Илья Альтман - Неизвестная «Черная книга»

• Название: Неизвестная «Черная книга»
• Автор: Илья Альтман
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-17-087585-6

В 1947 году в Москве должна была выйти из печати «Черная книга» – уникальный сборник документов и рассказов о Холокосте, подготовленный известнейшими советскими литераторами и журналистами (Маргаритой Алигер, Вениамином Кавериным, Рувимом Фраерманом, Виктором Шкловским и другими) под руководством Василия Гроссмана и Ильи Эренбурга. Однако этого не случилось: по политическим причинам публикация была запрещена, набор «Черной книги» рассыпан, гранки и рукопись изъяты, а многие из тех, кто работал над книгой, репрессированы.

Настоящее издание включает воспоминания, письма и дневники, собранные в 40-х годах редакторами «Черной книги» и по разным причинам не включенные в ее окончательный текст либо использованные частично.

---

Вкратце опишу свою жизнь при Гитлере. Меня после этого приказа уже не впустили в свою квартиру наши же соседи, с которыми прожила в одной квартире восемь лет в большой дружбе. Активное участие принимала все время жена партийца Артеменко Христина Степановна в моей смерти. Она меня выдала и переселилась в мою квартиру и забрала все мое имущество, и она пользуется и сейчас им. Она преспокойнейшим образом живет в столице городе Киеве по ул. Ленина, 10/3, как будто где-то работает и является сейчас честной советской гражданкой. Она знала, что я еще жива и буду ей мешать, как видно, так она думала. И на моем несчастье она строила свое благополучие. Занимается явно грабежом и мародерством и чувствует себя прекрасно (бездетная, бывшая кулачка). А я валяюсь с двумя детьми на голом, холодном полу в подвале, где льется вода со стен ручьями, как у Гитлера лилась еврейская кровь (без кровати, без стола, без стула), ибо не имею средств на то, чтоб новое приобрести, а эта хулиганка, враг народа, роскошествует моим добром, что годами нажито в честном, тяжелом труде. Где же тогда человеческая справедливость? Может быть, мой ум еще до этого не дошел? История об этом умалчивает (пишу о прошлом).

Имея таких соседей, я должна была с больными детьми перейти в другой дом по ул. Ленина, 29, так как там никто не знал, что я еврейка. Потом ежедневно ходила на базар, чтобы что-нибудь достать для больных детей (одной было шесть лет, а другой четыре года). Однажды на Еврейском базаре меня встретила знакомая продавщица и говорит мне вслух: «Как она не боится шляться по базару?! Сидела бы дома та не рыпалась». С продуктами было очень трудно, ибо немцы отбирали все у селян без денег, и селяне перестали возить в город. Были дни, что почти умирали с голоду больные дети, и никто не хотел помочь (хотя бы корочку хлеба), а в квартире все осталось. И так в страхе и голоде прожила месяц в Киеве при немцах. Соседи зорко следили за мной, они не знали, куда я делась. В одно прекрасное утро меня настиг сосед и он же наш истопник школы Баран и следил за мной, и узнал, где нахожусь, и передал соседке Артеменко. Хулиганка Артеменко явилась к нам, на парадном агитировала всех соседей – зачем они меня укрывают в такое опасное для них время, ведь я еврейка. Переведу на украинский язык: «На що вы укриваете цю жидовку? Нехай вона іде до своеі хати, бо вона живе по вулиці Ленина, 12». Одна соседка была жена профессора, и ее внук у меня учился, ответила: «Эмилия Борисовна не еврейка, это неправда». А другая соседка ответила: «Хиба вона жидівка? Вона людина, як треба»[35]. (Выходит, что евреи не люди.) Но мои соседи на этом не успокоились. Баран меня встретил вторично утром, он шел благополучно на работу к Гитлеру, а я с базара. И тут он уже не стерпел. Узнал, в какую квартиру вошла, и через минут тридцать привел мне гестапо на дом. Он им говорил, что я еврейка-юда, что я здесь скрываюсь. Кричал на меня, топал ногами и со всякой руганью: «Жидовка, покажи пашпорт!» Я показала бумажку, о которой будет идти речь дальше. И конечно, отрицала все, что говорил Баран. Они ушли с тем, что придут еще раз, так как дети лежали больные, то думали: «Куда ж денусь с ними?» Спустя немного слышу, как в коридоре спрашивают, где живет юда. Соседи в ужасе, что в их квартире оказалась юда-еврейка. Крик на всю квартиру, и когда этот крик дошел до меня, я схватила двух больных детей и выскочила черным ходом на бульвар Шевченко вниз по Тургеневской к одной знакомой учительнице, с которой знакома была только десять дней. Была тогда суббота, а в воскресенье ушла из города Киева.

Баран и Артеменко привели ко мне жандармерию, но я спасла жизнь бегством. В Киеве остались еще некоторые врачи-профессора. Рабинович – хирург, профессор по детским болезням. Дукельский – еврей. Они были убиты в 1942 году, через год. Много мне рассказывала жена старого Дукельского (ему было семьдесят два года), а жена у него русская, как она его спасала, но не помогло.

