Александр Мильштейн - Пиноктико

• Название: Пиноктико
• Автор: Александр Мильштейн
• Издательство: Тяжпромавтоматика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-966-2196-01-6

Основной интригой романа является предсмертный рассказ отца, который кажется Йенсу как-то связанным с испытываемым им синдромом дематериализации. Как будто, чтобы избежать логического конца этого процесса, мир Йенса распадается на два слоя: в одном живут так называемы «дужи» — «дети умных женщин», в другом — «уртюпы», т. е. некие регрессирующие в первобытное состояние сущности; невидимая постороннему глазу ломаная граница между этими мирами бежит по городу… Роман можно рассматривать в том числе и как постиндустриальный парафраз сказки Коллоди, а один из главных его планов повествования — описание современной мюнхенской арт-сцены.

---

Нет-нет, на вокзале уж точно был другой Уртюп, хотя все они похожи, кроме того, когда в такой момент что-то мелькает в голове, это может быть неспроста… То есть я подумал, что тот или не тот, но у этого точно так же может быть нож…

— Ты — гомик[35]? — сказал он.

— Нет, — сказал я и, подумав, почему-то добавил, как говорят, играя: — Холодно…

— Это плохо.

— Мне очень жаль, но я должен идти. И для меня не так уж плохо.

— Это плохо, потому что если бы ты был гомиком, вопрос был бы исчерпан… А так нам надо с тобой разобраться, я должен выяснить…

Да, я точно помню, он так и сказал: «…вопрос был бы исчерпан».

— Что выяснить?! — крикнул я. — Мне надо идти!

— Не кричи, всё равно никто не услышит.

— Что вы здесь делаете?! — снова крикнул я. — Вы что, художник?

— А ты?

— А я просто поссать вышел!

— И при этом ты не гомик?

— А что, писают только гомики?

— Нет, если бы ты был гомик, всё было бы понятно… А так…

— Что — так?

— А так непонятно, почему ты за мной ходил.

— Вы с ума сошли, — сказал я. — Может быть, мы несколько раз случайно шли по городу в одну сторону. Вот и всё. Это что, значит, что я за вами следил?

— Ты был в моей комнате. Ты рылся там в моих вещах. Ты сидел в моём кресле…

В этом месте я, по-моему, начал смеяться, и это не понравилось Уртюпу… Я стал смеяться, потому что это было похоже на сказку про семь гномов: «Кто ел мою кашу… Кто курил мою трубку…». Уртюп был примерно моего роста, к тому же сильно сутулился, так что, выпрямившись, он стал ещё и выше меня… Но при этом в нём было что-то непоправимо гномное…

— Стало быть, ты не гомик, — сказал Уртюп, — и не художник… Ты здесь не имеешь права находиться.

— Нет, почему же, — опомнился я, — конечно, я художник. Я просто так сказал, из скромности… Но что есть, то есть… Поэтому я и шёл за вами — если это были вы, — чтобы предложить вам попозировать. Я хотел написать ваш портрет.

— Почему же не написал? Не сказал мне?

— Я передумал.

— Ничего не понимаю, — сказал Уртюп. — Чего это ты передумал? У тебя же здесь ателье, или как? Пойдём тогда, напишешь мой портрет, заодно посмотрим, какой ты художник…

Я хотел было возразить, но… Встретившись со взглядом этих глаз, вперившихся в меня из-под выгоревших бровей… Я отвёл свои и увидел, что одну руку он держит в кармане рыжих брюк, и что он там сжимает, кто его знает… Может быть, то же самое, что тот Уртюп, который был на вокзале… А я стоял в одних трусах, на кафельном полу, в кроссовках… Испытывая совершенно явственный… страх кастрации…

И вдруг я увидел то, что было дальше… Как мы поднялись бы… Но не было уже никаких «бы» — грибы уже выросли — во рту…

Это трудно объяснить, но я уже сказал, что воспоминания о той ночи у меня очень путаные… Переходы из сна в делириум… Из казармы — в сказарму… Шларафенлянд — шлафенлянд — шафенлянд… ла-ла-ла-ла-лянд…

Штрафтат — штрафбат… Шаг в сторону — отстрел…

Мне сейчас кажется, что мы очень долго шли… по затопленному коридору…

Есть ведь такая топь — между явью и сном, вы ведь тоже её знаете… Вот в ней тогда и хлюпали наши с ним ноги…

Но в конце концов мы вошли в мастерскую Дженни, я предложил было Уртюпу сесть на канапе… Впрочем, от него воняло, а на канапе лежали подушечки, рюшечки… В мастерской у Дженни, как ни странно, чище, чем в квартире… Нет, пусть он стоит в центре комнаты, решил я…

— И можешь доставать то, что у тебя в кармане, — сказал я. — Ты будешь, как Отто фон Виттельсбах… Правда, у него копье… И он на коне… Но это не так важно… Может быть, я и тебя посажу на коня…

Бормоча чепуху, я рылся в кисточках Дженни… Пока не нашёл мастихин… Довольно внушительных размеров… Которым молено было класть краску… И не только краску, им ещё много чего можно класть… И даже закласть, этаким тесаком… Это было то, во что перековали мечи в этих казармах…

Положив орало по правую руку от себя на подставку подрамника, я взял в руки кисточку…

И начал что-то изображать, стараясь, чтобы фиолетовое пятно, возникшее на холсте, сохраняло более или менее антропоморфные контуры… Краски я не менял… Я махал кисточкой, кажется, даже насвистывал…

За шпатель я схватился, когда, глянув на Уртюпа, не увидел его и понял, что он сошёл со своего места, подошёл к холсту, стоит прямо за ним…

Я ждал, что холст распорет лезвие… И я был к этому готов, я отошёл на шаг от подрамника, мастихин я держал наизготовку…

Уртюп выглянул из-за подрамника, с деловым видом заглянул в холст… Сделал шаг и оказался с моей стороны, минуту, наверное, он разглядывал пятно…

— Ладно, — сказал он, — теперь я вижу, что ты художник. А выпить у тебя есть?

