Николай Хайтов - Дикие рассказы

• Название: Дикие рассказы
• Автор: Николай Хайтов
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1972

Введите сюда краткую аннотацию

---

Так что Гогошины дрозды пришлись кстати — чтоб развеселились люди, посмеялись, позабыли хоть ненадолго про запустелые лавки, захиревшую торговлю.

Пустяшное, кажется, дело — два дрозда долбят обритую Гогошину макушку, а людям интересно, да еще Гогоша время от времени какую-нибудь шуточку отпустит.

Как-то раз Али говорит ему:

— Слышь, сосед, голова у тебя, как коленка, голая, чего в ней птицы ищут?

— Они, — отвечает, — тех жуков склевывают, которые в ней жужжат. Как только, — говорит, — обучатся они искать как следует, я их в Софию повезу, в министерство, чтобы они и у министров, в их пустых башках насекомых поискали!

Слова эти разнеслись по городу, и после этого к Гогоше явился пристав и отвел его в городскую управу. Там предупредили Гогошу, чтоб в другой раз не болтал лишнего, а то как бы не пришлось отправиться куда-нибудь подальше. Сутки продержали Гогошу под замком. И в эти сутки все кустари и торговцы нашего квартала ходили на реку за червями — кормить осиротевших Гогошиных птиц. Гогоша уже домой вернулся, а люди все продолжали приносить червей, и через неделю-другую перышки у дроздов стали блестеть, как ваксой смазанные. Оперились птички, поправились— и запели!

Был четверг, базарный день. Деревенские мимо нас проезжали на телегах, запряженных по большей части волами. Телеги скрипят, колеса стучат, и вдруг взлетел над площадью свист — волам, знаешь небось, чтобы они встали или воды напились, всегда свистят. Раздался, значит, свист, и передние волы враз стали. За ними и другие тоже остановились, и вся вереница застыла на месте… Народ выбежал из лавок поглядеть, что стряслось. Мужик на первом возу —< здоровущий такой, голова платком обмотана, давай молотить волов стрекалом, чтоб с места сдвинулись, а те ни в какую — стоят точно вкопанные. Мужик озирается — понять хочет, кто его волов остановил, а свистуна не видать. Слез он с телеги, тянет волов за повод — не идут, и все тут! Потом свист наконец прекратился, и волы пошли, но не успел хозяин влезть на телегу, опять раздался свист, и волы опять стали. Мужика аж в пот бросило, красный стал — еще бы, вся торговая площадь на него смотрит! Озирается он по сторонам, чтобы увидать, кто над ним насмешки строит, а на клетку глянуть не догадывается.

Все гогочут, за животики держатся. Даже Колю Прыщ, мясник наш, из которого обычно смешинки не выдавить, чуть не падает со смеху. У Али голова от хохота так трясется, что он одной рукой на палку опирается, а другой чалму поддерживает.

Взъярился мужик, машет стрекалом, еще б чуть-чуть, у него бы слезы брызнули, но Гогоша унес птиц в лавку.

С того дня представление повторялось чуть не каждый божий день. Только покажется крестьянская подвода, все выбегают из дверей. Гогоша выносит клетку на улицу, и вид у него при этом «я не я и лошадь не моя». А дрозд будто понимает, чего от него хотят, и стоит подводе подъехать поближе, он как свистнет!.. Волы останавливаются, мужик злится, а народ— ха-ха-ха, хо-хо-хо! — помирает со смеху.

Повеселее стало у нас в квартале, и торговля с мертвой точки сдвинулась, потому как остановятся возы, кто-нибудь из мужиков, глядишь, халвы зайдет купить, либо пару чувяков, либо порцию потрохов, так что какие-никакие денежки, а оставит.

Такая слава пошла о Гогошиных дроздах, что корчмарь Петр Бледная Немочь предлагал за них бочонок малаги. А Арап отдавал за них всех щеглов, какие у него были в кофейне, но Гогоша и слышать не хотел.

_ Они у меня вроде талисмана! — говорил он. —

Никому не продам и ни на что не променяю!

Ему говорят: щеглы ведь красивей поют, будто по нотам.

— А мне, — говорит Гогоша, — больше те песни по сердцу, что безо всяких нот!

Дрозды его, верно, пели не по нотам. Они свистели, и свист у них был разный. Был разбойничий — громкий, короткий, раз свистнет, потом три раза пропустит, помолчит, и чудится тебе — вот сейчас хрустнет куст, защелкают револьверы, бабахнут ружья, и кто-нибудь рявкнет: «Сто-ой! Не то голову с плеч!» Был у них свист дробный и низкий — этим свистом они волов останавливали, а третий свист — позаковыри-стей, вроде дрозды спорят между собой. Самец ей: «Тю-тю-тю-тю-тю!» Самочка в ответ: «Ти-ти-ти-ти!», а если ее злость разберет, тогда: «Чуррук, чуррук!» «Чуррук!» — это как бы значит: плох ты, не мил. Самец тогда давай за ней по клетке гоняться, клювом достать хочет, но крыло у него было поврежденное, догнать ее не под силу, и начинает он запинаться-заикаться…

Народ толпой валил поглядеть на эти свары. Грузчики, бывало, с обеда и до самого вечера развалятся на тротуаре, глазеют на птиц, слушают, как те спорят между собой, ожидают, когда помирятся. Дроздиха тогда больше не убегает, не кричит, а дрозд приглаживает клювом ее взъерошенные перышки и пощипывает под левым крылом.

