Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

• Название: Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
• Автор: Александр Ильченко
• Издательство: Известия
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1985

Это лирико-юмористический роман о веселых и печальных приключениях Козака Мамая, запорожца, лукавого философа, насмешника и чародея, который «прожил на свете триста — четыреста лет и, возможно, живет где-то и теперь». События развертываются во второй половине XVII века на Украине и в Москве. Комедийные ситуации и характеры, украинский юмор, острое козацкое словцо и народная мудрость почерпнуты писателем из неиссякаемых фольклорных источников, которые и помогают автору весьма рельефно воплотить типические черты украинского национального характера.

---

А Козак Мамай бродил с алхимиком Иваном Иваненко на той стороне Рубайла.

На степном кургане, прозванном Сорокою, они оставили Лукию с воительницами из городской стражи, и те, еще не ведая, какая беда постигла Подоляночку, усердно копали землю в поисках клада (или, как они уже догадывались, селитры), и Мамай на сей курган крепко уповал, ибо Иван Иваненко как раз тут надеялся найти скопления селитры, хотя бы малые, но найти, ибо могила вся поросла заманихою, иль, как ее зовут в Московии, селитрянкою, да и старики говорили когда-то алхимику про давние стойбища, что будто бы на степном кургане были в далекие времена, а каждому известно: селитра в течение столетий образуется порой в солончаковых почвах на местах старинных поселений — из кала и мочи людей и домашних животных.

Пока Лукия с девчатами, в поисках селитры, орудовали лопатами и заступами на Сороке, Иван Иваненко и Мамай (война ведь не ждет!) подались на болота — искать других сокровищ, то есть руду болотную, и по пути вели разговор о всякой всячине, и Козак, приглядываясь к седовласому алхимику, видел, что тот, занявшись поиском кладов, словно бы помолодел, стал говорливее, живее, рассказывал презабавные были и небылицы о немецких алхимиках, с коими доводилось встречаться в Веймаре и Мюнхене, о знаменитых смарагдовых таблицах Эрмия Трисмегистоса, а к ним Иван относился с неприкрытой, как мы сказали бы теперь, иронией, о трактате известного алхимика Зосимы, целые страницы которого наш Иваненко знал наизусть, и сейчас потешался да насмешничал, на ходу читая Мамаю забавное описание одной из алхимических манипуляций.

— «Скажу кратко: сооруди, мой друг, храм из одного камня, сходного с алебастром; храм не имеет ни начала, ни конца; внутри сего храма помести источник чистейшей, сверкающей, как солнце, воды. Проникнуть туда можно с мечом в руке, ибо вход узок и стережет его дракон, коего надо убить и содрать с него шкуру. Соедини мясо и кости дракона и сделай седалище, взберись на него и попадешь во храм и обрящешь там то, чего ищешь, ибо жрец — тот медный человек, что сидит у источника, — меняет свою природу и обращается в серебряного человека и может, ежели ты сего пожелаешь, претвориться в золото… Не открывай сего никому, ибо то есть добро: ведать претворение четырех металлов — свинца, олова, меди и серебра — в совершенное золото».

Иван Иваненко смеялся над всем этим; философского камня, что превращает все в золото, не искал: ему больше по душе была практическая химия… Но вот сейчас, идя с Мамаем по лугам, но болотам и топям, дальше и дальше, невзначай спросил:

— У кого ж раздобыл ты камешек?

— Что за камешек? — удивился Мамай.

— Тот самый… великий магистерий… о коем уже столько веков… — И седой Иван Иваненко несколько раз небрежно повернул на пальце крупный перстень в виде известного алхимического знака: змея пожирает свой хвост, по которому вьется греческая надпись: «Все — в едином». — Великий магистерий! — повторил алхимик.

— Сдурел! — развеселившись, захохотал Мамай.

— Однако ж ты, люди говорят, неумираха!

— Кто знает…

— И всегда молод!

— Еще бы!

— А без волшебного философского камня… чтоб столько годов прожить на божьем свете… надобно ж водиться с самим сатаной?! А? Но ведь ты — душа христианская! — И он стал рассказывать: — Соломон Трисмозин в книге «Ауреум феллюс» не так давно поведал о том, как он, проглотив один-единственный гран философского камня, вмиг помолодел…

— Душою?

— Телом! Выпрямилась и согбенная спина, и волосы седые снова стали черными, очи заиграли, зацвел румянец. И сей старец, сей немощный старец…

— Так я же старым не был никогда, — засмеялся Мамай. — Мне просто неохота помирать.

— Ergo?.. — озадаченно молвил Иван Иваненко. — Доводилось тебе слышать про Вечного Жида?

— Не только слышал, но и встречал когда-то.

— Тот Вечный Жид, он только и помышляет, говорят…

— О смерти?

— Ни о чем ином!

— Ведь он наказан бессмертьем и бездомьем: вечно бродить по свету — без родины! В том его проклятье: коли дом повсюду и нигде, коли он везде чужой, коли он весь мир ненавидит лишь за то, что мир тот — не его!.. Я Жида повстречал как-то в Киеве, на Подоле, на ярмарке: ходячая рана! Он хотел бы умереть, но нет, не может… Так и живет — без отчизны, без надежды на смерть. Вот это — страшно.

— По злодеянию и кара, — бросил алхимик.