Как я оставляю г. Киев и беру маршрут на Житомир? Дорога на Житомир – начинаются мои новые мытарства. Почему избрала Житомир? А вот почему. За месяц пребывания немцев в Киеве я была очевидцем многих страшных, мучительных картин над евреями, которых вернули с дороги обратно в Киев этапным порядком. Они бежали в Харьков или ближе к фронту, чтобы перейти к нашим. Часто не удавалось. На еврейском кладбище была «контора смерти». Когда просила нашего управдома еще «советского» Полонского зайти со мною в мою квартиру, забрать свидетельство по окончании института, то ответил, чтоб я принесла ему справку из «конторы смерти», что я безопасный человек для немцев, но когда я предложила пальто мужа, то пошел без справки.

Раз иду по улице Короленко близ памятника Богдана Хмельницкого, вижу, ведут этап евреев откуда-то. Они чернее черного. Представьте себе мое состояние, когда я увидела знакомую учительницу. На мне лица не было. Выступил холодный пот от испуга. Я за ними вслед пошла, но держалась в стороне. Учительница была еще одета в синем осеннем пальто, знакомом мне, с головы спал платок, а в руках держала маленький словарик по обыкновению (как видно, с ним спала). Она меня заметила. Как эта учительница просила у меня пощады жизни, думая, что я русская, не забыть мне никогда. Разница между нами была та, что я была еще на воле, а ее вели в «контору смерти». Я тогда думала про себя: «Дорогой мой друг! Завтра же я с тобой встречусь там же, ибо мне этот путь неминуем». Каждый раз полицаи ударяли прикладом старых женщин за медленный шаг их к месту смерти. Одна еврейка очень стонала и кричала: «Ой вей из мир, вус об их зих дерлебт»[36]. Зять взял ее на руки и нес недолго, ибо сам был уже бессильный. Довели до полиции (Короленко, 15). Вышел старший. Полицаи докладывают: «Что сделать с жидами?» Старший отвечает (он был не немец): «В «контору смерти» на расстрел!» И так я шла за ними до Лукьяновки.

Как я считала часы жизни. Каждый стук в дверь думала, что уже идут за мной. Мне только было жалко своих двух малышей, ведь они еще не знали жизни, притом недавно вышли из болезни. Я представляла себе смерть детей перед своими глазами. Ведь разбойники убивали детей в присутствии матери. Ах, как тяжела материнская мука видеть, как убивают ее детей. (Горько плачу.)

Я часто меняла базары, чтоб не узнали меня люди. Иду на базар Бессарабка. В будке, где когда-то продавали газеты, сидит старуха-еврейка и не может уже подняться. Прохожие дают: кто деньги, кто хлеб, кто сало. Пищу не принимает и кричит: «Иден, бней рахмунес, ратывет мих фун дем тейт»[37]. Ее выгнали из квартиры, все забрали, она в одних лохмотьях. А на дворе глубокая, холодная осень. Слякоть, брызжет мелкий холодный дождик, и она трясется от холода. Она рассказывает всем, что дочки и внуки ее уехали в гетто, а ее, одну старуху, оставили, и сильно на них обижалась. Назавтра я опять пошла смотреть, что стало со старухою, но она уже была мертвая. Окоченела от холода. Одна старуха скрывалась на чердаке целый месяц, запаслась сухарями и водой. Когда ее нашли и повели в «контору смерти», то всем говорила, что прожила лишний месяц. Осень. Холод. Вижу, сидит в Золотоворотском садике женщина лет тридцати восьми. Конечно, изгнана. Я за ней следила два дня, а потом ее не стало. Не дожить до такого времени, как мне пришлось видеть и переживать…

Мой уход из Киева. Все учителя после приказа боялись меня как огня. Боялись проходить по улице со мной, даже просили не встречаться с ними. Как было мне тяжело и обидно, что лишь вчерашние друзья, с которыми я проработала десять лет в одной школе, где вместе творили чудеса, а сегодня не хотят тебя видеть и помочь тебе в трудную минуту. Только одна русская учительница Вера Петровна Сухозанет, и теперь она работает в Киеве учительницей, с которой я много лет дружила, спасла мне жизнь. Она мне дала справку, где была другая национальность, русская, а все остальное осталось по-прежнему. (Все документы гитлеровской эпохи сохранились.)

Кроме этой бумаги, что дала, она же советовала немедленно оставить Киев, потому что сама боялась за себя. Я с особой болью в душе оставила Киев, любимую школу и свой родной дом. С двумя крошками в ужасную погоду пустилась в дорогу без куска хлеба и без вещей. На мне было летнее пальто и туфельки, ибо не успела ничего захватить с собой (соседи постарались). Ведь в Киеве я много лет училась, работала и растила чужих детей и своих. В Киеве прожила четверть века, а в школах проработала двадцать четыре года. Я отдала детям свою молодость и свою душу. Я всегда работала на двух сменах, только ночь заставляла расстаться со школой. Летом работала в лагерях. Детский звонкий голос был всегда мне приятен. Я никогда не уставала и не чувствовала усталости. Меня всегда можно было найти среди детей. Дети – это вся моя жизнь. К восемнадцати годам я уже заведовала большим коллективом детей. И вдруг я должна все оставить и идти искать себе пристанище. Но куда? Сама не знаю…