— Прямо с фронта?

— Из партизанского отряда, понял? У одного орден Красной Звезды, у другого — Красного Знамени.

— А теперь тоже юнги…

— Это я понимаю, — говорит Железнов. — Повоевали — можно и учиться.

…Если бы не Валька Заяц, я бы никогда сюда не попал.

Я ведь мечтал стать летчиком. А про набор в эту школу узнал Валька — мы как раз вместе окончили седьмой. Расписывал: «Учиться будем в Архангельске и после практики на кораблях — в действующий флот. Точно тебе говорю!