Александр Авдеенко - Я люблю

• Название: Я люблю
• Автор: Александр Авдеенко
• Издательство: Издательство «Советская Россия»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1959

Авдеенко Александр Остапович родился 21 августа 1908 года в донецком городе Макеевке, в большой рабочей семье. Когда мальчику было десять лет, семья осталась без отца-кормильца, без крова. С одиннадцати лет беспризорничал. Жил в детдоме.

Сознательную трудовую деятельность начал там, где четверть века проработал отец — на Макеевском металлургическом заводе. Был и шахтером.

В годы первой пятилетки работал в Магнитогорске на горячих путях доменного цеха машинистом паровоза. Там же, в Магнитогорске, в начале тридцатых годов написал роман «Я люблю», получивший широкую известность и высоко оцененный А. М. Горьким на Первом Всесоюзном съезде советских писателей.

В последующие годы написаны и опубликованы романы и повести: «Судьба», «Большая семья», «Дневник моего друга», «Труд», «Над Тиссой», «Горная весна», пьесы, киносценарии, много рассказов и очерков.

В годы Великой Отечественной войны был фронтовым корреспондентом, награжден орденами и медалями.

В настоящее время А. Авдеенко заканчивает работу над новой приключенческой повестью «Дунайские ночи».

---

Антоныч просит коммунаров:

— Ребята, проводите Саню за ворота!

Довольно. Я прыгаю к дверям и бегу по коридору, которому, кажется, нет ни начала, ни конца…

За мной никто не погнался. Слышу только один голос тоненький, — он хлещет меня кнутом, подгоняя вперед:

— Выгнать его, не надо таких!

Это рябой Петька.

А голос Антоныча неторопливо, мягко отвечает рябому:

— Выгоняют собак, Петя, а с человеком надо разговаривать, как он того заслуживает, — по-человечески.

Споткнулся я на лестничной площадке, упал. Лежу на полу, не поднимаюсь, лихорадочно думаю, куда идти. Пойду налево, вниз, по каменным ступенькам, попаду к главному выходу из коммуны, к двери в вольную, собачью жизнь. Пойду вправо, по коридору, попаду в умывалку.

Поднимаюсь, бегу вправо.

Спрятался в умывальной, сел на подоконник, загнал под ноготь обломки рамы, солью растравил сухие глаза…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Кажется, месяц, нет, мало, прошло несколько лет, вечность прошла после моего неудачного побега. Один я только и помнил его. Вся коммуна забыла. Три дня со своей койки не слезал, голову в одеяло кутал. Борис из столовой тарелки приносил и, добряга, ни о чем не спрашивал.

В субботу прибежали ребята в нашу комнату, увлекли за собой сооружать ледяную гору. В воскресенье на салазках целый день катался. На другой день Борис, надевая спецовку, протянул и мне мою куртку. Пришел после долгой разлуки в мастерскую к своему станку. Когда шел мимо ребят, никто не обратил внимания, будто я и не отлучался. Даже Петька не поднял головы.

Целый день скоблил со станка грязь, мыл керосином, сушил, оттирал наждачным полотном. Боялся поднять глаза.

Каждый день покидаю свой станок в сумерки. Прихожу в комнату, и, не раздеваясь, лезу под одеяло. Засыпаю с горячей надеждой, что утром, когда надо будет проснуться, я заболею или внезапно отнимется рука или нога.

Показалось в одну ночь сквозь сон, что сидит на моей кровати Антоныч, а вокруг него ребята. Он кивнул в мою сторону и сказал:

— Трудненько обвыкает. Помогайте, ребята, обточить Саньку, шлифуйте.

В субботу лег счастливый от мысли, что в воскресенье можно целый день спать и спать. Забыл уговор наш с Антонычем выехать с рассветом на лыжах в свою подшефную таежную деревню.

…Антоныч держит мою голову в своих больших ладонях, качает ее.

— Вставай, Сашка, вставай!..

Надеваю ботинки, натягиваю шерстяной свитер, пушистый шлем, и кажется мне спросонья, что весь я в липкой густой патоке: и язык, и непослушные ресницы, и голова, и ноги.

Вышли за усадебную решетку. Ударил ветер в глаза, пустил слезу, обдал пылью, сухой и колючей — выпрямились ноги. Поднял Антоныч лыжные палки, крякнул и поплыл в темноту тайги, бросив задорно:

— Нагоняй, Саня, старика!

К лыжам меня приучил Борис. Опередил я его. Давно ловко по снегу ныряю, трамплин пробовал брать. Потому и не тороплюсь за Антонычем, не спеша натягиваю варежки. Пока собрался, Антоныч уже под самым лесом гогочет. Бегу за ним и никак не могу найти в утренних сумерках его высокую меховую ушанку. Слышу голос, но не пойму, куда он зовет меня.

Тайга вдруг исчезла. Я увидел на крутом гребне Антоныча. Сзади него поднималась заря. Поравнялся с Антонычем, отираю мокрый лоб. Антоныч обнял меня за плечи, нагнулся, протянул руку к встающему солнцу, долго смотрел в мои глаза, будто хотел выведать все с самого дна, и спросил:

— Хорошо, Сань, а?

— Хорошо, Антоныч.

— То-то, мой любезный. Цени жизнь. Не разнуздывайся.

Он еще долго смотрел туда, где загоралась тайга. Потом подскочил на лыжах, повернул носы на крутой спуск гребня и оставил пыльные борозды. Спускаюсь за ним, черчу его путь, и мне легко обходить кустарники, снежные обвалы, старые пеньки. Перед глазами — его широкая спина. Гибкость его рук передается моим. Размахи своих палок я делаю похожими на его. А он летит не оглядываясь. Шире ставит палки, выше отбрасывает голову и молча испытывает силу мою.

«Не поддамся, Антоныч. Не разнуздаюсь».

Лыжи играют на остекленевшем насте снега, и песня их в другом конце леса слышна, каждой сосною подхватывается. У меня тоже песня и радость большая, на тайгу бескрайную похожая.

«Беги, Антоныч, не отстану!»

Выскочили снова на гребень. Внизу деревня колоннами дыма из праздничных печей густо подпирала таежное небо. Горели там три солнца в коралловых коронах, и протянулась от каждого на тайгу дорога, широкая и удобная — всю землю вкатить можно, всех людей провести.

Снял меховую шапку Антоныч, волосы дымятся, варежки и снег затоптаны… Не спускает с троедорожья глаз и молчит. Заболела голова, я озяб, а он все смотрит. Нашел мою руку, притянул к себе и, скупо бросая слова, тихо заговорил:

— На правой ноге у меня трех пальцев нет, отморожены. В ягодицах и поныне сидят пули, зудят на непогоду. Три года назад японцы не разглядели, что командир партизанского отряда еще не совсем добит. Ушли, разгромив партизан, ушли в полной надежде, что никто из бойцов не подымется. Но один встал и пошел в тайгу. Неделю орехи да кору глотал, красные тропинки за собой оставлял… Тогда вот тоже так три солнца и три дороги на землю спускались.

Мираж потух. Нехотя надвинул шапку Антоныч, почувствовал холод, вздрогнул и лениво заскрипел лыжами к деревне.

Но уже после первой встречи с крестьянами повеселел. Хлопал он по шубе бородатого, в заячьем малахае, с киргизскими глазами мужика и громко смеялся.

Тот упрекающе крутил головой, выговаривал скороговоркой, осыпая лаской:

— Вы что же это, Антоныч, обманником под старость растете. Негоже, негоже. Наобещались в тое воскресенье зайтить и не показались. А я медком запасся. Баба кукурузной мамалыги наварганила. Вы о каменном человеке так и не договорили. Да посулились еще рассказать, куда продналог идет. Мужики, поди, целый день дожидались. Пойдем в избу, пойдем, голубчик!

Только к обеду мы вернулись в свою коммуну.

В столовой я, усталый, обжигался супом, спеша скорее в кровать. Но подошел мертвый час, а я еще лежал с открытыми глазами, думал об Антоныче.

Он подошел тихо, сел на мою кровать, протянул с потертыми углами — видно, старую-старую — газету и оставил на моих коленях толстый синий пакет:

— Читай, Саня.

Мне стыдно, заикаясь, складывать по буквам слова. Виновато отговариваюсь, спрятав лицо в подушку: давно не было книги в моих руках.

— Я забыл, Антоныч.

Он берет газету, кладет на мою спину свою тяжелую ладонь, нагибается к уху и читает медленно, четко:

«…Между станциями Волчий Лог и Лесная обнаружен проезжими крестьянами труп мужчины. Установлено, что ему был нанесен зверский удар в спину. Нож вошел в грудь и остался в ране. На дорогой кости ручки выбита кличка Святой.

В ту же ночь на перегоне этих станций в купе международного вагона дальневосточного экспресса ограблены два пассажира. Очевидна связь между этими двумя событиями. Бандиты не поделили добычи, и один из них расплатился жизнью».

Притих Антоныч. В окно стучала поднимающаяся метель.

Я сильнее прижался к подушке. Ее пух гореть начал, кровать в темноту проваливается, а тяжелая рука давит спину, греет. По-прежнему тихий голос говорит, поднимая мою голову:

— Вот в этом пакете те самые деньги… При тебе нашли. Снеси на почту, отправь по написанному адресу и не опоздай к чаю.

Я взял пакет, он большой, оттягивает руки. Поднял глаза на Антоныча и не хочу их опускать. Боюсь, чтобы ресницы не помешали смотреть ясно, очень ясно, хотя в моей крови, в мозгу еще метель, метель такая же, как за окном.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В быстроте, в полете наезженных лыж хочу потерять память об Ахметке, забыть потертые углы газеты, костяную ручку ножа.

Сегодня Антоныч устроил свидание с моей вчерашней жизнью. Зачем он это сделал?

Под моим свитером синий пакет лежит, как нарост выпирает. Я хочу забыть о нем, грудь в спину втягиваю, а он все греет, мешает двигаться. Взмахи палок все тише и тише. Белье на мне намокло, ноги окаменели.

Остановился. Палки выпустил. Лоб вытер. А пакет жжет. Вынул я его, в снег положил, остудил, снова под свитер спрятал, палками сильнее замахал и без отдыха на станцию прибежал.

Целый час под окном ходил, не торопился сдавать синий пакет. Не нравилась мне морда почтовика за решеткой, с водяными глазами и без передних зубов. Я ждал, что его сменит кто-нибудь другой. Не дождался. Люди начали подходить, у окошка очередь выросла, а я все по узкому коридорчику мечусь. Волнуюсь. Мне хочется посмотреть, только посмотреть на чужие деньги. Вынул пакет, подмоченный уголок оторвал, твердые и новые бумажки нащупал, но вдруг вспомнил коммуну, глаза Антоныча, разливающие чистоту, станок и недоделанный валик на нем… Ревность взяла, что кто-то другой будет кончать мою работу. Огляделся испуганно и побежал к решетке, очередь расталкивая. Бросил я беззубому конторщику синий пакет, как горячий уголь с голых рук. Завозился он с ним, удивляясь не то его адресу, не то цвету. А я уже раскаивался, что отдал.