Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

• Название: Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
• Автор: Александр Ильченко
• Издательство: Известия
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1985

Это лирико-юмористический роман о веселых и печальных приключениях Козака Мамая, запорожца, лукавого философа, насмешника и чародея, который «прожил на свете триста — четыреста лет и, возможно, живет где-то и теперь». События развертываются во второй половине XVII века на Украине и в Москве. Комедийные ситуации и характеры, украинский юмор, острое козацкое словцо и народная мудрость почерпнуты писателем из неиссякаемых фольклорных источников, которые и помогают автору весьма рельефно воплотить типические черты украинского национального характера.

---

— А ведь правда!

— То-то же! А коли не хочешь, попробую сам.

— Когда же?

— Нынче ночью. Только никому — ни слова!

И они, озираясь, вышли из шинка.

33

Верный Оникий Бевзь поджидал своего пана у таратайки.

— Садись-ка, Глек, подвезу, — бросил цехмистру Куча.

— Я пешком: ведь недалеко!

— Все одно: ходить пешком негоже.

— Почему бы?

— А потому, что ты — голова над гончарами города Мирослава. И вдруг — пёхом?!

— Я все-таки пойду…

— Так не жди никакого почтения.

— От кого почтения?

— От гончаров твоих. От меня почтения. От всех! Какое уж почтение пешему? — И велел Оникию Бевзю — Погоняй!

Тот хлестнул коней.

А когда тронули, заплечных дел мастер в сердцах сказал пану обозному:

— Копал с вами целехонький день! А что имею? — и заговорил с досадой — И почему это бог не дает мне всего, что мне нужно? А вот вам — полной пригоршней! Хоть вы и старый да грешный: людей и бога обманываете, бедных обижаете! А я же молод, умен, пригож, а нет ни шиша?!

— Не гневи бога, парубче.

— Еще с вами черти меня связали! — правя лошадьми, продолжал Бевзь. — А что я получу за все усердие?

— Найдем клад, получишь денежки. А не найдем, научишься у меня чему доброму. Наберешься ума-разума. На человека станешь похож! Неужто твоя голова сего никак не осилит?

— Все, что к выгоде, моя голова всегда осилит! — И он люто хлестнул лошадей.

А когда подкатили к железной кованой ограде, к собственным его воротам, пан Куча вдруг приказал:

— Сворачивай во двор! Да поживее! — и чуть не застонал, ибо отравленные кислички, оставшиеся после известного дела у егозы Марьяны, уже давали себя знать.

— Чего это вам так приспичило?

— Приспичило-таки. Поспешаю сильно… вон туда!

— Туда? — диву дался Бевзь. — А люди говорят, будто даже сам царь туда пешком ходит?! А вы…

— Вези, вези! А про царя не смей мне…

Когда же быстренько подъехали, Оникий, молодой кат, спросил, склонив толстую красную шею:

— А штанцы вы там — как? Очкурик? Сами? Или, может…

— Развяжу сам! — скороговоркой буркнул пан Куча-Стародупский и столь резво выскочил из таратайки, что та долго еще колыхалась, как зыбка.

«Что значит — пан!» — почтительно подумал Бевзь.

34

Колыхалось все перед глазами и у двух парубков — у Михайлика и у Пилипа, пока они бежали к дому епископа.

— Ярину украли! — в один голос выпалили они, когда отец Мельхиседек вышел к ним из внутренних покоев.

— Знаю, — сказал тот коротко.

— Надо спасать! — задохнулся Михайлик.

— Я пойду, — тут же вызвался Пилип-с-Конопель.

— Иди, — сказал владыка. — Ищи!

— И я тоже! — рванулся и Михайлик.

— А сотня? — спросил архиерей.

— Кто другой… пускай!

— Сотник ты или не сотник?

Михайлик осекся.

— Иди, голубь, не мешкай, — кивнул руанцу епископ.

Подойдя под благословение, Пилип-с-Конопель сразу было двинулся к двери, но вернулся:

— Хочу попросить…

— Слушаю, — склонил седую голову епископ.

— Мне хотелось бы… снова взять с собою портрет.

— Возьми.

— С ним легче искать будет.

— Понимаю.

— Искать, может, придется по всему свету. А легче — с образком: не видел ли кто? Не встречал?

— Возьми… там наверху.

— У окна, — вырвалось у Михайлика неосторожное слово.

— Ты как знаешь? — с подозрением спросил архиерей.

— Да это я… — смутился пан сотник.

Втроем они поднялись наверх, — все в ее комнате оставалось как в ту ночь, когда был здесь Михайлик.

Кивала, как тогда, тень вишневой ветки, и нелегко было оторвать от нее взор.

Пилип-с-Конопель вдруг вскрикнул.

Бросив взгляд на стену, Михайлик увидел…

Нет.

Ничего он там не увидел.

Рембрандтова творения в комнате не было.

Портрет Кармелы Подолянки исчез.

ПЕСНЯ ШЕСТАЯ, МОСКОВСКАЯ

Россия да Украина — одного корня калина.

