Павел Паутин - Дом с закрытыми ставнями

• Название: Дом с закрытыми ставнями
• Автор: Павел Паутин
• Издательство: Западно-Сибирское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

Автор повести «Дом о закрытыми ставнями» Павел Паутин вырос в одном из поселков Новосибирской области. Его отец был членом баптистской общины, и мальчик с самых ранних лет был невольным свидетелем, а порой и участником молений, он изнутри, а не со стороны наблюдал быт баптистов, знакомился с их нравами и мировоззрением. Автору не потребовалось придумывать сюжет, привносить в него те или иные краски — как уже сказано, повесть носит автобиографический характер. Что заставило Павла Паутина взяться за перо с целью рассказать о своем детстве? С болью и горечью вспоминает Павел Паутин лицемерную елейность баптистских речей и молений, раскрывая надежно замаскированную от сторонних взглядов суть религиозного учения, призывающего людей к отказу от радостей жизни во имя эфемерного «царства божия» после смерти. Эта повесть могла бы иметь подзаголовок «Украденное детство» — каждым эпизодом она обличает тех, кто лишает детей радостей, сужает их мир, отбирает у них возможность жить интересами, близкими и доступными каждому ребенку нашей страны.

---

Не буду.

Не гневи господа, Павел! — прикрикнула мать.

Я отступил назад:

Не буду!

Мать поймала меня за полу пиджака.

Не доводи до греха!

Вошел дед, подпоясанный широченным ремнем с кольцами, бляхами, его коричневые сапожищи были густо запылены. Он только что вернулся из соседней деревни.

Опять бушуешь? — спросил он.

Я бросился к нему:

Деда, окажи ей, чтоб не заставляла читать! На покосе ты обещал!

Матрена, ведь невольник — не богомольник. Сколько раз тебе говорить об этом?

Сняв со стены полотенце, он ушел к роднику умываться. Я тоже хотел удрать, но в дверях показался отец. Мать, увидев для себя поддержку, снова начала:

Ну, почитай, будь умницей.

Не буду! — уперся я.

Ах безбожник ты, безбожник, и в кого только вы такие уродились? — покачал головой отец. По — добру мать просит. Ну!.. — отец подтолкнул меня к столу.

Не доводи до греха, Павел! — припугнула мать.

Глядя исподлобья на Библию, я пятился к двери,

с трудом выдавливая угрозу:

Я учительнице все скажу…

Пусть — ка сунется!

Я весь сжался, наверное, глаза мои были злыми. Отец скрипнул зубами, вырвал из брюк ремень и ожег им мою спину.

Деду скажу! — завопил я.

Нашел защитника?! И на него управа есть! — воскликнула мать.

Это на кого? — спросил дед, вырастая на пороге. — Никишка, ведь сам детей мне на воспитание отдал, чего лезешь?

А что, разве я не отец?!

Отцовства тебя никто не лишает, а вот воспитатель из тебя плохой. Павел, ступай отсюда, я поговорю с ними.

Я юркнул в дверь…

В избушке лесника

Случайно камнем я выбил окно у соседа. Дед взялся за ремень. Я взбунтовался, надерзил ему, а у него разговор короткий:

Вон из дому, балбес! Не приходи, пока ума не наберешься

А мне уж так опротивел этот дом с закрытыми ставнями, эти порки, эти баптистские моления, что я готов был бежать от них на край света. Взял я берданку, охотничьи припасы и — в тайгу. Недавно прошли дожди, и на скошенных полянах вымахала новая трава, речка Сухая забурлила, исчезли старые броды. Я забрался в самую чащобу, и мне повезло: подстрелил четырех рябчиков. Это уже не плохо — ужин есть. Я привязал их за ноги к поясу и поспешил в избушку лесника Прохора. Хозяина не оказалось. Видно, ушел в поселок за припасами.

На плите стояла теплая кастрюля с картошкой. Я раздул тлеющие угли, подбросил дровишек и поставил чугунок с водой, отыскал в кустах дикий лук — слезун, ощипал рябчиков, выпотрошил их, вымыл в речке. Знатный будет ужин! Я поймал себя на том, что в лесу мне хорошо, легко, радостно, точно сбросил с плеч целый молельный дом. Как только рябчики сварились, я накрошил в бульон картошки, лука, посолил все это, и скоро в избушке вкусно запахло таежной похлебкой…

Уже темнело, когда пришел лесник.

Никак Никандров внук? — обрадовался он, кладя на самодельный стол картонки с порохом и мешочки с дробью. — Ух ты, как у тебя вкусно пахнет.

Обыкновенно молчаливый, лесник Прохор сегодня был пьяненько — разговорчивый.

Ишь, рябчиков стрелял! Молодец ты. Только вот зря деду перечишь. Он хороший у тебя!

Да, хороший… Из дому выгнал, — пожаловался я.

Да ты чо это, паря? Простил он тебя. Велел домой идти, ежели ты, конечно, ума набрался. — Прохор разгладил сивые усы, которые свисали ниже подбородка, расстегнул ворот рубахи и, сняв буденовку, бросил ее на топчан.

А я откуда знаю, набрался я ума или нет?

А это недолго проверить. Вот отвечай мне, как нужно относиться к взрослым?

Ну, — замялся я, — ну, уважать их надо… ну, не перечить им…

Во — во — во, это самое и есть. Видишь, выходит, ты набрался сегодня ума! — радостно воскликнул Прохор. — Теперь можешь идти к деду, не тронет.

Похлебка моя сварилась, и я наполнил миски. Прохор многозначительно крякнул, вытащив из одного мешочка бутылку водки и малосольные огурчики.

