Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

• Название: Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
• Автор: Александр Ильченко
• Издательство: Известия
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1985

Это лирико-юмористический роман о веселых и печальных приключениях Козака Мамая, запорожца, лукавого философа, насмешника и чародея, который «прожил на свете триста — четыреста лет и, возможно, живет где-то и теперь». События развертываются во второй половине XVII века на Украине и в Москве. Комедийные ситуации и характеры, украинский юмор, острое козацкое словцо и народная мудрость почерпнуты писателем из неиссякаемых фольклорных источников, которые и помогают автору весьма рельефно воплотить типические черты украинского национального характера.

---

Как ни старался наш Козак Мамай не думать про изменника, да мысли, пока он, бежав от гетмана, мчался на рисованном коне в город Мирослав, всё возвращались к Гордию Гордому, и холодная дрожь ненависти трясла запорожца.

То была его беда, Мамаева, ясновельможный Однокрыл, позор его, проклятье, и, погрешив когда-то против жизненной правды, за что искусство всегда жестоко мстит, он, художник, страдал и мучился потом всю жизнь.

Вот почему никогда больше не рисовал Козак людей, хотя сердце мастера и жаждало того, однако боялся он от бога кары еще горшей, нежели сей Однокрыл.

Правда, некоторые позднейшие художники, забывая про ответ перед народом, бога не убоявшись, малевали вместо людей лики ангельские, чуть ли не с нимбами, чуть ли не с крыльями, облыжно вознося их бескрылые души на тех перьях под самые небеса, но их также всегда постигала кара за лицемерие и неправду.

А наш Козак Мамай, хоть и не был художником великим (что мы уже видели по неудачному его творению) и случались у него промахи, но, обладая чистой совестью и широкой душой козацкой, разумел все то, что мастеру разуметь и ведать надобно, и теперь, после долголетних мук и терзаний, наконец решился свое гнусное и нечаянное детище, Однокрыла того, при первом же случае уничтожить.

Но как?

И, мчась по степи, Козак Мамай думал и думал все о том же, ибо страшную силу и власть захватил чудище-гетман над людьми, над их долей, над их жизнью, да и творит с ними что вздумается, — ведь гетман как чирей, где захочет, там и сядет.

63

Не встречая в степи ни души живой, мчался и мчался Мамай сквозь чащу трав, и зыбился след за его конем, словно в море.

И ни звука вокруг — тишина!

Лишь комары да оводы звенели.

Вавакали перепела.

Да жаворонок метался в высоте.

Кое-где в степи, сильно запоздавши в том году, еще отцветал медвяный терн — молочными мелкими звездочками, и лиловые, как темные кораллы, Христовы колючки цеплялись и рвали на Козаке жупан, царапали единственный его чебот (второй-то попал на виселицу), да и коня хлестал терновник, и по степи, но всей, сколько видел глаз, везде был терн и терн, словно вся краина, сильная и молодая, а еще не слишком счастливая, вся тогда была в терновом венце.

Решив немного отдохнуть, валился Мамай на колючие ветки терновника, чтобы, случаем, не сморил его сон, и снова скакал дальше, поспешая, и вдруг останавливался ненадолго — то у дубравы какой, то у каменной бабы на степном кургане, да и снимал шапку-бирку, склонял голову, ведь сколько друзей-товарищей полегло в минувшие войны — там и тут, да и сколько люду в этой новой поляжет, в новой войне, следы которой Козак уже видел ныне: минуя нивы, села, сады, слободы и замки, он все чаще встречал дымы, пожарища, убитых коней, свежую кровь.

И он, как то всегда бывало в горе, вынув изо рта коротенькую зинькивку, что рассыпала искры по ветру, вынув изо рта люлечку, что-то такое напевал да напевал, и пусть не дивится читатель, коли в книге этой все будут петь, — такой уж мы народ певучий.

Да, пожалуй, все в этой книге, что начнется сейчас (после не столь уж длинного пролога), не все ли тут и сказки сказывать станут, — таким уж он уродился, наш народ-мечтатель, такой уж она мыслится мне, эта напоенная песнями и овеянная сказками книга!

64

Вот Козак Мамай и пел, и песня слагалась тут же, и тут же ветром уносилась в быстром лёте черного, как березовый уголь, белохвостого и белогривого коня.

Он пел всегда и всюду, наш Козак Мамай: в горе и в радости, в работе и в раздумье.

Запел и теперь:

Ой, я зроду бурлакую.
Просто неба я ночую…
Хтів би в хаті ночувати,
Та ні жінки, ані хати
Не здобувся я…
Доленько моя!

Мав би хату, мав би жінку,
Колыхав би я дитинку,
Та не те мені судилось,—
3 козаченьком одружилась
Шабля Мамая…
Доленько моя!

