Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

• Название: Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
• Автор: Александр Ильченко
• Издательство: Известия
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1985

Это лирико-юмористический роман о веселых и печальных приключениях Козака Мамая, запорожца, лукавого философа, насмешника и чародея, который «прожил на свете триста — четыреста лет и, возможно, живет где-то и теперь». События развертываются во второй половине XVII века на Украине и в Москве. Комедийные ситуации и характеры, украинский юмор, острое козацкое словцо и народная мудрость почерпнуты писателем из неиссякаемых фольклорных источников, которые и помогают автору весьма рельефно воплотить типические черты украинского национального характера.

---

Эх, хлопче, хлопче!.. Столько со времени Адама жило на свете юношей, как ты, столько любовных огорчений портило им кровь, что пора уж прочному да стойкому иммунитету против норова многих поколений милых привередниц оберечь наш «слабый» мужской пол от излишних тягостных переживаний, ведь и хлопцы наши, не сглазить бы, тоже не лыком шиты, а вот гляди ж, и дело будто бы пустое, взбалмошная девка обошлась с Михайликом так, словно он сунулся с мазницею по мед, — ну, и не велика беда: пришли не званы и уйдем не ласканы, а печалиться парубку ни к чему, ибо девчат по свету что листьев летом. Однако наш парубок, — душенька его знает, чего он так прилип к той панне, — никак, видно, одолеть сей пагубы не мог — сердцу не прикажешь! — вот он и грустил да печалился, словно потерял кошелек с неразменным рублем.

Не был хлопец слезоточив, он ведь и не плакал никогда, даже в зыбке не плакал, — а тут щипало что-то в носу, еще припухлом после вчерашнего падения.

Не был хлопчина и против боли слаб, дай боже, — а тут вдруг почуял он, что есть у него сердце, ибо в груди нестерпимо заболело что-то впервые в жизни.

Не был хлопчина и смешлив, однако тут хотелось даже посмеяться над собой, даже захохотал бы с горя наш несмеян, когда б умел смеяться. Что ж ему оставалось? Что он умел? Запеть разве?

Пан сотник прокашлялся, вздохнул, потом посопел малость и завел гибким да густым басом, таким еще юным, что даже срывался порой, пуская мальчишеского петуха:

Ой, сумний той голос,
Що луни не має,
Нещасливий коваленко,
Що марно кохає…

Перебор чьей-то бандуры, нежданно в Михайликову песню вплетаясь, тихо ей вторя, тонко зазвенел меж кустами калины. Да Михайлпк не слышал той кобзы: пел он, словно был один-одинешенек во всем подлунном мире.

Ой, піду я полем,
Повен чорним болем,—
Вкрались нави бур’яками,
Ввік не переполем!

Ввік не переполем,
Ввік не переорем…
Кто кохає без надïі,
Одружився з горем!

А чей-то мощный голос, чуть выше, чуть мужественней, уже понаторелый в хитром искусстве пения, продолжая песню Михайлика, насмешливо спрашивал:

Xто ж кохає без надïі?
Хто марнує молодiï,
Молодіï літа — марно?
Чи така вже дівка гарна?
Ой чи гарна, чи чупарна,
А кохати незугарна!

Шутливый конец грустной Михайликовой песни, подхваченной неведомым бандуристом, перешел в хохот, уже знакомый нам хохот Козака Мамая.

— Разлюбила? — спросил Козак.

— «Разлюбила», — Мамаевым голосом, передразнивая, обиженно отвечал Михайлик.

— А это верно, что разлюбила?

— Верно.

— А это верно, что любила она тебя?

— Не знаю, — растерянно буркнул пан сотник.

— А ты ж ее любил?

— Люблю.

— И давно?

— Давно. Два…

— Два года?

— Два дня.

— Ого! — И Мамай, подергав себя за левое ухо, за серьгу золотую, спросил: — Кто же она?

Михайлик отвернулся.

Ночная птица простонала где-то далеко, и Михайлик на диво похоже повторил тот печальный крик.

— Неужто она тебя, такого молодца, да не любит ничуть? — спросил Козак Мамай.

— «Чуть» мне не надобно.

— Ишь какой! — И повторил: — Да кто же она? Кто?

Михайлик, понурясь, не отвечал.

— Та, что всех на свете краше? — прищурился Козак Мамай.

— Кто вам сказал? — в испуге встрепенулся простодушный парубок.

— Ярина Подолянка? Она?

— Ой! — с глуповатым видом воскликнул пан сотник, потому что любовь иной раз не только возносит нашего брата до творческих высот, а и сбрасывает частенько к явной дураковатости. — Вы и впрямь колдун?! — И вдруг совсем по-мальчишески спросил — Но как вы угадали? — И не удержался от просьбы — Помогите!

— Э-э, хлопчик… — разочарованно протянул Мамай.

— Вы ж — характерник.

— Чужими руками жар загребать?

— Я уже свои обжег.

