Юрий Шушкевич - "Вексель Судьбы" (книга первая)

• Название: "Вексель Судьбы" (книга первая)
• Автор: Юрий Шушкевич
• Жанр: Научная Фантастика

В основе сюжета - судьба двух советских разведчиков-диверсантов, которые в результате хронопортации переносятся из 1942 в 2012 год. В нашем сегодняшнем мире им удаётся быстро "акклиматизироваться" и стать участниками многочисленных событий, связанных с розысками исчезнувшего за рубежом крупного царского вклада. Однако вместо капиталов, лёгших в основу мировой финансовой системы и с известных пор правящих миром, героям романа удаётся обрести сокровища иного рода. Роман интересен многочисленными историческими коллизиями и футурологическими прогнозами, которые, будучи преломлёнными в сознании людей первой половины XX века, зачастую раскрываются с неожиданной стороны.

---

Кто готов поверить -- прошу, поверьте: моими руками Тропецкого убила неведомая сила, на несколько минут всецело подчинившая себе всё моё существо. Эта же сила задержала жертву на необходимые для манипуляций с ядом несколько лишних минут и отвернула взоры всех остальных, кто находился в зале и кто мог увидеть мои действия. Возможно, описанные мною эти мои ощущения и шаги когда-нибудь заинтересуют психологов и врачей и те, быть может, найдут аргументы, чтобы оправдать меня. Я же, не имея таковых, вынужден принять и принимаю это страшный и необъяснимый поступок на собственный счёт.

Я боялся взглянуть в пока ещё живое лицо человеку, которого только что убил. Он был спокоен и даже немного весел -- видимо, моими словами, которые за меня произнёс тот другой, было согласие с его предложением. Я не стал дожидаться счёта, подозвал официанта и вручил ему заведомо больше рейхсмарок, чем мы могли проесть. Можно было уходить, однако Тропецкий неожиданно предложил мне немного задержаться.

Я понял, что он хочет дослушать до конца звучащее со сцены ларгетто из четвёртого концентра. Эта перемена поражала -- ещё совсем короткое время назад он открыто выказывал неприязнь к "мертвечине" старой музыки, а теперь будто зная, что прикоснулся к порогу смерти, зачарованно внимал страдающей и переливающейся затаёнными отблесками грусти этой баховской мелодии. Можно было подумать что тот неведомый, кто поставил жирную и окончательную точку в нашем с Тропецким разговоре, специально подгадал так, чтобы это трогательное ларгетто прозвучало для моего приятеля то ли в качестве последнего прощания, то ли искуплением за ошибки и напрасно произнесённые слова.

Размеренным аккордам старинного клавира восходяще вторили скрипка и альт, а низкий голос виолончели словно проводил под ними печальную черту ещё не свершившейся, но уже скорой и неизбежной утраты. Я тогда подумал, что все мы, пока остающиеся и продолжающие жить, одинаково стоим в начале страшно долгого и тяжёлого пути, и при этом любые попытки этот предначертанный путь сократить или изменить -- безрезультатны и ничтожны. Подобно тому, как я неожиданно увидел догорающего на снегу молоденького унтер-офицера, который пока что безмятежно допивал за соседним столиком рейнвейн и что-то обещал своим любящим родителями, я также увидел и мёртвого альтиста, а следом -- и разбитую в щепу виолончель, погибающую под руинами разбомблённого здания. Позже я пойму, что после случившегося со мной в тот вечер я каким-то непостижимым образом обрёл дар узнавать и предвидеть будущее людей, находящихся от меня в непосредственной близости. Этот дар не окажется постоянным и большую часть дней будет меня покидать, чему я сделаюсь несказанно рад -- иначе бы моя скорбь, становясь известной окружающим людям, начала хоронить их раньше срока, отмеренного судьбой.

Во всяком случае по дороге к дому, когда зазвучали сирены воздушной тревоги и меня остановил полицейский, чтобы предложить немедленно проехать в бомбоубежище, я наотрез отказался и предупредил его, чтобы он сам ни в коем случае не укрывался в нём. Не знаю, как полицейский решил поступить, но на следующее утро Берлин оплакивал добрую сотню жертв от прямого попадания в то самое бомбоубежище советской восьмисоткилограммовой бомбы.

Также перед тем, как рассудок окончательно вернулся ко мне, мне померещилось, что на короткий миг я вижу безжизненного Тропецкого, заваленного горой мёртвых тел. Разбирая затем эти инфернальные видения, я отметил для себя, что таковым вполне мог оказаться его конец, если бы он в соответствии с высказанными мне планами обратился бы к руководству Рейха со своим безумным предложением. Хотя, возможно, эти мысли рождались и проносились в моей помутившейся голове ради собственного оправдания.

В ту же ночь Тропецкий скончался от сердечного приступа. Ему сделалось плохо, едва мы поднялись в мою гостиную. Когда у него стала отниматься левая рука, я уложил его на диван, принёс подушки, воды и вызвал по телефону врачей. Из-за начавшегося налёта старенький "докторваген" добрался ко мне уже после того, как мой приятель испустил дух. А я, закрывший ему глаза и всё это время отрешённо дожидавшийся врачей при ярком электрическом свете, который во время бомбёжки полагается выключать, в момент когда фельдшер официально сообщил мне, что Тропецкого больше нет, -- я не смог сдержать слёз и разрыдался, словно ребёнок.