Давній звичай є на Січі:
Не дивись бабам у вічі,
Та й не знайся із бабами,
Бо зазнається з киями
Спина вся твоя…
Доленько моя!

За красунею як тужиш,
А вітчизні збройно служиш,
Не заходь у суперечку,
А заскоч тихенько в гречку,
Доки кров буя…
Доленько моя!

Один среди бескрайной степи, Козак Мамай, встречая утро нового дня, пел о том, в чем не признался бы никому: о неутолимой жажде — не шататься бы по свету, воюя и бушуя, издеваясь и потешаясь, а иметь бы свою хатку, женушку верную, малых детей…

Но делал он то, чего не мог не делать.

Он делал то, к чему призывал его долг.

И он хранил данный сечевому товариству святой обет, который приносили все запорожцы: не знаться с бабами («пускай с ними водится сатана, нежели добрый запорожец!»), за то дело положена была на Сечи кровавая кара — били тяжелыми киями, после коих мало кто и выживал.

Давала козацкая голытьба и обет вековечного убожества, однако ж водились меж козаками и паны, что, богатея на торговле и войне, толстое пузо наевши (как тот же Демид Пампушка, к примеру) забирали на Сечи власть и про обет вечного убожества вспоминали не столь уж часто, а нарушение обета безбрачия и целомудрия всегда кончалось там страшной расплатой: сей природный грех — в гречку скакать — свойствен, чаше всего, открытым, сильным и хорошим людям, кои, согрешив, не станут бежать от суда товариства.

В Сечи, на майдане, выставляли при таком случае несколько бочонков оковитой, привозили два или три воза прездоровых киёв, толщиной с козацкую руку, и каждый братчик должен был своего же грешного товарища-запорожца, что где-то в гречку сиганул, то есть спутался с какой-нибудь девкою иль молодицей, каждый должен был, выпив перед тем добрый корец горилки, огреть нарушителя присяги по голой спине, — а кто бил не шибко, товарища жалея, того тут же потчевали киями самого.

Мамай, сей бравый козачина, как вступил в сечевое товариство, верен был чернецкому обету, и не только затем, что понимал, до какой беды доводит нашего смирного брата шалое бабье, и не потому только, что знал: воины в походе всего отважней и смелее, когда за спиной у них — ни жен, ни хат, ни детей, когда и терять нечего, — и вовсе не потому не скакал он в гречку, что боялся киёв, иль был истуканом бесчувственным, иль холоден душою к сильнейшим радостям житейским, и не то чтоб не загорался Козак от взглядов девичьих, нет, нет, нет! — однако долг прежде всего, вот и держали крепко Козака неутихающие военные бури, наскоки татарские, грабежи и вторжения польские, восстания и походы, так что и малой возможности не оставалось — помечтать о своем гнезде, о малятах, о толковой и пригожей женушке, приветливой, родной, а не чужой жене, и ведь носил Козак в сердце всегда одну дивчину, которая уже лет, пожалуй, двадцать была не прочь с его помощью стать молодицей, одну, некогда прекрасную и увядшую уже в тщетном ожидании дивчину, что жила как раз в том городе, в Мирославе, куда он ныне так торопился.

Эх, нелегко все это было пережить.

Ведь и та дивчина старилась.

Да и сам он… жаждал всем сердцем того, о чем сейчас он пел — одни среди безлюдной степи, забывая об опасностях, что поджидали тут на каждом шагу одинокого запорожца.

Пел и пел.

Пел, ибо не петь не мог.

Таков уж украинский характер.

Таков уж нрав славянина: поляка, серба, чеха, белоруса, россиянина, болгарина…

Таков уж нрав… «Наша дума, наша пісня не вмре, не загине: от де, люди, наша слава, слава Украïни!»

Говорил же когда-то Горький, что народная поэзия Украины — апофеоз красоты, что народ украинский сквозь века рабства и неволи пронес драгоценное богатство своего гения: «Гляньте, какой ласковый и певучий мир раскрывается в его бессмертных песнях!»

И правда, гляньте.

Ведь поет украинец и на войну идучи.

Поет и печалясь.

Да и работает народ наш, будто песню поет.

Железо кует, словно песню поет.

Заводы строит, словно песню поет.

Жито сеет, что песню поет.

Да и песню поет, словно песню поет.

65

И много же их у нас, тех песен…

…Попросил как-то молоденький черт нашу девку:

— Научи-ка меня песни петь.

Девка того черта и оседлала.

— Неси меня, — говорит, — куда знаешь: я буду петь, а ты учись.

Ухватилась девка за шерсть, понес ее черт в леса, в чащобы, где терновник, где глод, да только сам так ободрался, что и шерсть с него долой, а девка — цела, и все поет.

— Когда же ты, клятая душа, напоешься? — спрашивает черт.