Ну, как за твоего деда не выпить? Выручил.

Дядя Прохор налил себе полный стакан, а мне плеснул на донце.

Да зачем же мне? Я же еще не взрослый! — воскликнул я.

Ты так, для интересу маленечко глотни, — засмеялся Прохор. Он оживился необычайно, глаза его посверкивали. Мы чокнулись. Я со страхом проследил, как он, зажмурившись, медленно высосал свой стакан. Лесник шумно выдохнул и прижал к носу горбушку хлеба. Насмелился и я, хлебнул глоток и чуть не задохнулся от омерзительно — вонючей, обжигающе — горькой влаги. Как спасение, я выхватил из миски горячего рябчика и вонзил в него зубы, присосался к нему. А через две — три минуты что — то произошло со мной: мне вдруг стало весело, и я почувствовал себя сильным и смелым, готовым сразиться хоть с самим медведем… Но это недолго продолжалось, и я скоро уснул…

Совсем плохо в доме

Покраснела от заморозков листва на осинах. Березы на опушке стали соломенного цвета. На рябинах густо висят яркие гроздья ягод. В этот год ее особенно много, значит, быть осени дождливой. Я люблю в такое время бродить в лесу, по берегу речки, меня волнуют веселые звонкие краски осени. Кругом шуршит листва, точно кто — то невидимый, но любимый идет рядом со мной, и мне хорошо с ним, и я мысленно жалуюсь ему на свой угрюмый дом, на свою семью, в которой никто никого не любит… В такое время взберешься, бывало, на скалистый мыс реки Сосновой, и смотришь в бездну сине — зеленого неба, и слушаешь крики улетающих на юг журавлей, и ловишь плывущие серебристые паутинки. Кружатся над тобой чайки. Сердце твое переполняется невыносимой грустью, и тебе хочется улететь с журавлями и утками.

Я плакал от давившей меня тоски и старался представить моря и горы, пальмы и джунгли далеких, чудесных стран, куда улетали наши птицы.

Как — то вернулся я домой из леса, и меня встретила злая, встревоженная мать:

Где ты шляешься, идол?! Ванюшка заболел.

Я бросился к Ванюшке в комнату. Он весь так и горел. Губы его пересохли, на щеках проступил нездоровый румянец. В комнате было душно. Я закрылся на крючок, отвинтил от болта гайку и вытолкнул его. Через форточку открыл ставни. Комната наполнилась ярким светом и здоровым осенним воздухом.

Ты это хорошо сделал, — слабым голосом проговорил Ванюшка. — А то бы я совсем загнулся в этой духоте… Душно у нас в доме, душно… Вот поправлюсь я убегу отсюда.

Куда?

Да хоть на край света… Везде лучше, чем у нас… Я хоть отбиваюсь, они махнули на меня рукой, дескать, отпетый, гореть ему в аду… А тебя совсем замордовали… Не поддавайся им…

Ладно, не поддамся, — успокаивал я его. — А ты где это простыл?

В лесу ночевали с Сашкой Тарасовым… Не подстелил веток и травы, заснул у костра прямо на голой земле. Ночью проснулся, зуб на зуб не попадает. Осень уже. Вот и промерз весь.

Я никогда не видел таким брата. Он разговаривал со мной, как взрослый.

Вань, а почему они врача не зовут? — спросил я, переполненный жалостью.

Вера не позволяет. Бог у них лекарь от всех болезней, — сердито усмехнулся Ванюшка. — Они молятся, просят бога, чтобы он мне здоровья дал. Да что — то я не вижу толку. Не верь ты им. Пошли их всех к черту. Ты думаешь, это меня бог наказал?

Мать говорит, что ты не слушал ее, вот он тебя и наказал.

Легкие у меня простужены. Помнишь, в сенях замерзал? — Ванюшка закашлялся, тяжело, с хрипом. Отдышавшись, он перевернулся на спину, открыл глаза и с недоумением посмотрел на меня, точно не узнавая. Потом его отяжелевшие веки сомкнулись, и он не то заснул, не то потерял сознание.

Прогудел гудок консервного комбината, извещающий о конце рабочего дня. Вслед за ним рявкнул гудок на крыше лесхозовской кочегарки; вдали гнусаво просвистел леспромхозовский.

На следующий день Ванюшке стало полегче, и я просидел у него до вечера. За этот день мы совсем сдружились. Он захотел есть, и я притащил ему целую тарелку малосольных огурцов и помидоров да ломоть хлеба.

Уплетая все это, он рассказывал мне:

Дед злится на отца из — за того, что отец охотится за дедовыми деньгами. Боится, чтобы тот кому — нибудь не отдал их. Особенно они Фени боятся. Дед любит ее. А у деда, говорят, денег целая куча. Это он с разных общин насбирал. И еще будто грабил при царе. О деде много всяких баек ходит. И все — таки он лучше, чем отец и мать… Почитай мне что — нибудь, — попросил Ванюшка, — а то можно со скуки сдохнуть, валяясь так целые дни.

Я обрадовался и притащил «Детство» Горького Эту книгу мне дала моя учительница. И только я начал читать, как распахнулась дверь и вошел насупленный отец.

Дай — ка! — и он выдернул из моих рук книжку. — Жечь не буду, узнаю, что ты читаешь. Если плохое, выдеру. Ох, срамцы, как надоели вы мне! — Отец хлопнул дверью.

Хотелось догнать его и вцепиться в бороду. Но тут за окном затарахтело.

Что это? — спросил Ванюшка.

Сейчас посмотрю. — И я бросился в дверь.