Михаил Керченко - У шоссейной дороги

• Название: У шоссейной дороги
• Автор: Михаил Керченко
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1985

Повесть курганского писателя «У шоссейной дороги», давшая название сборнику, рассказывает о мужестве советских людей в горькие годы оккупации.

В книгу также вошла ранее изданная Южно-Уральским книжным издательством повесть «Донника белый цвет».

---

— Скоро ли победите? — спрашиваю.

Он так долго и подозрительно посмотрел на меня.

— Это военный тайн. Москва возьмем, и тогда капут…

Хотела сказать: «Наполеон был в Москве, да сплыл». — Но промолчала.

Офицер спросил:

— Имеешь талант сделайт из этого клеба превосходный булька?

— Умею ли я печь хлеб?

— Да, да. Стряпайт.

— Как же! У меня в хате большая русская печь.

— О! Интэрэсно. Идем взирайт своим глазом.

Он переступил порог, втянул в легкие воздух и слегка выпучил глаза. Наверное, решила я, не понравился наш домашний дух. Хотя пахло вкусно: борщом и свежеиспеченным хлебом. Вижу: сам слюнки глотает, а кадык ходит, как поршень — туда-сюда.

Справа у стены стоял высокий старинный книжный шкаф ручной работы. Он был сверху донизу заполнен книгами в кожаных переплетах. Мой отец был грамотен, работал когда-то волостным писарем и сумел собрать довольно приличную библиотечку. Он очень гордился ею. Крестьяне иногда приходили, спрашивали: «Емельян Фомич, а что в твоих книгах сказано о революции?» — И начиналась беседа.

Офицер взглянул на книги и удивленно поднял брови:

— Ви читайт книги? Ви не глюпий женщин.

— Все это перечитала не на один ряд.

— Ви много читайт и нихт арбайтен? А молятилька, коровь… клеб?..

— Все успеваем.

— Какой здесь книг?

— Пушкин, Гоголь, Толстой, Гёте, Шиллер и другие.

— Немец тоже люпим?

— Это были гуманные немцы.

— Я тоже гуман. Ошен гуман. Моя фамилий Клаус Штельцер. Майор.

— Очень приятно.

Он потянул носом воздух:

— Ошшен вкусно! Покажи клеб.

Большие, пышные, с нежным румянцем булки лежали около стены на широкой желтоватой, как воск, чисто вымытой лавке под белыми рушниками. Я приподняла рушник, взяла булку, подала ему.

— О, вот это русский ка-ра-вай, — он улыбнулся. — Как у вас коворят: на чужой ка-ра-вай рот не разевай.

— Да, да. Но ты попробуй разинь… (Думаю: вдруг от зависти и жадности подавишься).

Он отломил кусочек, понюхал, пожевал.

— Ошень корош. Будешь делать нам превосходный булька. Печь клеб.

— Вот те на… Мука хорошая нужна. Где я возьму ее, дрова нужны. Да мне и некогда.

Он нахмурился и топнул ногой.

— Есть когда. Я приказайт. Все будет. Я нашальник. Буду жить верст пять отсюда в лесу.

— В лесу? А что вы там будете делать?

— О люпопитний пап. (Значит: баба). — Он удивленно вытаращил глаза: — Отдыхайт и кушайт твой клеб. И с фрау шури-мури, — засмеялся.

— Хлебного кваску не хотите отведать?

Он пожал плечами. Я налила из жбана яристого кваса.

Клаус Штельцер подозрительно посмотрел на меня.

— Не бойтесь, не отравлен. Полезен.

— Попробуем. Русски экзотик.

Он выпил все до дна, не отрываясь от кружки.

— Ошень вкусно. Кисли-пресни. Корош. Я буду ездит по суббота пить квас.

— Пожалуйста, господин Штельцер.

Скоро привезли хорошую русскую пшеничную муку, я завела квашню, испекла десять булок. За ними приехали фрицы на машине. Штельцер стал ездить ко мне по субботам пить свежий квас.

По деревне быстро распространился слух о том, что я работаю на немцев, пеку для них хлеб. Одноглазый, сапожник Егор Иванович очень обрадовался моей деловой связи с немцами. Мой дом для них не был подозрительным. Я понимала, что Егор Иванович не сапожник, хотя у него в рюкзаке оказались железная лапа, молоток, щипцы, шило, дратва, даже мелкие деревянные гвозди — все то, что необходимо сапожнику для мелкого ремонта обуви. Впоследствии я узнала, что он в сапожном деле большой мастер. Он на второй день пересмотрел все наши кожаные обутки и принялся приводить их в исправность. Ребятишки не отходили от него, любовались, как он орудует молотком и шилом. Егор Иванович надел потертую кожаную куртку, пеструю кепку с ушами, завязанными на макушке, широкие штаны и старые лакированные туфли с острыми и длинными носками. Взглянув на него, можно было подумать, что этот человек когда-то умел пустить пыль в глаза, но, видать, жизнь его крепко помолотила, и теперь он живет воспоминаниями, смирился с судьбой и рад кусочку хлеба и какому-нибудь теплому углу.