— Что-то слышал я… да только не понял, за что ж покарал его господь?

— Когда Христа вели, чтобы распять его на кресте, — стал рассказывать Иваненко, — один иерусалимский сапожник, тот самый Агасфер, коего ты в Киеве некогда встретил, ударил сына божьего колодкой или еще чем-то, когда тот остановился у сапожникова дома — передохнуть от тяжкой ноши, от креста на спине. И сказал Иисус Христос иерусалимскому чеботарю: «Я сегодня опочину, а ты… ты будешь слоняться по свету… без дома, без родного края, не зная любви, с ненавистью к людям и народам… будешь слоняться по свету, покуда я вновь не приду на землю!» Вот он и ходит, Агасфер, слоняется из страны в страну… неприкаянный… и это его бессмертие…

— Оно и вправду страшно.

— Страшно…

— А то, что я не помираю, — заговорил Козак Мамай, — ничего это мне, кроме радости, не приносит. Когда бы мне… вдруг захотелось умереть, я умер бы, да и все! Но мне, Иван Иваненко, помирать не хочется. Вот я и живу… Живу и живу! Да и жить буду в своем дому вечно, покуда жив мой народ, украинский народ. Пока солнце светит! Бу-ду жить! Ибо козацкому роду нет переводу.

23

Они помолчали.

Потом алхимик, Иван Иваненко, неугомонная душа, опять завел свое:

— Все-таки, выходит, проглотил ты некогда… хоть кусочек философского камня? Скажи, Мамай!

— Неужто ты веришь, друже, в тот ваш великий магистерий?

— Без веры муж ученый что кот печеный, — ухмыльнулся алхимик. — Надо же мне во что-то верить!

— А в бога?

— Пускай бог в меня верит! — кощунственно осклабился алхимик. — Ведь я уже больше его знаю, голубь мой сизый. А ученый человек верит только собственным выдумкам и догадкам. И мне дела нет: земля вокруг солнца ходит, иль солнце — вокруг земли, или еще как-нибудь иначе, — только бы ходили! Только бы ученые доискивались — так или так, а не то этак! Только бы мне раздумывать, искать, доказывать… ибо искание — один путь к истине! А истина, она когда-нибудь придет… я в это верю, как турчин в месяц! Покуда же…

— А покуда — годится и философский камень? — захохотал Козак Мамай.

— Смейся, смейся! Теплилась бы только вера… — И горестно понурился: — Голова у меня, вишь, поседела, но и доселе не нашел, чего искал…

— Чего ж ты ищешь, Иваненко?

— Порох.

— Он давно выдуман!

— Не тот! Мне такой надобен, чтоб крепко напугать всех тех, кто к непокрытой нашей хате лезет. Чтоб и духу нашего боялись.

— Они и так боятся. Страшно, говорят, воевать с нами.

— Хочется, чтоб и дорогу забыли. Однако ж нет и нет! А я уже седой…

— И дурной… — обнял его Козак за плечи.

— Да я и сам то чую. Что ни день, проснувшись, вижу, что я — дурень… — И ученый муж поглядел вокруг, на зеленые луга.

Соскучившись в своей уединенной келье без единой души, ибо долгими днями ни с кем, кроме Кумы, своей совы премудрой, Иваненко не беседовал и света белого не видел, сейчас, шлепая по болотам с Козаком Мамаем, радовался он и пташкам, и цветам, и свежему ветру и никак наговориться не мог… Рассказывал Козаку всякую всячину — и про свои скитания в Неметчине, по берлогам алхимиков, и про забавные бурсацкие похождения, когда еще учился в Киеве, рассказывал и про Москву, где он провел свое детство.

Дернув себя за ухо, в котором поблескивала на солнце золотая серьга, Козак Мамай удивленно спросил:

— Так ты — москаль?

— Москаль, Козаче.

— Почему ж — Иваненко?

— Тут прозвали. Там, вишь, я был — сын Иванов.

— Что ж тебя черти так далеко занесли?

— А вот послушай! — И алхимик хотел было начать предолгий рассказ о превратностях жизни, как вдруг Мамай обернулся, к чему-то прислушался: там, позади, ему почудилось, будто окликнули его по имени.

— Зовет кто-то, — шепотом молвил Козак.

— Кто тут может звать, — отмахнулся алхимик. — Нигде ж ни живой души.

— Постой! — И Козак замер.

— Мамай! — донесся слабый старческий голос, и Мамай, продираясь сквозь ольшаник, что густо разросся тут, как везде по болотам, увидел под кустом выбившегося из сил цехмистра нищих, деда Копыстку.

— Что это вы здесь, Варфоломей? — крикнул Козак, подбегая к старику.

— Подолянку… украли! — вымолвил Копыстка, едва ворочая языком.

— Кто украл? — спросил Мамай, и огненные круги завертелись перед глазами, хоть и не была ему Подоляночка ни сестрою, ни любимою, никем, а всего лишь дивчиной, которую любили и почитали добрые люди Мирослава, дивчиной, о коей уже и сказки сказывали чуть не по всей Надднепровщиие, ибо слава пошла уже кругом — о ее скитаньях по Европе, о бегстве, о храбрости ее, об ее красе. — Кто украл? — повторил вопрос Мамай, оттого что Копыстка закашлялся и не сразу ответил.