Александр Клюге - Хроника чувств

• Название: Хроника чувств
• Автор: Александр Клюге
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-86793-315-6

Александр Клюге (род. 1932) — один из крупнейших режиссеров Нового немецкого кино 1970-х, автор фильмов «Прощание с прошлым», «Артисты под куполом цирка: беспомощны», «Патриотка» и других, вошедших в историю кино как образцы интеллектуальной авторской режиссуры. В Германии Клюге не меньше известен как телеведущий и литератор, автор множества книг и редкого творческого метода, позволяющего ему создавать масштабные коллажи из документов и фантазии, текстов и изображений. «Хроника чувств», вобравшая себя многое из того, что было написано А. Клюге на протяжении десятилетий, удостоена в 2003 году самой престижной немецкой литературной премии им. Георга Бюхнера. Это своеобразная альтернативная история, смонтированная из «Анны Карениной» и Хайдеггера, военных действий в Крыму и Наполеоновских войн, из великого и банального, трагического и смешного. Провокативная и захватывающая «Хроника чувств» становится воображаемой хроникой современности.

На русском языке публикуется сокращенный авторизованный вариант.

---

Есть оперы для баритонов, пишет Хуан Цзы-ву, оперы для теноров, для сопрано, меццо-сопрано и баса. Разделение опер на комические и трагические не является жанровым[76]. Множество опер рассчитано на баритонов. Баритон борется за свою дочь и тем самым вызывает ее смерть («Риголетто», «Эмилия Галотти»). Баритон борется за тенора и тем самым убивает сопрано («Травиата»). Особенно своенравный баритон борется по причинам давнего характера и без провокаций во внешних проявлениях против всех и вызывает смерть множества людей («Трубадур», «Эрнани»).

Бас принципиально убивает своих противников. Так поступает, например, Вотан или великий инквизитор в «Доне Карлосе». Мне неизвестны исключения из этого правила, пишет Хуан Цзы-ву. Можно подумать, что стремление убивать возрастает с понижением диапазона человеческого голоса. Сопрано, напротив, всегда оказываются в опасности, даже тогда, когда они не поют («Немая из Портичи»)[77]. В сравнении с массой жертв-сопрано (из 86 000 опер 64 000 заканчиваются смертью сопрано) число потерь среди теноров невелико (из 86 000 опер в 1143 умирают теноры).

Смертельный результат связан, судя по всему, с диапазоном мужского голоса. Мне как кочевнице, пишет Хуан Цзы-ву (не равнодушная к чувствам угнетенных тибетцев), подобная статическая драматургия представляется небесспорной. Ошибочно брать в качестве критерия человеческий голос или чрезвычайно произвольные западноевропейские традиции деления голосов в оркестрах (то же касается и китайской оперы). Гораздо вернее было бы взять за основу музыку возникающего образа, песчаных пустынь, ветра, главного светила (солнца).

Диссертация получила отрицательный отзыв. Фонд имени Александра Гумбольдта, участвовавший через проведенный в интернете конкурс в финансировании ПОЛЕМИЧЕСКОГО СОЧИНЕНИЯ КОЧЕВНИЦЫ, выразил сожаление по поводу НЕУДАЧИ[78].

XIV

В школьном хоре она была сопрано. В остальном склонностью к искусствам она не отличалась. В чем была сильна уроженка Вестфалии, так это в математике. Блестящих успехов она добилась, став государственным секретарем в министерстве по делам строительства. Она была ответственной за переезд федерального правительства из Бонна в Берлин. Операция прошла с организационной точки зрения безупречно.

Совершенно неожиданно она стала сенатором по делам культуры в столице. Еще не прошло 100 дней, и критики берлинских газет медлили с оценкой ее деятельности, но она поняла, что планы ее ведомства предполагали невозможное. Необходимо было содержать три оперных театра. Из политических соображений закрыть один из них не представлялось возможным. Правда, если смотреть на все это с независимой планеты Вестфалии, то опера в экономическом смысле вообще не представлялась необходимой вещью, однако тогда ее место в качестве музыкального театра нужно было занять чем-нибудь другим. Отвечающее за музыку полушарие человеческого мозга все же должно быть как-то представлено в столице республики.

Бургомистр, столь же далекий от искусства, как и она, однако гораздо более беспечный, СВАЛИЛ ВСЕ НА НЕЕ. Это могло свидетельствовать о политическом уровне, однако ей этого было недостаточно. Она объявила об отставке. В большой стране прессы в ее поддержку никто определенно не высказался.

По ночам она обращалась к своей совести, а та парила над документами. Ей нелегко было решиться на отставку. Ее наблюдения в неведомой земле, на которую она ступила всего несколько месяцев назад, предостерегали от того, чтобы пользоваться опытом, усвоенным в промышленности. Столица республики — скорее живое существо, открытое врачебному вмешательству, как поддающееся вычислению единое тело. С востока в город практически даром прибывает интеллигенция, чье образование было оплачено другими странами[79]. Излишние расходы на содержание театров отчасти обусловлены структурно (три оперы по историческим причинам), отчасти же могли бы быть с помощью сообразительных контролеров, которых она в состоянии подготовить, разделены на необходимые и излишние. Запросы правительства, связанные с престижем, да и определенная заносчивость Берлинской республики работают на нее. На другой стороне баланса: город и федерация не желают нести ответственность, если надежды не сбудутся. Если она будет пробуждать в других такие надежды, это будет авантюрой. Личность, привыкшая к тщательной работе, не готова взять на себя такое.

