Юрий Шушкевич - "Вексель Судьбы" (книга первая)

• Название: "Вексель Судьбы" (книга первая)
• Автор: Юрий Шушкевич
• Жанр: Научная Фантастика

В основе сюжета - судьба двух советских разведчиков-диверсантов, которые в результате хронопортации переносятся из 1942 в 2012 год. В нашем сегодняшнем мире им удаётся быстро "акклиматизироваться" и стать участниками многочисленных событий, связанных с розысками исчезнувшего за рубежом крупного царского вклада. Однако вместо капиталов, лёгших в основу мировой финансовой системы и с известных пор правящих миром, героям романа удаётся обрести сокровища иного рода. Роман интересен многочисленными историческими коллизиями и футурологическими прогнозами, которые, будучи преломлёнными в сознании людей первой половины XX века, зачастую раскрываются с неожиданной стороны.

---

Очевидно, что это был не Ржев, а неизвестный населённый пункт, не обозначенный на картах военной поры, -- возникший и разросшийся, по-видимому, лишь в недавние годы. И рынок являлся его сердцем, нервом и главной жизненной артерией. Он гипнотизировал обилием мужских и женских лиц -- одновременно привычных и неведомых, новым покроем одежды, удивительными предметами, надписями, ценами, оборотами речи... Решение начать знакомство с новым миром через рынок было абсолютно верным, поскольку в отличие от пустынных предместий рынок был буквально переполнен информацией, которую можно было начинать собирать, не опасаясь обратить на себя ненужного внимания.

Тем не менее Петрович вспомнил о конспирации:

-- Мы с тобой смотримся больно похоже, а нас таких не должно быть много. Давай-ка рассредоточимся, да разузнаем побольше, где мы с тобой, почему и что теперь должны делать. Ты походи, послоняйся по базару, а я, если не возражаешь, -- вот с этим типчиком побеседую.

Движением головы Здравый показал на одноногого инвалида, примостившегося с аккордеоном на деревянном ящике в небольшом отдалении от приземистого кирпичного здания с железной дверью, в котором, судя по всему, располагалась контора. Грудь инвалида закрывала давно не стиранная тельняшка, поверх которой сидел военного образца китель без погон и прочих знаков различия, но зато с медалью "За отвагу". Здоровая нога была обтянута столь же несвежим, местами порванным синим трико, упиравшимся в широкое и наполовину обрезанное по высоте голенище кирзового сапога, ещё более мятого, серо-жёлтого от пыли и истёртого едва ли не до дыр. Позади деревянного ящика на траве валялись, небрежно брошенные, два костыля, а спереди была установлена аккуратная высокая жестяная банка с изображением розовощёкой чёрнокудрой красавицы, собирающей оливы, в которую прохожие швыряли монетки и изредка опускали банкноты.

По глазам инвалида Здравый определил, что лет ему должно быть пятьдесят или чуть более, однако всем своим потёртым и жалким видом он уверенно производил впечатление человека, разменявшего седьмой десяток и при этом, как говорится, получившего от жизни в фас по полной программе. Но серебряная медаль "За отвагу" вызывала уважение. "Неужели он тоже когда-то был бойцом Красной Армии, воевал с фашистами? Что же должно было произойти, если вместо уважения, почёта и достатка первый же встретившийся ветеран вынужден собирать медяки на вонючем базаре?"

Между тем инвалид растянул меха своего инструмента и неровным хрипловатым голосом тихо запел -- с первым же аккордом, отрывисто, скупо и даже как-то испуганно выговаривая слова:

Бой гремел в окрестностях Герата,

Где нам предстояло умереть.

Нас предали сволочи из штаба

Чтобы в левый отпуск улететь...

Долго будет сниться нам Афганистан:

Снежные вершины, крики мусульман,

Грохот пулемета, боли общей нерв,

И фашист-полковник, что не дал резерв...

"Ну вот, и про фашиста спел, -- не без удовольствия отметил Здравый. -- Как же, в самом деле, без фашистов-то?"

А инвалид между тем продолжал:

В дорогом ташкентском ресторане,

Заломив фасон не в первый раз,

Зам по тылу пьянствовал с блядями,

А у нас в нулях боезапас...

Потом, на несколько секунд задержав паузу -- словно специально испытывая внимание публики, -- он завершил песню красивым и выразительным куплетом:

Вспомним же, товарищ, мы Афганистан,

Снежные вершины, крики мусульман,

Прямоту и точность сложного пути,

Наш рубеж последний, откуда не уйти.

Песня понравилась и, что самое главное, она ясно подсказывала ключ к разговору. Здравый решил отложить на потом стремительно нараставший ворох вопросов про то, какие войны были или, возможно, идут в настоящее время в стране, расспросить про стоявший неподалеку воронок с пугающей надписью "Полиция" и про трёхцветный белогвардейский флаг, вольно и горделиво реющий над административным зданием. Было бы нелишним и выяснить, наконец, какой год на дворе. Но по законам конспирации разговор следовало начинать с чего-то незаметного и будничного.

