Александр Авдеенко - Я люблю

• Название: Я люблю
• Автор: Александр Авдеенко
• Издательство: Издательство «Советская Россия»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1959

Авдеенко Александр Остапович родился 21 августа 1908 года в донецком городе Макеевке, в большой рабочей семье. Когда мальчику было десять лет, семья осталась без отца-кормильца, без крова. С одиннадцати лет беспризорничал. Жил в детдоме.

Сознательную трудовую деятельность начал там, где четверть века проработал отец — на Макеевском металлургическом заводе. Был и шахтером.

В годы первой пятилетки работал в Магнитогорске на горячих путях доменного цеха машинистом паровоза. Там же, в Магнитогорске, в начале тридцатых годов написал роман «Я люблю», получивший широкую известность и высоко оцененный А. М. Горьким на Первом Всесоюзном съезде советских писателей.

В последующие годы написаны и опубликованы романы и повести: «Судьба», «Большая семья», «Дневник моего друга», «Труд», «Над Тиссой», «Горная весна», пьесы, киносценарии, много рассказов и очерков.

В годы Великой Отечественной войны был фронтовым корреспондентом, награжден орденами и медалями.

В настоящее время А. Авдеенко заканчивает работу над новой приключенческой повестью «Дунайские ночи».

---

Ничего, ни единого слова не произнесли наши губы, и все-таки Борька понял.

Наш разговор глазами подслушал.

Он резко повернулся и глухо, быстро зашагал прочь. И никто не остановил его.

Мы с Леной остались вдвоем.

Нет, Боря, теперь не жди от меня доброты. Лена сама сделала выбор. Беру слово назад, отказываюсь от клятвы. Не могу я вырвать из своего сердца любовь к Лене. Да, в неоплатном я долгу перед тобой, дружище, но не Леной расквитаюсь с тобой за все хорошее, что ты дал мне. Вот, что хочешь, сделаю для тебя, друг, всем поступлюсь, но взглядом Лены, ее улыбкой, ее любовью — никогда. И не осуждай меня, Борька. Не герой я, не жертвенник, обыкновенный человек.

Легко-легко мне вдруг стало — землю под ногами потерял. Не дышу. Губы дрожат в улыбке. А рука, словно крыло, поднимается, растет, наливается силой, тянется к Лене. И где-то на полпути к ней она встречается с холодными трепещущими пальцами, крепко сжимает их, отогревает. Потом… потом я вижу, как розовые снега делаются красными, пламенеют, плывут, кружатся каруселью. Чтобы не упасть, мы с Леной прижимаемся друг к другу так тесно, что обжигаемся губами о губы…

Это был мой первый поцелуй. В ту зимнюю декабрьскую ночь я впервые произнес слово «люблю». Такое далекое, чужое когда-то, оно стало теперь для меня родным, первым, самым главным, самым важным.

«Люблю!..» — и я просыпаюсь.

«Люблю!..» — и я засыпаю.

«Люблю!..» — и я начинаю новое дело.

«Люблю!..» — и я кончаю работу.

«Люблю!.. Люблю!..» Это слово стало осью, вокруг которой вертится весь мой сияющий счастливый мир.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Сегодня впервые не буду работать с Богатыревым. Наша машина в холодном ремонте. Меня послали искать чужой паровоз на темных путях сортировочной станции.

Он уже прицеплен к составу. Старая бригада торопится сдать смену. Мой новый машинист никак слово с словом связать не может. Мычит, плюет… Когда я входил на паровоз, он поднял над головой молоток и закричал:

— Кто?.. Убью!..

Я не любитель плохих шуток. Сказал, что помощник, и взялся за свое дело. Смазал машину, под каждый фитиль подпустил нефти, клинья молоточком обстукал, воду и уголь проверил, воздушный насос залил маслом. Принимаюсь за топку.

Машинист сычом сидит в углу. Распарился, пиджак снял, рубашку расстегнул и из своей темной норы кричит:

— По-омо-щник? Хи! Помощник? А ну, др-рр-уг, возьми ллл-опа-ту, посмотрю, как ты в топку уголь кинешь?

Усмехаюсь, думаю про себя: «Не знаешь ты, дорогой, что я на паровозе у самого Богатырева, который три раза премирован, в учениках езжу. И имею грамоту лучшего помощника на Магнитострое». Вмиг топку довел до белого каления, а ему не понравилось.

— И-эх, ты, ко-олхозник, лапти! Во-о как надо.

Широко размахнулся, но в открытое шуровочное окно не попал, ударил в кожух котла, рассыпал уголь по будке. И еще разгневался.

— Га-ад, ты по-очему топку закрыл?

Тянется на носках к моим глазам, слюной брызжет, и у нее какой-то больничный запах. Думаю: «Чем это от него пахнет?»

Но в это время принесли путевку, машинист дал сигнал, и мы поехали.

Да как поехали! Состав был средний. Такие мы с Богатыревым безо всякой натуги водили. Но очень осторожно. А этот машинист регулятор на большой клапан открыл и курьерской скоростью с товарным составом несется. А дороги в Магнитогорске новые. Есть даже временные. Когда будет готов завод, их закроют, разберут. Профиль пути в сплошных подъемах, уклонах. Глаз и глаз требуется, сноровка да сноровка!

Моему машинисту наплевать на дорогу. Сидит и качается на стуле. Забыл в окно смотреть и зудит:

— Жарче, жа-р-че… раскаливай! Мо-оло-дец! Здорово! Иди в мои помощники, выучу на первоклассного машиниста. Хм-м, чего молчишь? Колдыбахнуть хочешь? — и протянул мне недопитую поллитровку.