— Этакий там жар? Или, может, руки никудышные? — И, взяв парубка за плечи, заговорил с ним так, как еще никто и не говаривал: батько пропал где-то в походе, а наши добрые матери по-отцовски беседовать не горазды — мать есть мать, а отец — не только доброта, любовь и тяжкий труд, но и непреклонная совесть, и суровый спрос, и добрая трепка. — Эх, сынок, сынок! — И Мамай вздохнул: — Просить помощи в таком деле… Ай-ай!.. А я было думал, что ты… — И Козак, точно родного сына, корил парубка и уму-разуму учил, и каждое отцовское слово ложилось на дно души, как огнестойкий камень на под литейной печи, чтоб не испепелил сего безотцовщину огонь любви. Немало слов, суровых да горьких, наговорил Козак Мамай молоденькому сотнику. А напоследок молвил: — Девчата, сынку, недотеп не любят.

— Так я ж несмелый.

— Однако я слышал… я слышал… как минувшей ночью ты ее…

— Целовал?! — ужаснулся Михайлик. — Подслушивали?

— Звенело на весь архиерейский сад.

— И после того она… после того…

— Девчатам никогда не верь.

— Девчата могут целоваться и не любя? — обомлел сотник. — А ведь хлопцы, наверное, отродясь такого…

— Хлопцы — дело иное, — усмехнулся Мамай.

— А я, дурень, поверил…

— Дурень таки, — согласился Мамай. — Беги прытче к архиерейскому саду.

— Это к чему ж?

— Засвисти соловейком.

— Миновало.

— Так скоро?! Выходит, ничего и не было. Ты все врал!

— Кому врал?

— Себе, мне, матусе, Подолянке, богу…

— Нет, не врал! Я один любил ее так, как не любить бы и сотне лыцарей, целому козацкому полку, ведь сердце мое стучало на весь город. А она…

— Ты ей сказал о том?

— Так я ж несмелый!

— А целоваться и хватать вельможную панну — на то ты смелый? — И тихонько засмеялся — Я и сам в этом деле тоже… не больно смел, Михайлик. Вот уж годов двадцать по одной дивчине пропадаю. Однако ж… не могу, нет!

— Язык не решается?

— Нет, руки.

— За то дело на Сечи бьют киями насмерть? — спросил любопытный до всего Михайлик. — Или так… можно и перетерпеть? Кии, слыхал я, здоровые, что оглобли?

— Никто тех киев не пережил, мой голубь: от всего сердца дубасят, сколько бог силы дал.

— «Сколько бог силы дал»! — передразнивая, повторил голосом Козака Мамая молодой лоботряс — с его выражением на живом лице, с его взмахом руки, и все это так было похоже, что Козак вздрогнул от удивления и восторга. Но пан сотник, уже оставив шутки, заговорил о своем: — Пускай, пускай, пускай! Ради нее лег бы я под кии, только бы…

И тут началась беседа, что промеж мужчинами почитаться может дивом дивным, ибо наш брат мужик в сем деле всегда скромен: даже стихи о своей любви в журналах печатая, даже на весь мир о той своей беде распевая; а без рифмы, без музыкального сопровождения, без гонорара мы про свою любовь больше молчим. Но тут зашел меж Козаком и паном сотником тот особливый мужской разговор про любовь, что выливается из сердца лишь изредка, в минуты дружеской откровенности, когда уж так болит, что молчать невмочь.

Мамай поведал парубку про лучшую на свете дивчину, что дожидает его уже много лет, рассказывал, ровно давнему боевому побратиму, и доверие старшего и мудрого товарища так тронуло Михайликово сердце, что он со всем свойственным ему простодушием спросил:

— То Лукия?

— Лукия.

— Не стара ли?

— А я? — усмехнулся Мамай.

— Да и не красива.

— Зато сильна. Мне ж такую надобно жену, чтоб детей без счету.

— Когда ж то будет?

— Никогда, видно… Войны убивают любовь мою.

— Так война ж — не навек!

— Не навек и любовь.

Они помолчали.

Послушали.

А ночь была звонкая.

Стучали сердца.

Соловьи заливались.

Сверчки свои голоса возносили к небу.

И совы кричали, как терзаемые дети, в монастырских руинах.

Мамай сказал:

— Вернись в архиерейский сад, пане сотник.

— Нет, не вернусь… Я поброжу маленько. На рассвете надобно мне в сотню!

И, опустив голову, юноша ринулся в ночь.

33

Слонялся да слонялся, не чуя, где он и что с ним.

Ржали где-то стригунки, и кобылицы отзывались на их зов.

Но Михайлик того не слыхал.

Квакали лягушки.

Но не слышал и того.

Только озяб отчего-то, хоть ночь была и теплая, — выбивал дробь зубами, что молотком по наковальне.

Ничего не чуял и не видел, блуждая.

Но вдруг, проходя мимо пышных панских хором, услышал он звонкий женский шепот:

— Кохайлик! Ты?

— Я, Параска, — отвечал Михайлик Роксолане, что стояла по ту сторону искусно кованной решетки.