Он пошел к старосте отметиться, объяснил ему, что прибыл в этот поселок к брату, но брата, как оказалось, давно уже нет в живых, что он временно остановился у снохи Ариши, знает сапожное дело. А вообще-то у большевиков отсидел десять лет, строил Беломоро-Балтийский канал, потерял здоровье и сейчас нуждается в материальной помощи. На починке сапог, наверное, и куска хлеба не заработаешь, а сидеть на шее у Ариши он не собирается, у нее трое детей. Землю копать он тоже не может… Как быть? Помогите!

— А за что сидел у большевиков? — спросил Василь Васильевич Кузик.

— Завмагом работал, немного попользовался… Сами знаете… Такое дело.

— Знаю. В общем, ты любитель на даровщинку жить. У большевиков дармоедничал, теперь собираешься на немецкой шее прокатиться. Ты чем-то смахиваешь на своего брата: тот всю жизнь болтался туда-сюда, а ты, видать, еще похлеще его.

Василь Васильевич долго копался в документах Егора Ивановича и, возвращая их, сказал:

— Не вздумай воровством заниматься, мы тебя быстро вздернем или последний глаз выколем. Бесплатно.

Егор Иванович постоял, помялся у порога.

— Ну, что еще надо? — нахмурился Кузик.

— Может быть, здесь у кого-нибудь из бывших активистов можно что-нибудь отобрать и мне отдать. — Бесплатно…

— Мне моя голова дороже твоего желудка. Отобрать! Иди, гад.

По совету Егора Ивановича при встрече с бабами, если они что-то спрашивали о нем, я говорила:

— Нахлебник он, не рада ему. Всю жизнь где-то по тюрьмам таскался, а теперь, весь искалеченный, отыскал нас: кормите его…

— На что он тебе? Прогони, — советовали бабы.

— Я и так заявила: вот бог, а вон порог. Сейчас шляется где-то, сапожничает…

— Ничего. От немецкой булки и ему отломишь краюшку, — злобствовали бабы.

— У них каждый грамм на учете.

В деревне сложилось мнение о Егоре Ивановиче, как о непутевом, никудышном человеке. С ним никто не хотел заводить знакомство. Да он почти и не показывался на улице. Целыми днями сидел в задней комнате и наблюдал из окон за движением немецких танков, машин с солдатами и все записывал на листок, потом жег этот листок и куда-то уходил, наверное, с кем-то встречался, передавал сведения. Все это я поняла значительно позже и поняла также то, что он выполнял особо важное задание. Ему очень хотелось узнать, что строят немцы в стороне от шоссе, в лесу. Что они там что-то сооружали, Егор Иванович не сомневался. Недаром же окружили большую территорию тремя рядами колючей проволоки и тщательно охраняли… Оттуда на машине ко мне ездили за хлебом каждый день. Я превратила свою печь в маленький хлебозавод. Пекла я булки не только для захватчиков, но и для партизан. Они тоже иногда подъезжали на немецкой машине в немецком обмундировании, грузили ящики с хлебом и уезжали.

Егору Ивановичу решить головоломку помог Карл Шульц. Однажды он остановил свой каток против нашего дома, зашел к нам. Я угостила его чаем, и он рассказал мне, что его каток хотели отправить туда, куда увозят мой хлеб — на строительство дороги к складу боеприпасов, но потом почему-то передумали, и он рад этому, здесь он свободнее, только боится подорваться на мине.

— Ну, Арина Емельяновна, теперь надо мне прогуляться, кое у кого обувь починить, — сказал Егор Иванович.

И ушел. Целую неделю не появлялся. Его, как я поняла, интересовала немецкая база. По деревне уже прошел слух, что от шоссе проделан сверток в лес, в Попову рощу, и по этому свертку идут машины с высокими крытыми кузовами, везут какие-то желто-зеленые ящики, что там, в Поповой роще, за колючей проволокой лежат штабеля этих ящиков, построены часовые вышки и полно сторожевых собак.

Вернулся Егор Иванович чем-то озабоченный, задумчивый. А в его отсутствие как-то ночью партизаны привели мне худую лошадь. Привели и во дворе оставили. Как будто приблудная, неизвестно чья. Вышла я утром в ограду, смотрю: на телеге упряжка лежит, хомут, дуга, вожжи, тут же рядом с телегой конь стоит. Траву жует. Я на нем стала работать по хозяйству. Как ни говори, лошадь — большая подмога. С поля воз соломы привезла, несколько копен сена, а ребятишки стали возить дрова.

Наши деревенские бабы иногда спрашивали:

— Ариша, где взяла клячу?

— У немцев купила за гуся.

А конь в самом деле был немецкий брабансон, ноги около щиколоток лохматые, копыта круглые и крепкие, грудь широкая, а грива густая. Потом откормила я конягу, красивый стал. Боялась, что немцы отберут. Но не отобрали, потому что он прихрамывал на правую переднюю ногу, она была прострелена. Ульяша, Тихоня и его брат Кирюша ездили на нем в лес. Никому не отказывала конягу. Берите, но жалейте, вовремя кормите, поите.