Видимо, в ту ночь моя привычная рациональность меня покинула, и я был сентиментален, любезен и даже насколько это могло быть в моём положении, -- честен с умирающим другом. Я отлично понимал, что этого человека, ещё недавно пытавшегося меня шантажировать и подчинить своей воле, я не имел оснований был называть другом. Однако как только в Тропецком обозначилась малая капля беспомощности и простой человеческой натуры, он сразу же сделался для меня один из тех немногих, кого я знал и помнил со стародавних гимназических времён и в ком временами различал собственное отражение.

В какой-то момент, когда Тропецкий начал особенно нестерпимо стонать от загрудной боли, мне показалось, что заглянув в мои глаза, он догадался, по чьей вине он умирает. Тем более удивительным явилось для меня его явное и осознанное желание успеть сообщить мне известные лишь одному ему ключи от секретного царского фонда. Для этого сперва он попросил принести из его саквояжа Библию, чем немало меня удивил -- ибо заподозрить Тропецкого в религиозности я прежде никак не мог. Потрёпанный томик Библии оказался единственной книгой в его вещах. Это было редкое и ранее не попадавшееся мне издание, в котором русский синодальный текст построчно сочетался с текстом латинской Вульгаты.

Он принял книгу из моих рук и сразу же раскрыл её на заднем форзаце, где хорошо знакомым мне его почерком было выведено "Iesus Christus", а ниже располагались колонки цифр, в окончание которых были обведены числа "73" и "117", а ещё чуть ниже стояли единица и девятка.

-- Учебник Амфитеатрова помнишь? -- с хрипом в голосе спросил он меня.

Конечно же, я не мог не помнить в своё время зачитанный до дыр учебник по популярной нумерологии Амфитеатрова, который ходил по рукам в гимназии.

-- Тогда соображаешь, как надо считать? -- видимо, не доверяя моей памяти, Тропецкий решил мне напомнить. -- Выписываешь алфавитные номера латинских букв, потом берёшь их сумму и находишь арифметический код. Иисус -- это единица, Христос -- девятка, то есть, как и должно быть, альфа и омега, начало и конец. В сумме, между прочим, -- снова единица как символ грядущего царства. Не забыл?

Я утвердительно кивнул. Тогда он начал быстро пролистывать страницы и, вскорости разыскав Книгу Екклесиаста, принялся внимательно вглядываться в мелкий шрифт в колонке с русским текстом.

-- Вот, вот это, -- ткнул он пальцем в нужный абзац и затем поставил отметку ногтем. -- Запомни: "Видел я рабов на конях..". В Sacra Vulgata в этой фразе -- одиннадцать слов. Отсюда пароль -- одиннадцать кодов арифметических... Девиз -- "Екклесиаст" и номер стиха "десять-семь", то есть ещё два кода. Разберёшься?

-- Спасибо. Я всё запомнил.

-- Кроме тебя об этом не знает никто...

Я с благодарностью взглянул в его гаснущие глаза и понял, что жизнь уже покидает их. Тогда я обхватил его за плечи и покричал, проклиная себя за все прежние обиды:

-- Герман, милый Герман! Не уходи! Скажи, какой банк? Каково название банка?

Но вместо ответа услышал выдох и сдавленный хрип. Голова Тропецкого стала заваливаться назад, я опустил её на подушку и уже приготовился прощаться. Однако жизнь задержалась буквально на мгновение и губы Тропецкого прошептали: "Лозанна, Банк Насьональ... В Москве узнай у..."

Он замолчал, но затем, словно вновь найдя в себе какие-то силы, попытался ещё что-то сказать про Москву или назвать одну или несколько фамилий, -- однако уже было слишком поздно, его речь рвалась, затихала и вскоре прекратилась полностью.

В эти последние и страшные мгновения, когда, должно быть, его душа покидала тело, я испытал ещё одно новое и доселе неизведанное чувство. Я догадался, что посетивший меня в ресторане тёмный дух отнюдь меня не покинул и что во мне теперь время от времени начнёт оживать и подниматься в свой полный рост неведомый "чорный человек", присутствием которого мне отныне предстоит выполнить чью-то неизвестную и неумолимую волю. Когда я закрывал глаза почившему Тропецкому, меня посетила надежда, что чудовищная работа, взваленная на меня, завершена и сей дух согласится оставить меня в покое. Забегая вперёд признаюсь, что этого не случилось.

Более того, с прошествием времени мне стало казаться, что каким-то невероятным образом вовнутрь меня перетекло то мрачное и злое начало, которое последние двадцать лет являлось потаённой сущностью Тропецкого -- поскольку он едва ли не на моих глазах вдруг начал превращаться в человека совершенно иного, расставание с которым вызывало искреннюю скорбь и печаль.