— Эх, птахи вы мои разлюбезные! — кричал дед Саздо.

— Птахи разлюбезные! — повторяли и остальные грузчики, и уж так они смеялись, что никто мимо пройти не решался и птиц от них заслонить.

Колю Прыщ говорил Гогоше, чтобы гнал он их от своей лавки, но Гогоша не соглашался:

— Чай, тоже люди… Пускай полюбуются на бесплатное представление.

Как-то раз зашел ко мне в лавку мастер Али. Угостил я его чашечкой кофе. Прихлебывает он кофе и головой качает

— Чересчур много смеху у нас,  — Не к добру это…

— Отчего же?

— Беспременно что-нибудь стрясятся, говорит. — Когда много смеху, всегда потом какая-нибудь беда случается.

— А может, хорошее что случится, — говорю я ему. — Может, мы Гогошу депутатом выборы скоро, а люди к нему с уважением.

— Так-то оно так, — говорит он, — только луУна сеичас на ущербе, а когда луна на ущербе, и ничего хорошего не случается!

Дня этак через три или через четыре точно не скажу, не помню, сижу это я, шью свои чувяк, вдруг слышу— на улице шум, крик, грузчики вопят, а кое-кто из них и в голос плачет… Плачут и волокут что~то в рогожу завернутое. Тут заметил я, что У Гогоши ставень затворен, и словно меня что кольнуло. Опустили грузчики рогожу на землю перед Гогошиной лавкой, развернули, а там наш Гогоша лежит. Глаза выкатил, окаменелый… На пиджаке у левого кармашка дырка и кровь запекшаяся. И одежа на нем вся мокрая. Вода стекает и кровь.

Крику, плачу! Весь квартал сбежался. Грузчики, мясники — всех душит злоба, а кого хват?ть? Полиция увезла тело, будто бы для того, чтоб Разрезать и узнать, как его убили. А потом сказали: « он себя сам ножом пырнул! Много за ним долгу накопилось и потому на себя руки наложил!» Дескать виноватых нету… А Колю Прыщ рассказывал, что наканунетого дня Гогоша, как запер свою лавку, зашел к нему с удочкой и позвал с собой на реку:

— Пошли, Прыщ, улов нести подсобной Да и червей для птах моих накопаем!

Но Прыщ не пошел, ему надо было сало прогорклое солить, и отправился Гогоша один, так что осталось неясно, сам он руки на себя наложил или убили его.

Похоронили мы Гогошу без отпевания и колокольного звона, потому как Гогоша ни к попам, ни к колокольному звону уважения не имел. Дня не прошло, как финансовый агент начал распродавать лавку его и имущество, потому остались после Гогоши долги — брал он взаймы у бакалейщика Басила Квелого, и срок векселю истек. Вымели из лавки все подчистую, даже лоскуты, что под прилавком валялись, а под конец Квелый самолично пришел и унес клетку с дроздами… Мясники наши хотели откупить у него птиц, но он не отдал:

— Мне эти дрозды пригодятся, — говорит, — покупателей приманивать.

И ушел.

Разом отнял у нас и радость и веселье. Приуныли мы все, точно филлоксерой поеденные. Лоточники и те перестали покупателей скликать. Мертво стало, как во время чумы. Посреди города тишина и безмолвие, точно в глухом лесу. Но когда в лесу тишина — это хорошо, а вот когда такое на торговой площади, то вряд ли есть что хуже на свете! Одно время сговаривались мясники отправить к Василу депутацию — просить, чтоб отдал дроздов, но пока думали-решали, кому идти, слух разнесся, что дрозд у Басила смолк. Онемел… Пошли мы, чтобы своими глазами в том удостовериться. Али пошел, Бабак, Копю Прыщ, Сла-стуха. Смотрим, а дроздихи в клетке нету.

— Дроздиха-то где, Васил?

— Придушил я ее, братцы, — отвечает. — Петь толком не пела, а жрала вдвое больше самца. Одно вот худо, что теперь и самец петь не стал.

Али говорит ему:

— Печалится он, хозяин! Тоскует по подружке по своей, потому и не поет!

— А коли тоскует, зачем жрет? — разорался Keg-лый. — Жрать жрет, так и поет пускай! А то отправлю его следом за подружкой! Три дня сроку ему даю!

Бабак взмолился:

— Отдай, — говорит, — нам птицу! Мы ему другую самочку подсадим, может, опять тогда запоет. Знаешь небось, песни по приказу не поются!

— Поются! — говорит Васил. — Еще как поются!

Дай цыганам пятерку и увидишь — поют по приказу или не поют.

— Птица, — говорит Бабак, — не цыган, и себя не продает. Птице чихать на твои деньги!