Она должна сокращать расходы там, где не может это обосновать. В таком случае она будет резать РЕАЛЬНЫЕ ДОСТИЖЕНИЯ. Если у оперного театра будет выбор: сделать что-либо необычное или беречь свои социальные льготы, — что он предпочтет? Он не будет рисковать, будет беречь социальные льготы. Поддерживать такую позицию она не могла. Доверенный ей фронтовой театр был для нее святыней, а не предметом торговли.

XV Момент, когда принимается решение

«Если покоришься отцу, завтра он станет твоим мужем…» О ней же отец-сводник говорит: «Поверь мне, она столь же хороша, как и верна…» Женщина продана, и она даже узнана. Есть ли у Вагнера чувство юмора?

— Ты бы прыгнул за мной, чтобы спасти меня?

— Куда?

— В холодную воду северного моря.

— Чтобы тебя спасти?

— Да.

— А другой возможности нет?

— Скажи честно. Это не повлияет на наши отношения, если нет.

— Я бы прыгнул.

— Ты врешь!

Она заметила, что он обычно лгал, если у него не было другого способа заставить ее замолчать. Они прошли несколько шагов.

— Ты не обязан прыгать, я просто спрашиваю. Я ведь не Летучий Голландец, но если представить себе, что да?

— Тогда я бы прыгнул, чтобы спасти тебя.

— Я тебе не верю.

— Но ты ведь не Летучий Голландец, — ответил Эмиль Мёльдерс.

Его невеста, вместе с которой он вышел из оперы в мюнхенскую ночь, никоим образом не была, поскольку все-таки была женщиной, Летучим Голландцем, который, услышав издали разговор между охотником и Сентой и поняв его превратно, решил, что невеста ему неверна, и бросился с причала в воду. Сента бросается за ним. Оба отправляются на небеса.

В этой истории, которая меня тронула, говорит Хильда, нет ничего радостного. Каким же это образом я по причине дарованного избавления могла бы, если взять известный нам обоим пример, отправиться с тобой из загаженной портовой воды у пристани Мункмарша, где мы в случае отлива и утонуть-то не смогли бы, потому что там мелко, — отправиться на небеса, если мы оба знаем, что над нами стратосфера, затем пояс Ван Аллена и пустая космическая атмосфера, где обитать невозможно?

— Нельзя говорить КОСМИЧЕСКАЯ АТМОСФЕРА, — ответил Эмиль.

С чего это я горячусь, упорствовала Хильда, когда речь идет об абсурдных, больших чувствах, и остаюсь холодной, когда речь идет о более реалистических вопросах, например взять ли колбасы, чтобы избавить тебя вечером от голода? Значит ли это, что для больших чувств нет ни места, ни возможности?

Очевидно, искусство об этом нам и говорит, — ответил Эмиль, который хотел еще заглянуть в «Леопольд». Для этого надо было взять такси, дискуссия мешала ему. Минутку! воскликнула Хильда, так просто ты от меня не отделаешься. Перед ее внутренним взором на какое-то мгновение возникли глаза Сенты, неподвижной, с взглядом, устремленным на появляющегося в дверном проеме призрака, — однако теперь им надо спешить к стоянке такси, чтобы добраться до «Леопольда», где им предстояло встретиться с людьми, которых Хильда не слишком желала видеть, потому что по своему настрою они никак не гармонировали с оперой, ни с моряками-призраками, ни с северными торговыми рядами.

Однако рядом с ними другие зрители тоже торопились к стоянке такси, так что из практических соображений обоим пришлось прибавить ходу, если они хотели поймать машину. Хильде это казалось нелепым.

Зачем, спрашивала она, идти в оперу, если потом приходится так торопиться? Опера представлялась ей предназначенной для упражнения на ДОЛГОЕ ДЫХАНИЕ В РИТМЕ, ОТМЕРЕННОМ ЧУВСТВОМ. Я полагаю, сказала она, что искусство о чем-то нам сообщает. Она, разумеется, не считает, что мы должны непременно верить в духов. Божья кара кажется мне в этом случае, пожалуй, слишком долгой. За то, что этот Голландец через тридцать лет после рождения Христа (или после его смерти) не к месту рассмеялся, несправедливо приговаривать его к странствиям до самого двадцатого века. Бог тверд, но не мелочен. Действие, замечает Эмиль, происходит в 1810 году, а не в двадцатом веке. Все равно слишком долго, ответила Хильда. Ответ Эмиля показался ей поверхностным. Обрати внимание на суть моего вопроса, сказала она. Я спросила: что хочет нам сказать искусство, имея в виду, что я на этой постановке несколько часов была причастна к большим, масштабным чувствам, а теперь нет. Зато Божья кара слишком долгая. Они добрались до стоянки такси. Машин больше не было. Какие? — спросил Эмиль. Ты о чем? — удивилась Хильда. Какие это были масштабные чувства, в каком направлении они двигались? Эмиль тоже не всегда был бесчувственным, он спрашивал из вежливости. Она не смогла сразу ответить.