-- Извините, -- мягко и дружелюбно начал Петрович, подойдя к инвалиду и присев рядом с ним на высокий бордюрный камень. -- Так кто же всё-таки победил - мы или фашисты?

Инвалид, собиравшийся заиграть что-то новое, весь дёрнулся, слегка отвёл аккордеон в сторону и с удивлением посмотрел на Петровича.

-- Конечно же фашисты, -- мрачно ответил он. -- Ты что -- сам, что ли, не видишь?

Здравый с профессиональным удовлетворением отметил предложенный собеседником переход на "ты", что обещало сместить разговор в русло более доверительное и открытое. И тотчас же поддержал его провокационной репликой:

-- Вижу, друг. Да вот только конкретики не достаёт.

-- Ах, конкретики тебе!.. Ты что -- журналист? Сразу видно, что приезжий. Да ты побудь хоть день в моей шкуре, и явится тебе вся конкретика. -- С этими словами инвалид с силой ухнул, не выбирая места, свой аккордеон на землю, угодив клавиатурой в небольшую лужицу. -- Так вот, наперво сообщаю тебе, дорогой товарищ, что все у нас в городе фашисты. Все! А главврач Сидоркин -- первый фашист, поскольку выпер меня из больницы, не стал лечить ногу, а у меня диабет, конечность последняя гниёт, а когда сгниёт совсем -- отрежет её на фиг, и обрубок мой на органы распотрошит. Эй вы! -- здесь он обернулся к публике и, усилив голос, продолжил. -- Все всё слышите? Когда Сидоркин мне ногу усечёт, знайте же, что двух недель не проживу. Режь, фашист, клюй, фашист, здоровую могучую печень ветерана!

Из толпы донеслось несколько ироничных реплик, смысл которых сводился к тому, что печень ветерана серьёзно поражена алкоголем и потому не может считаться здоровой -- на что тот немедленно рявкнул:

-- Э-э-э! Давайте-ка без грязи! Я на свою пенсию лучше на хлебе сэкономлю, но водку брал и буду брать только приличную. Здорова моя печень, не больнее твоей! Попомни мои слова, скоро увидишь за моей печенью очередь к Сидоркину! Сидоркин! Ты слышишь меня? Раскрывай мошну!

Петрович в душе ужаснулся от столь будничных и неприкрытых рассуждений несчастного инвалида о гниющей ноге и враче-потрошителе, под безжалостный скальпель которого тому предстояло, по-видимому, скоро лечь. "Неужели вместо построения коммунистического общества страна докатилась до подобного кошмара? Вырезать органы у живых людей?!"

Однако смятения ни в коем случае нельзя было выдавать, поэтому Здравый постарался изменить тему:

-- Мы часто недооцениваем возможности своего организма. Человек -- самое живучее, если брать после таракана, существо на свете. Так что погляди, всё ещё, может, и обойдётся с твоей ногой.

-- Обойдётся? -- инвалид ответил язвительно и даже зло. -- Ну хорошо, обойдётся. Я тоже, может быть, в чистый спирт верю. Верю, что разгонит он однажды мне дурную кровь! Но ведь фашистка Климова, эта тварь из ВТК, второй год не даёт мне группу инвалидности! А как без группы жить ветерану? Управа льготы срезала, из квартиры то в чудильник выселяют, то в дурдом! Как мне жить, скажи, гражданин дорогой? Посоветуй, милый человек! В собесе фашисты, в ментовке -- фашисты, и директор рынка Алиев -- тоже азербайджанский фашист!

-- Что ты сказал? -- раскатисто и грозно прогремел бас невесть откуда взявшегося верзилы в перепоясанном командирской портупеей чёрном комбинезоне, в чёрной фуражке, напоминающей головной убор таксиста и с шевроном "Охрана". -- Ты что, опять на директора выступаешь? Да мы тебе щас вправим мигом!..

-- Молчу, молчу, не выступаю! -- выпалил инвалид. -- Это всё он, -- он продолжил, ткнув рукой в сторону Петровича, -- в грех меня вводит.

Чтобы показать грозному и властному охраннику свою незаинтересованность в разговоре с опасным собеседником, инвалид демонстративно отвернулся, поднял инструмент и жалобно заиграл:

Люди-граждане, посочувствуйте --

Ветеран обращается к вам:

Дайте бедному на согрев души...

Я имею в виду на сто грамм!

Не покиньте меня в этот трудный час --

Милосердие ведь не налог:

Скиньтесь, граждане, на закусочку,

Или лучше на спирта глоток!

Верзила в таксистской фуражке исподлобья оглядел Петровича пристальным и недобрым взглядом, после чего куда-то молча удалился.

Здравый резонно предположил, что если бы в стране, в которой он неведомым образом оказался, действительно был установлен оккупационный фашистский режим, то все бы предпочитали об этом не распространяться и молчать. Свобода и лёгкость, с которой этот инвалид называл фашистами нехороших людей и представителей власти, свидетельствовала, с одной стороны, об определённом уровне свободы, а с другой -- что упомянутые персонажи до крайности нелицеприятны не только инвалиду, но и значительной части посетителей рынка, которые слышали его рассуждения и не выказывали с ними ни малейшего несогласия.