— Чего нет, того нет, — сказал я и обвёл рукой мастерскую: — Всё выпили… Одни пустые бутылки.

— Ладно, это, конечно, плохо… Но зато я здесь поживу теперь. Мне здесь нравится.

Дальнейшее я плохо помню. Наверное, между нами произошла какая-то драка… Но без поножовщины, то есть мастихины, стамески, зубила или как там их ещё… Не были пущены в ход…

Скорее всего, в ход был пущен тупой тяжёлый предмет… Когда я очнулся, в комнате не было никакого Уртюпа, я лежал в постели, а не на полу… А это могло означать, что всё вообще было сном…

Я встал с кровати и включил маленький телевизор — просто, чтобы узнать, работает ли он…

И увидел Уртюпа — теперь уже на экране…

Так мне, во всяком случае, показалось в первый момент… На экране был блаженный бородач по имени Боб Росс, который уже лет двадцать, наверное, если не больше, ведёт по баварскому каналу «Альфа» ночную изостудию…

Просто я привык, что Боб пишет пейзажи, сладко бормоча себе под нос на своём языке какую-то милую чепуху… «Неге we go, here we go», — говорит он каждый раз, меняя кисть на мастихин или наоборот… Так соблазнительно, что кажется, вот сейчас и в самом деле всё бросишь и пойдёшь…

Бормотал-то он и сейчас: «So, folks… Вот так мы их сейчас… Вот хорошо… А теперь берём красненькую… Вот так… И тут… И вот там… И тени теперь… И на плетени… Вот, вот… Вот, вот… И здесь… И там… Здесь я царь и бог… Когда утром я выхожу из дома и выезжаю из гаража на своей машине, я уже не царь и не бог… Но здесь я всё могу… Смотрите… Всё… Всё… Вот смотрите, смотрите… А сейчас мы оденем деревья в хвою…».

Но если всегда при этом перед глазами у меня проступали альпийские поляны, покрытые эдельвейсами, жёлтые рапсовые поля, коричневые бревенчатые сарайчики, голубые глетчеры, корабельные сосны… И никогда, никогда никаких людей…

То теперь на холсте проступало лицо… И я понял, что уже ни в чём не уверен: я мог видеть это до того, как уснул, и до того, как пошёл в туалет… Может быть, я и не ходил в туалет, а помочился в раковину, в которой Дженни промывает кисточки… Смешивая мочу с остатками краски и смывая всё это струёй воды из крана, я вспомнил надпись, которую накануне видел в туалете, кажется, в метро на Фрауэнхоферштрассе, куда я забежал по дороге домой по нужде — после пяти, что ли, кружек в «Чёрном петухе»… Там перечислялись услуги: от «сосания х…я» до «лизания грязной, невытертой задницы»… Существо, предлагавшее эти услуги, именовало себя «туалетным животным»…

Вполне могло быть, что оно попало в мой пластилиновый сон из крана или вынырнуло из стока раковины… Где всё это загустело в уртюпа — краска, мочевина и что-то ещё… В сгусток моей гомофобии… Который перемещается теперь по сточным… и водосточным трубам… Иногда застревая…

«То есть мой сон мог быть гораздо, гораздо омерзительнее… Хорошо ещё, что я всё не помню…» — думал я…

Теперь я уже не сомневался, что это был сон… Что я не ходил в туалет, не встречал там Уртюпа, не рисовал его портрет, не дрался с ним на утюгах…

А куда мне надо было отнести одиночные светлые окна в небоскрёбах, которые стояли напротив? Я видел там светлые окна, но спали дужи или бодрствовали, я не знал… Мне захотелось вдруг пойти к ним… Сверху посмотреть на зону уртюпов… Из какого-нибудь пустого офиса, точнее, из офиса, заполненного бессонными дужами… Я вспомнил, что там работает и мой знакомый, с которым к тому же я через день должен встретиться… А так как я был не уверен, что с тех пор, как я оказался в зоне, прошла одна ночь… А не год или два, или двадцать лет… Открытых дверей Домагштрассе…

То почему бы мне было не встретиться со Штефаном прямо сейчас? Что, если это он там и сидит, в одном из светлых окон, и делает горящую работу…

В общем, насколько я помню, я покинул ночью казарму, в которой находится ателье Дженни, именно с такой целью — посмотреть на всё это с высоты небоскрёба, в котором к тому же мог быть необходимый мне дуж…

«Неге we go, — бормотал блаженный Боб Росс, скребя экран мастихином, — here we go…».

По этому же баварскому каналу — «Альфа» — после Боба Росса, как правило, идут картинки, передаваемые камерами орбитальных станций… Под музыку в духе Classic Lounge Night Flight проплывает голубая планета, так хорошо всё видно… Береговые линии континентов с такой точки зрения кажутся берегами Норвегии… да-да, всюду — Норвегия, потому что гигантские заливы — моря, по сути, превращаются с такой высоты во фьорды… Там, где приоткрыт облачный покров… Я периодически это вижу с детства — после ночной изостудии Боба Росса, на которую я всегда попадаю случайно, когда переключаю каналы, ища что-то другое…