Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

• Название: Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
• Автор: Александр Ильченко
• Издательство: Известия
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1985

Это лирико-юмористический роман о веселых и печальных приключениях Козака Мамая, запорожца, лукавого философа, насмешника и чародея, который «прожил на свете триста — четыреста лет и, возможно, живет где-то и теперь». События развертываются во второй половине XVII века на Украине и в Москве. Комедийные ситуации и характеры, украинский юмор, острое козацкое словцо и народная мудрость почерпнуты писателем из неиссякаемых фольклорных источников, которые и помогают автору весьма рельефно воплотить типические черты украинского национального характера.

---

Тимош Прудивус хорошо знал неверную душу товарища, его норов на подмостках, меру его лицедейского уменья и дарования. Он партнера недолюбливал, ибо сей кругленький спудей, назойливый, пронырливый, был скряга и стяжатель, потому-то и нес у лицедеев обязанности скарбничего, добытчика и кормильца, и кичился своей должностью, пытаясь подавить превосходство Прудивуса, — вот они и не ладили не только на подмостках, но и дома, во дворе Насти Певной, где поселились при шинке, и это служило причиной того, что Климко потешался над паном Стецьком и подстраивал товарищу нежданные для партнера презабавные пакости — с особым удовольствием, и Данило всякий раз, не ведая заранее, что ему сегодня готовит Прудивус, от страха перед ним дрожал, как телячий хвост.

Краткий миг молчания перед началом действа миновал, и Климко-Прудивус, искоса глянув на свой подпрыгивающий мешок, в коем что-то люто барахталось и мяукало, низко поклонился мирославцам.

2

— Живы ли, здоровы, люди добрые? — нечеловеческим басищем проревел Прудивус.

— Живы ли? — учтиво повторил, обращаясь к толпе, и Данило Пришейкобылехвост, но поклонился одному пану Пампушке, коего он только сейчас заметил, еще не сознавая своего сходства с ним, и сразу испугался: не влипнуть бы с этим паном обозным в какую беду.

Но пан обозный, как обычно бывало, отвернулся, не ответив.

А Климко переспросил:

— Жив ли? Ни туда ни сюда. Как у черта на рогах…

— Не у т-т-тебя, хам, а у п-п-пана спрашиваю, — заикаясь, как ему и велел Прудивус, уже напуганный недобрым предчувствием, огрызнулся пан Стецько.

— Я сам себе пан, — засмеялся Климко и сунул руки в карманы рваных штанов.

— Ты, хам, пан себе, а я пан — тебе, — назидательно и не без гонора сказал Стецько. — Вот почему т-т-ты должен меня слушаться, хлоп. Ты — меня!

— Слушаться так слушаться, — смиренно согласился Климко и, затевая, видимо, какую-то пакость, аж задрожал, даже в глазах чертики забегали, даже преогромные усищи ощетинились, а его лицо, гибкая фигура и все в нем было таким человечным и для ока зрителя приятным, что каждому хотелось, чтоб глянул лицедей и на него, и на меня, а то и на вас, мой строгий читатель. — Приказывайте, милостивый паночку! А? — И Климко поклонился пану Стецьку, скинул драную шапку-бирку, что «травой подшита и ветром подбита», и спросил: — А вам не жарко?

3

— Ж-ж-жарко, хам, — утирая катившийся градом пот, ответил пан Стецько.

И, переведя дух, приказал:

— В-в-возьми-ка, х-х-хам, э-э-этот м-м-мешок на плечи! — и указал на свои огромнейший мешок. — Только не лапай.

— У меня есть что нести, — и Климко, наклонясь, пощупал свой мешок, который, ни на минуту не утихая, прыгал и мяукал.

— Бери, бери! — рассердился пан Стецько. — Не носить же мне тяжести самому.

— Так ты еще и лодырь?

— Я — пан, — пожал плечами Стецько. — Возьми, возьми!

— Я ж тебе не холоп.

— Ну так работник.

— Я не нанимался к тебе.

— Вас и черт не разберет: все вы драные, все голодные, все злые. Так вот я и не знаю, крепостной ты или наймит.

— Ни то ни се.

— Я, может, и нанял бы тебя, да не знаю твоего норова. Ты смирный?

— Сметана отстоится на голове, такой смирный.

— Тогда бери мешок.

— Неужто я уже нанялся?

— Все равно. Я — пан. А ты — хам! Вот и хватай мой мешок. Тащи! — И только тут почтенный пан Стецько заметил, что в мешке у Климка барахтается что-то живое. — Что там у тебя? — любопытный ко всему, спросил он.

— А ты купи.

— Что купить?

— Кота в мешке.

— А ежели это не кот?

— Мяукает. Разве не слышишь?

— Не слышу.

— Ты и не можешь слышать: ведь это лисица.

— Живая?

— Живехонькая.

— Рыжая?

— Рыжохонькая! На шапку…

— Мне как раз и надо — на шапку, я свою сегодня потерял… А без шапки козаку не прожить. Покупаю!

Но тут кот в мешке, того не ведая, что он уже не кот, а лисица, из коей должны сделать шапку, страшно замяукал и испортил Климку выгодную сделку.

— Мяукает твоя лиса, — радуясь своей проницательности, отметил пан Стецько.

— Мяукает, — не спорил Клим. — Ежели не хочешь купить, давай меняться! — И Климко, принюхиваясь да приглядываясь, хотел было пощупать большущий мешок пана Стецька. — Так меняемся?