Чувствую, что поезд на подъем выскочил и регулятор надо закрывать и притормаживать. Дальше идет большой уклон — в самые каменные карьеры. Если поезд скорость наберет, тогда не остановишь, одни щепки останутся. А машинист лезет ко мне, обнимается и что-то лопочет.

Паровоз набрал бешеную скорость, расшатался, как пьяный, фонарь манометра потух от вихлянья. Я закрыл глаза и представил, как мы обрушимся на соседнюю станцию: побьем вагоны, загородим путь на завод, на домны, оставим их без руды и известняка…

Схватил я машиниста и отбросил в сторону.

Бутылка ударилась о железо, рассыпалась. Скорее к регулятору! Закрыл. В окно выглянул. В темноте маяком красная точка — семафор. Станция. А поезд летит. Торможу, не помогает: искры сыплются из-под колес, горелым железом пахнет, а ход не уменьшается. Взял на контрпар. Паровоз вперед идет, а колеса назад крутятся, но бег не затихает. Давят вагоны.

Вот и семафор. Даю тревожные сигналы, надеясь, что исчезнет роковая красная точка. Когда поравнялся, еле успел заметить зеленую молнию в семафорном фонаре. Легче стало. Побежал я на котел с молотком, по песочным трубам начал колотить. Плохие хозяева у паровоза. Побито, неисправно все. Подергал песочницу, и поезд стал затихать в беге. В окно звезды и телеграфные столбы различаю. Но остановиться на станции не надеялся.

Так и вышло.

Проскочили ее вихрем, уголочком глаза я увидел тени людей, бегущих в панике, красные фонари, услышал свистки, крики.

Задергал сильнее песочницу, тормозные сигналы кондукторской бригаде еще раз дал, на обратный ход весь регулятор открыл…

Смотрю, сдается поезд.

Тише и тише.

Остановились. Метнулся я скорее на землю, осмотрел паровоз, подшипники пощупал, думал — пожгли. Но ничего, благополучно. Смазал хорошо, подкрепил клинья. А потом скорее к регулятору.

Выезжаем на вторую станцию, а там уже нам тупик приготовили, скорая помощь выехала, аварийная комиссия.

Все ждут огня и стонов.

Прибежал на паровоз начальник станции. Ладонь мою обеими руками схватил, давит, трясется и захлебывается:

— Вот механик, вот!.. С этого уклона, когда разнесет, еще ни одного поезда не удалось благополучно спустить.

Я боюсь сказать, что я только помощник машиниста.

А настоящий механик забился в темный угол, отмалчивается.

И хорошо, хоть смолчать сумел.

Я хочу, страстно хочу быть механиком. И буду!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Люблю!.. Я люблю! Тебя, Лена. Тебя, Магнитка! Тебя, жизнь! Тебя, солнце!

Каждый день я вижу солнце. Я смотрю на падающий поток чугуна из домен в обгоревшие ковши и не нахожу другого сравнения. Я тысячу раз видел, как льется металл, и не скучно мне.

Я смотрю на него, не моргая, не отрываясь, с жадностью, до боли, до слез в глазах.

В его тугих и мягких, смелых и спокойных волнах — сила! Я подъезжаю на своем паровозе почти вплотную к ковшам, а солнце манит еще ближе, теснее.

И не стыдно такой откровенной любви и радости. Не я один ношу ее. Не один раз она рождалась здесь, в долине Урал-реки.

Когда первый заступ бригады землекопов ударил в грудь земли, веками не тронутую, горькую, каменнокрепкую, тогда впервые брызнула радость с губ землекопа Борисова.

Эта радость была и у монтажников, когда они сняли с последней заклепки пневматические молотки и передали готовую домну эксплуатационникам.

Она была и у горнового Крамаренко и у машиниста Богатырева, когда они принимали первый чугун. И, наконец, радость была, когда доменщики заставили свои печи перешагнуть через мощность, предусмотренную американским проектом, сделанным фирмой миллионера Мак-Ки. Дали за сутки две тысячи двести тонн звонкого чугуна!

Я с паровозом жду, пока наполнятся ковши, чтобы отвезти их на разливочные машины.

В окно слежу за металлопадом. С гор дует росистый сквозняк ранней весны.

На плече своем чувствую горячую голову моего помощника Борисова. Он говорит задумчиво:

— Сань, зимой мы задули домны, когда плевок, еще не сорвавшись с губ, замерзал. Американское инженерство сказывало, что надо ждать с пуском до весны: мол, супротив природы не попрешь. Вправду, лопались водопроводы, мы рыли землю, как могилу, отыскивали раны, чинили, а потом тулупами, огнем, свиткой, спецовкой грели чугунные трубы. И ничего — выехали!.. А вот сейчас сверх плана чугун бежит. Бежит, Сань, погляди, какой светлый, как слеза!

Я вижу вверху, у подножия домны, горновых, чугунщиков, мастеров. Вижу вкрадчивую настороженность моего помощника, его ревнивый взгляд.

Я знаю, долго люди ждали того момента — выдачи сверхпланового чугуна. Домны гудят трехтысячекубометровым ураганом воздуха, а горновые, мастера, чугунщики не сердятся, не нервничают, ревниво, но спокойно следят за дыханием домны, ее капризами, жизнью.

Я уже машинист. Сдал экзамен и получил заграничный паровоз «Двадцатку»! Она без тендера, кургуза, с короткой трубой, грудаста. Не уступает по силе самому большому паровозу. Колеса у нее алые, с белыми ободками. Котел вороненый. Я вожу чугунные поезда и обучаю бывшего землекопа Борисова своей профессии.