Анджей Выджинский - Последняя ночь в Сьюдад-Трухильо

• Название: Последняя ночь в Сьюдад-Трухильо
• Автор: Анджей Выджинский
• Издательство: Днепркнига
• Жанр: Политический детектив
• Год: 1992
• ISBN: 5-89975-028-6

В настоящий том библиотеки «Золотой фонд детектива» входит роман польского писателя Анджея Выджинского «Последняя ночь в Сьюдад-Трухильо» — классический образец «крутого», полного напряжения политического детектива.

---

— Господи, — простонал Мерфи, — кто бы подумал… Такая девушка со мной, ну, мир перевернулся, брат, скажу тебе — мир перевернулся… — Он вдруг схватил Хулио за рукав, — А если она там кого-нибудь найдет? В этом другом кабаре она может встретить кого-нибудь получше меня…

— Успокойся, на нее не так-то легко произвести впечатление, она привередливая… Не пей так много, а то заснешь, когда Моника тебя обнимет.

— Съем сейчас грейпфрут, от этого трезвеют.

Мулат с крысиными усами подал им корзинку с фруктами — там лежали огромные кубинские ананасы, грейпфруты, айва. Мерфи разрезал грейпфрут пополам и погрузил ложечку в сочную мякоть.

— Хулио, а почему тебя не задержали за плакат? Я подумал, что если твой старик с сестрой сидят, так почему ты…

— Джеральд, ты не думай, я на них не работаю, как работает Октавио. Он парень подходящий, но ты с ним будь поосторожней. Аббес, или кто-нибудь еще из его людей, дает мне иногда какую-нибудь легкую работу, но лишь для того, чтобы меня испытать. И тогда за мной следят.

— А что ты вообще делаешь?

— Я летчик, но кончил-то я, собственно, школу авиа-инженеров-механиков. Месяц тому назад мой самолет перевели на другую трассу, а сейчас купили две новые машины, «Боинг-707», и на одной из них буду летать я, в гражданской авиации. До ареста отца я был военным летчиком. Когда их арестовали, меня не было дома. Два агента поджидали в квартире. Избили меня до потери сознания. Я семь недель лежал в госпитале. Там перед каждой — койкой висит плакат: «Лишь Трухильо меня вылечит». Люди смотрят на это целыми днями и либо дуреют, либо смиряются, как я.

— Я бы на твоем месте отсюда смылся…

— Ты наивный, Джеральд. Они любого найдут всюду, от них никуда не спрячешься. Да и не могу я бросить отца и сестру, хочу им как-нибудь помочь… Там, в госпитале, ежесекундно видя перед собой лицо Трухильо — оно мне даже во сне снилось! — я понял, что избежать опасности я смогу лишь в том случае, если ничем не буду отличаться от своего окружения, если приспособлюсь к климату эры Трухильо… Я убедил себя, что у меня нет никакой индивидуальности, нет совсем, что я должен безоговорочно подчиняться людям генералиссимуса… унижаться и молчать… Это процесс, который здесь переживают многие.

— Но потом-то становится легче, а? А то, знаешь, мне на политику вообще плевать. Это не мое дело, Хулио. Если начнешь совать нос в такие дела, тебя обязательно зацапают.

— В один прекрасный день ты поймешь, что стал жертвой политики, как и все мы. Тут все прямо-таки провоняло политикой… Только в двух местах нет портретов Трухильо — в тюрьмах и клозетах. Знаешь, Хасинто Пейнадо, ловкач, который на общественные средства смонтировал гигантскую неоновую надпись в центре «Бог и Трухильо», был за это выдвинут в качестве кандидата на должность президента Республики.

— Может, и я выдумаю что-нибудь в этом духе и стану у вас хоть министром? — беззаботно спросил Мерфи: до него все эти рассказы по-настоящему не доходили.

— Можешь пройтись по бульварам столицы, неся плакат: «Люблю только Трухильо!» Были и такие. Но вообще-то сам Трухильо не очень заботился о фанфарах, ореоле и пьедестале. Он знает, что ему об этом уже нечего заботиться. Есть у него десяток вонючих подхалимов, главным образом членов Доминиканской партии или милитаристской студенческой организации, так называемой университетской Гвардии имени Трухильо, которая пользуется в учебных заведениях специальными привилегиями. Вот они и лезут из кожи вон, чтобы придумывать все новые штучки по этой части.

— Если б у нас какой-нибудь тип повесил над Нью-Йорком неоновую надпись: «Бог и Кеннеди», его бы отвезли в сумасшедший дом. Не сердись, Хулио, но я таких историй просто понять не могу.

— Но ведь ты же видел эту надпись! Вот я тебе и говорю о вонючих подхалимах, которые изощряются в выдумках. На спортивных соревнованиях они так выстраивают спортсменов на стадионе, чтобы из них получились слова: «Великий Трухильо» или что-нибудь в этом роде. Староста деревни, в которой родился Трухильо, назвал ее «Новый Вифлеем». И теперь все это повторяют, устраивают паломничества в эту деревню, крестьянам велят ползти на коленях к его колыбели… Боже, ну, как тебе все это втолковать!

Мерфи с любопытством приглядывался к Оливейре.

