Леонид Хинкулов - Тарас Шевченко

• Название: Тарас Шевченко
• Автор: Леонид Хинкулов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1960

Биография великого украинского поэта и революционера Тараса Григорьевича Шевченко (1814–1861) содержит много интересного и поучительного для читателя.

Гениальный певец нужд и стремлений своего народа был в то же время выразителем дум и чаяний всех трудящихся России.

Рассказать о жизни Шевченко, о его эпохе и его современниках стремился автор настоящей книги.

В ней нет ни капли вымысла: все основано на архивных документах, письмах, мемуарах.

В то же время автор, используя в книге различные факты и материалы — в том числе им самим разысканные и установленные, — не дает детальной научной аргументации.

Эта книга не монография. Это живой и непосредственный рассказ о судьбе художника и борца.

---

Собрания оренбургского кружка Шевченко изобразил в стихотворении, обращенном к друзьям:

Запели мы и разошлись
Без горьких слез, без слова.
Сойдемся ли мы снова,
Чтоб снова песни полились?
Сойдемся, может… Но какими?
И где? И запоем о чем?
Не здесь и, верно, не такими!
И не такую запоем!
И здесь невесело певали, —
И здесь печально время шло,
Но как-то все-таки жилось —
Здесь мы хоть вместе тосковали…

Следует полагать, что не все стихи Шевченко этой зимы 1849/50 года сохранились: поэт имел привычку писать на разных клочках бумаги, на конвертах получаемых писем, даже прямо на стенах комнаты.

Затем от времени до времени он переписывал начисто более законченные стихи в свою тетрадь. Такой тетрадью перед ссылкой поэта был альбом, озаглавленный «Три года». В ссылке, на протяжении первых четырех лет (1847, 1848, 1849, 1850 годы), Шевченко набело переписывал свои стихи в маленькие «захалявные» книжечки.

Но в последнюю из этих миниатюрных тетрадочек поэт уж не успел переписать все сочиненные им в Оренбурге стихи: эта зима кончилась, как мы увидим, новым неожиданным арестом.

В Оренбурге Шевченко сочинил небольшую поэму «Петрусь», возможно, навеянную рассказами уголовных ссыльных, с которыми поэту приходилось встречаться в последние годы. Судьба юноши, самоотверженно принявшего на себя вину за преступление беззаветно любившей его женщины, служит для Шевченко аргументом к утверждению высокого и светлого чувства:

Молите господа, дивчата,
Чтоб не могли вас так просватать
Чтоб замуж мать не отдала
За генерала, за палаты.
Насильно вас не продала
Влюбляйтесь, милые, весною!
На свете есть кого любить
И без корысти
Молодою
Пренепорочною, святою
И в тесной хате будет жить
Любовь простая ваша, будет
И средь могильной темноты
Стеречь покой ваш.

В эту оренбургскую зиму поэтом написано его известное стихотворение «Когда б вы знали, господа…».

Здесь он опять рисует печальную картину жизни народа:

Такие, боже наш, дела
У нас в раю, страшней не знаю
На праведной земле твоей!
Ад сотворили мы на ней
И чаем неземного рая!
В ладу мы с братьями живем,
Руками братьев нивы жнем,
Слезами нивы поливаем.

Шевченко снова выступает против поповских побасенок о «небесном утешении»; гневно обличает обманувшего народ «византийского бога»:

Быть может, сам на небеси
Смеешься, отче наш, над нами,
Совет держа тайком с панами,
Как править миром?.
…Нет, боже, не хвала, не радость,
А кровь, да слезы, да хула,—
Хула всему, всему! Не знают
Святого люди ничего! —
Уже — ты слышишь? — проклинают
Тебя, владыка, самого!

XV. ОПЯТЬ ТЮРЬМА

Новый удар произошел по случайному поводу. Шевченко, защищая честь Герна, повздорил с молодым прапорщиком, недавно присланным из столицы в Оренбург. Прапорщик не остановился перед самой подлой местью: он донес на Шевченко, что тот, вопреки «высочайшей воле», ходит в партикулярной одежде, занимается рисованием и сочинением стихов.

Донос был направлен начальнику края, командиру корпуса, военному губернатору Обручеву.

Обручев, как известно, и раньше осведомлен был обо всем изложенном в доносе (может быть, за исключением сочинения стихов). Тем не менее, а скорее именно вследствие такой осведомленности он очень испугался: испугался прежде всего, что кляузник прапорщик мог написать такой же донос и в Петербург, испугался ответственности за назначение ссыльного на должность официального художника в Аральской экспедиции (это при высочайшем-то запрещении рисовать!), испугался и, как водится, первым делом стал искать, на кого бы свалить ответственность.

Донос был подан в «страстную субботу», накануне пасхи. В тот же день об этом узнал Герн, потому что на него первого набросился в гневе Обручев, знавший, что Шевченко живет у Герна на квартире. Герн поехал домой, чтобы предупредить Шевченко об опасности. (Они жили в Старой слободке, в нескольких километрах от Оренбурга по Сакмарской дороге.) Но дома Шевченко не было.

Герн стал искать его по всему городу и нашел у Федора Лазаревского. Все тотчас поехали на квартиру, чтобы пересмотреть и сжечь опасные бумаги. Тут Шевченко передал Герну на сохранение свои маленькие «захалявные» книжечки со стихами.

Думал ли в это время Тарас Григорьевич, что снова получит их в руки только спустя восемь лет!..

Наспех пересмотрели рукописи, начатые рисунки и портреты, Федор Лазаревский и Шевченко бросали в огонь драгоценные работы, письма.

— Жги! — раздавалось в напряженной тишине.

Но вот жечь было уже нечего. Отправились назад, в город.

Когда Шевченко с Лазаревским въезжал в Оренбург, в Сакмарских воротах их встретили полицмейстер, плац-адъютант и другие должностные лица, ехавшие на квартиру к Герну для обыска у Шевченко.

Обыск, естественно, дал не много: несколько уцелевших писем от разных знакомых да две тетради с фольклорными записями и рисунками, уже раз побывавшие в полицейских руках (еще в 1847 году) и возвращенные Шевченко.

В тот же вечер все отобранные у Шевченко бумаги были доставлены к Обручеву, который сразу обратил внимание на недавно полученное поэтом письмо из Петербурга, от Сергея Левицкого:

«Вот уже третий месяц, — писал Левицкий 6 марта 1850 года, — как мы не виделись с вами, мой дорогой земляк! Словно третий год с тех пор пошел… Я еще до сих пор не виделся ни с Остроградским, ни с Чернышевым, у которых у каждого был раз по пять и ни разу не заставал дома. Доехав до Москвы, письмо Ваше к Репниной я отправил и пошел к Бодянскому, насилу достучался, да зато, как сказал, что я от Вас и еще имею письмецо, так с ним сталось что-то такое, будто он слышит о брате… Долго говорили об Оренбурге… Виделся на этих днях с Бутаковым; сказал он мне, что начал дело…»

Затем, сообщив о своем знакомстве с магистром математики из Харькова, Николаем Алексеевичем Головко, Левицкий добавлял:

«Как сойдемся, так первое слово его о Вас. Он сотрудник некоторых журналов; человек очень умный, жаль только, чтобы своею прямотой да не сделал бы того, что упрячут и его куда-нибудь, потому что уже и сейчас он под надзором полиции…»

И далее восторженно восклицал:

«Много здесь есть таких, что вспоминают Вас, а Головко говорит, что Вас не стало, а вместо того стало больше людей, даже до тысячи, готовых стоять за все, что Вы говорили и что говорят люди, для которых правда — это такая громкая и великая истина, что хоть бы провозглашать ее и при самом Карле Ивановиче, так не испугались бы…»

Карлом Ивановичем в это время в передовых кругах называли никого иного, как царя Николая I. Это выражение встречается и в переписке петрашевцев и у самого Шевченко.

Поэт не был знаком с харьковским математиком Головко, о котором писал ему Левицкий; но слово Шевченко, его революционные призывы действительно продолжали и после ссылки поэта распространяться повсюду — и не только на Украине, но и в Петербурге и в Москве…

В ночь с 22 на 23 апреля, по обычаю, разговлялись после заутрени в доме военного губернатора почти все офицеры штаба, чиновники управления краем и прочие. Обручев был заметно не в своей тарелке. К другу Шевченко — Александрийскому он подошел с самым свирепым видом:

— Аа-а, так человечеству хочется лучшего, а им отвечают пушками двадцатичетырехфунтового калибра?!

Смущенный Александрийский даже не сразу понял, что разгневанный губернатор приводит ему слова из его личного письма к Шевченко с сообщением о европейской революции 1848 года. Но начальнику края нечего было стесняться собственной гнусной роли читателя чужой корреспонденции — таковы были не только его права, но и обязанности.

Не менее грубо держал себя в этот вечер грозный корпусный начальник и по отношению ко всеми уважаемому Карлу Ивановичу Герну. Зато присутствующих поразило, что военный губернатор прямо заискивал перед каким-то безусым прапорщиком: то возьмет его под руку и с улыбкой о чем-то спрашивает, то подведет к столу и любезно угощает.

А потом, словно оправдываясь, говорил Герну, уже обо всем осведомленному:

— Конечно, он мерзавец, но… что же будешь делать? Боюсь, что этот негодяй и на меня послал донос прямо шефу жандармов. А в Петербурге у меня нет никого за плечами: я, как и Шевченко, человек-то маленький…

На следующий день, 23 апреля 1850 года, Шевченко был посажен на главную гауптвахту.

Четыре дня праздников делом поэта никто не занимался: только 27 апреля Обручев отдал распоряжение о возвращении Шевченко в Орскую крепость, в батальон № 5. Но с отправкой его приказал повременить до «особого распоряжения». Он явно выжидал: не обнаружатся ли еще какие-нибудь доносы подлого прапорщика?