— Что на что?

— Так на так! Мешок на мешок.

— Мой ведь больше! — И Стецько предостерег свистящим шепотом, ибо Клим протянул было руку, чтоб пощупать его большущий мешок. — Не трожь ее!

— А что так?

— Она спит! Не разбуди…

— Кого?

— Мою с-с-с… с-с-с-с… с-с-с-с-с…

— Свинью?

— Мою с-с-с… с-с-с-с…

— Собаку?

— Нет! М-м-мою с-с-с… с-с-с-с…

— Свекруху?!

— Сдурел! Нет! Мою с-с-с-с-с-с…

— Сестру? Сковородку? Скрипку? Сермягу? Сваху?

— Не дай бог!.. Ну как ты не понимаешь: я тащу в мешке мою собственную… — И снова начал заикаться — С-с-с-с…

— Самку? Синицу? Сатаницу?

— Но дай же мне с-с-сказать! С-с-с-с-с-с…

— Ты всегда так заикаешься?

— Нет.

— А когда?

— Только когда г-г-говорю…

И все это было так смешно, что и Михайликова матинка, и тот белокурый москвитянин со своей хорошенькой женушкой, да и все мирославцы, кроме разве Михайлика, ибо он был сызмальства неулыбой, все зрители изнемогали от хохота.

— А почему ж ты заикаешься? — допытывался далее Климко.

— С-с-спешу. Вот почему!

— Куда ж ты спешишь?

— Не к-к-куда, а спроси: от-т-ткуда?

— Откуда же? А?

И пан Стецько, кинув оком туда-сюда, оглянувшись, испуганно зашептал:

— С войны.

— И что там?

— Сам видишь, шапку потерял.

— Как потерял?

— Не спрашивай.

— Почему не спрашивать?

— С-с-с… с-с-с-с…

— Страшно там?

— Кто тебе сказал? Кто тебе сказал? Это мне — страшно? Мне? Мне? Вот я им, этим проклятущим однокрыловцам, вот я им п-п-покажу… вот я им…

— Спешишь опять туда?

— Куда это «туда»?

— Да на войну же.

— Зачем?

— Воевать.

— А я им отсюда, я им отсюда…

— На печи баба храбра. А?

— Но там уж очень с-с-с… с-с-с-с…

— Стреляют?

— Ого!

— Как же тебя не убили?

— А перед кем я провинился?

— Трусов убивают всегда прежде всех. А ты уверен, что тебя не убили?

— Да вот пощупай. Теплый!

— И не ранило?

— Меня и пуля не догонит.

— Почему же?

— Я быстрей пули.

— От смерти не уйдешь.

— А я и не помышляю, — скромно ответил Стецько. И добавил шепотом, кивнув на свой большущий мешок: — Вот она тут со мной.

— Кто?

— М-м-моя с-с-смерть. Тс-с-с-с!

— Где ж она?

— Вот. — И он подошел к своему большущему мешку.

— Как же ты ее поймал?

— К-к-купил готовенькую у знакомого черта.

А Климко, вдруг осененный какой-то неожиданной мыслью, сказал:

— Погоди-ка, а ты уверен, что это твоя смерть? А ежели не твоя, а, скажем… моя?

— Как же это узнать?

— Э-э, как! Тут и дела-то — всего ничего: выпустим ее из мешка.

— И что?

— На кого бросится с косой, того она и будет: либо твоя, либо моя.

— Я своего ничего никогда никому не уступал, затем что я пан!

— И до чего же скупердяй, проклятущий, — обратился Климко к Михайлику, стоявшему у самых подмостков, — даже смертью не поделится! Добрый какой!

— Добряк — дураку брат! — согласился Стецько. — Да и не могут пан с мужиком делиться, бог того не велел. Как же ты смеешь посягать на мою смерть!

— Да будь она моя, я к ней не поспешал бы, а на твою погибель глянуть хочется.

— Лучше уж я когда-нибудь погляжу на твою.

— Бог весть, где мою искать. А твоя здесь!

— Я пошутил! — И пан Стецько дурак дураком, а голодранца решил-таки обмануть. — В мешке, вишь, не моя смерть, а т-т-твоя.

— Мелко плаваешь, задок виден.

— Накажи меня бог и святой Димитрий Эфесский, если вру!

— А если моя, — усмехнулся Климко, — так я не стану и спрашивать. Давай ее сюда! — И Клим разом схватил мешок Стецька и аж перекрестился от изумления: — Почему она такая твердая? Высохла от голода? — И Климко обеими руками вцепился в мешок, потянул, и тот остался в руках пустой, а на подмостках спокойненько стояла большущая, знакомая нам глиняная макитра, вверх дном, та самая, которую так долго покупал Пришейкобылехвост у дочери гончара Саливона.

— Не подходи! — не своим голосом завопил Стецько.

4

— Так она здесь? — шепотом спросил Климко. — Под макитрой?

— Т-т-тут, — еле вымолвил Стецько.

— Чем же мы ее теперь — из макитры? Может, палкой? — Климко замахнулся было на глиняную громадину, и наступил тот миг представления, который Пришейкобылехвост хотел бы провалить и потому так усердно разыскивал на базаре самую большую и крепкую макитру: уж очень хотелось ему, чтоб от удара палкой макитра не разлетелась, и он готов был даже испортить представление, только бы донять товарища.