— Хулио, ты вовсе не успокоился после того, как полежал в госпитале, тебя все это по-прежнему угнетает и мучает. А по мне так плевать на Трухильо. Власти пускай себе делают, что хотят, лишь бы только мне давали хороший заработок и не мешали бегать за девочками и есть мороженое.

Оливейра уперся подбородком в стиснутые кулаки.

— Да, пожалуй, я не успокоился. Я вообще не верю, что человек может быть спокоен в нашем мире. Ты говоришь, что в Штатах стали бы смеяться, если бы в честь вашего президента кто-нибудь вывесил надпись вроде той, какую придумал у нас Хасинто Пейнадо. Но почему вы не смеетесь над Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, которая таскает на полицейские допросы ваших знаменитых артисток и писателей, которая изгнала — Чарли Чаплина? Ты читал, наверное, «Охоту за ведьмами в Вашингтоне» Берта Эндрьюса? Вы не смеетесь потому, что на вас давит страх. Обычный, примитивный страх за собственную шкуру.

— Лишь бы меня оставили в покое, — упрямо повторил Мерфи. — До остального мне дела нет.

— Вот это и есть самая страшная болезнь нашего века: «Оставьте меня в покое и пускай там, наверху, делают, что им угодно». Это плохо кончится, вот увидишь, и такая позиция вовсе не обеспечивает спокойствия. Покоя не будет, люди будут бояться и чем дальше, тем сильнее. А государство все активней вмешивается в личную жизнь граждан, ограничивает ее и вскоре придется начинать все сначала, от восстания Спартака…

— Хулио, меня это в самом деле не трогает, я не гожусь для того, чтобы устраивать восстания. Я плачу налоги тем, кто наверху, а они должны заботиться о моих делах.

— За твои налоги, — устало сказал Оливейра, — они пришлют оружие Трухильо. Ты не сердись, что я столько болтаю. Тут ведь рта нельзя раскрыть ни при ком, вот я и пользуюсь случаем. Надо иногда вылить из себя немного желчи, а то подавишься ею… День напролет я прикидываюсь дурачком, как все кругом, и временами теряю ощущение реальности: мне начинает казаться, что все идет, как положено. Но когда я остаюсь один, либо когда перепью, как сегодня, тогда этот яд сочится сквозь все поры, и я чувствую, что подавлюсь молчанием, и хочется выть.

— На, выпей еще, — сказал Мерфи, — И возьми себя в руки, а то и вправду ляпнешь когда-нибудь такое…

— В руки? — почти крикнул Оливейра. — Возьми себя в руки, — повторил он тише. — Самая высокая гора Вест-Индии называется пик Трухильо, самые крупные фабрики носят имя Трухильо… Улицы Трухильо, парки Трухильо, школы Трухильо, библиотеки Трухильо, плантации Трухильо… Провинция Трухильо со столицей Сан-Кристобаль и провинция Трухильо-Вальдес со столицей Бони… Детские дома Трухильо, марки с портретом Трухильо, торты а ля Трухильо… Команда поло, в состав которой входит сын Трухильо, не может проиграть ни в каком матче… Возьми себя в руки, хорошенькое дело! Говорю тебе, Джеральд, выть хочется, на луну или на солнце — ничего больше не поделаешь…

— Всегда можно выпить и позабавиться с девочками… Хулио, что же Моника не возвращается? Может, ее кто-нибудь уже подхватил в том кабаре?

— Завидую я тебе, Джеральд, — грустно сказал Оливейра.

— Из-за Моники?

— Нет. Из-за твоего интереса к Монике. Когда ты видишь женщину, весь мир перестает для тебя существовать, ты умеешь выключаться…

— Ну, не совсем, — помолчав, ответил Мерфи. — Я, к примеру, все думаю, кто же лежал на носилках в багажнике «Феникса»… Хулио, слово чести, я тебя не продам, можешь мне сказать, как брату родному.

— Там был один человек, которого они хотят обработать.

— Что значит — обработать?

— Он им насолил, теперь его прикончат.

— Мне кажется, он был уже мертвый, когда я с ним летел. Я не верю, чтобы человека можно было так надолго усыпить.

— А ты думаешь, стоило бы рисковать, перевозя труп через несколько границ? Ты разве заглядывал под простыню, которой его укрыли? Может, его усыпили, а на случай, если он проснется в дороге, заклеили ему рот пластырем и привязали покрепче к носилкам? Я уже видел людей с пластырем на губах.

— Черт, об этом я не подумал… — сказал Мерфи, — Ну да, может быть, именно так… Они хотят что-нибудь выпытать у него?

— Они все уже знают. Хотят отомстить. Его страдания, его отчаяние, его бессилие — это для них интересней, чем то, что он мог бы рассказать. Ночью его станут будить через каждые четверть часа, чтобы прочесть ему две страницы из «Рассуждений о морали». Эту книгу произвела на свет жена Трухильо, и ее изучают все школьники и студенты в Республике. Он должен слушать стоя или на корточках… Днем — пытки, такие, чтобы не до смерти замучить, а ночью, когда он придет в себя, ему опять станут читать две страницы назидательного произведения госпожи Трухильо. Это продлится месяц, а может и больше, пока они не добьются своего.