Современная пословица

1

А лето, лето летело, что на крыльях…

2

Лето было знойное, горькое, голодное.

Дни и ночи проходили в тяжком ратном труде.

Ибо война становилась все более жестокой, яростной, грозной.

Где-то там подступали и подступали татары да немчура, наймиты гетмана Однокрыла, к полкам русского князя Горчакова, ближнего боярина, и кто знает, добрались ли до него мирославские гонцы, известно ль князевым выведчикам про измену гетмана, не падет ли россиянинам на голову гетман негаданно-нежданно?

Где-то идет уже, видно, война меж лыцарями Запорожья и однокрыловцами. Война… Но где? Но как?

Где-то там — лесами да болотами пробираются с письмами к московскому царю посланцы Украины. А добрались ли?.. И что с ними?

Где-то там…

3

А здесь, перед Коронным замком, на том ратном поле Долины, где так зычно осрамило себя из-за нечаянной повальной бегавки пышное войско гетмана Гордия Гордого, коварно соблазненное яблочками Евы, здесь повсюду кустились диковинные желто-ярые маки, так обильно, что супротивники даже в бешеных боевых схватках вытоптать их не могли, и желтели те маки на позор изменникам желтожупанным, и так они несносны были для глаза Однокрылова, что ясновельможный не раз уже посылал верных ему реестровиков — тайком, ночной порою — топтать тот мак, выдергивать, косить; нежные лепестки вздымались метелицей, но наутро маки расцветали новые и новые.

Желтые лепестки гневили пана гетмана еще и потому, что в неправой войне, которую он начал, дальновидно уповая на Варшаву, на Рим иль на кошель Ван Дорна, не было пока верной победы ни у той, ни у другой стороны: весы фортуны не склонились ни туда, ни сюда.

…Когда отца Мельхиседека ранило в бою, он, удрученный похищением Ярины, заметно сдал, а посему мирославцев теперь водил в бой сотник Михайлик, а иной раз и Козак Мамай, когда возвращался в Мирослав с вражьей стороны, с розысков панны Подолянки, что с того дня так и растаяла, будто соль в воде.

Лукия, Гончарова дочь, как раньше, рыскала с девичьей стражею по городу, но всем уголкам, да и вокруг — по Калиновой Долине.

Что до пана Кучи-Стародупского, то он тощал и бледнел, ибо пани Роксолана прилежно выполняла свой коварный умысел. Еще и потому худел и словно бы моложе становился Куча-Стародупский, что клады искал, искал, а не находил. Еще и оттого спал с тела, что мучила его неотвязная дума: ему все мнилось, будто бесследная пропажа пана Оврама Раздобудько некими тайными нитями связана с поисками того запорожского клада, ради коего шляхтич и прибыл сюда: нашел, может, и удрал?! Нашел, гляди, и скрылся…

Продолжал искать свои сокровища и алхимик Иванов-Иваненко: уже и руду болотную добывали на том самом месте, где его чуть не убили желтожупанные разбойники, уже немало и оружья выковали кузнецы из того железа, найденного в ржавом болоте, а до селитры алхимик так-таки докопаться не мог — ни на кургане, что Сорокою зовется, да и нигде окрест, а порох в городе Мирославе был уже на исходе.

Да и хлеба уже не хватало.

Да и другим припасам подходил конец.

Уж и базарный майдан опустел и заглох: нечем было торговать. Да и некому, почитай: всех к своему делу притянула война.

Людей в городе становилось все меньше и меньше, затем что гинули в боях. И в Михайликовой сотне не так уж много осталось воинов, хоть он теперь атаманил над тремя сотнями, ибо сотники их сложили головы на поле брани.

Никакая подмога уже не проникала в город Мирослав, окруженный однокрыловцами с трех сторон, а с четвертой — болотами, ржавыми мочажинами да непролазными топями; никакая воинская сила уже не вливалась в город — ни посполитые, ни реестровое козачество, ни запорожцы, кои, верно, где-то там уже поспешали от Днепра на помощь правому делу, ни разбросанные по бессчетным зимовникам хлеборобы, бывшие козаки, ни ремесленники из других городов, что валом валили сюда в первые дни войны, то есть все те, кто готов был скорее смерть принять в борьбе с изменниками, нежели вновь попасть в неволю к панам-ляхам.

Не пришло еще в ответ ни словечка и на письма, с верными людьми посланные на Запорожье и в Москву, — и уже закрадывалась в душу горечь: ни один, видно, из мирославских гонцов ни на Сечь, ни к царю не дошел, и горожане тужили по своим посланцам, ибо то были лучшие люди Мирослава, и скорбел по обеим своим сынам, кои, верно, жизни уже лишились, к однокрыловцам угодив, а то и в руки святой инквизиции, сокрушался и плакал тайком старый гончар Саливон Глек.

А когда голубь, которого средний, Омельян, взял с собою, когда голубь воротился в кузню Иванища, не принеся весточки, Саливон Глек, без сна, ночами кликал и кликал своего Омелька: