Сергей Голубов - Бестужев-Марлинский

• Название: Бестужев-Марлинский
• Автор: Сергей Голубов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1960

Книга, которая пытается на место тусклой легенды поставить образ живого человека со сложной историей внутреннего развития, деятельности и общественных отношений, должна оперировать множеством фактов. Этого рода данные изложены, насколько позволил размер книги, полно и, во всяком случае, точно. В частности, приводимые в книге диалоги представляют собой иногда сокращенное, очень редко дополненное воспроизведение подлинных разговоров, зафиксированных в делах процесса декабристов, мемуарах современников, письмах и других материалах подобного рода.

---

В это самое время дверь кабинета скрипнула, и вошел Александр Бестужев. Еще из передней через столовую он видел объятия и поцелуи, опущенную голову Каховского и все понял. Ему стало жаль Каховского до слез. Он тоже обнял его. Рылеев вынул из бюро кинжал и протянул Каховскому.

Надо было расходиться. Рылеев и Пущин пошли к коляске. Оболенский — за ними. В столовой рылеевской квартиры остались Бестужев и Каховский, тоже собиравшийся уходить.

— Зайдите ко мне наверх сегодня попозже, хоть поутру, — сказал ему Бестужев.

Каховский кивнул головой и вышел на серую, облитую грязными сумерками улицу.

Около девяти часов вечера у подъезда рылеевской квартиры не стояло ни одного экипажа, но передняя была завалена шубами. Рылеев попросил военных садиться за круглый стол. Бестужев сел вместе с Сутгофом, Кожевниковым, Арбузовым, Пановым, графом Коновницыным, Палицыным. Вскоре появился Мишель со Щепиным-Ростовским. За ними — Оболенский, Каховский, Михаил Кюхельбекер, Репин. Совещание, — это можно было назвать настоящим совещанием, — вел Трубецкой.

— Господа, — говорил он, — не надо принимать решительных мер, ежели не будете уверены, что солдаты вас поддержат…

Рылеев, который не садился, а ходил вокруг стола, жадно ловя слова и наблюдая за выражением лиц, сейчас же вмешался:

— Вы, князь, все берете меры умеренные, когда надо действовать решительно.

Трубецкой устало положил на стол длинные руки.

— Но что же мы сделаем, ежели на площадь выйдет мало?

Бестужев подумал: «Умрем, вот что сделаем!» — но промолчал.

Трубецкой вздохнул и сказал ротным командирам:

— Не забудьте, господа, захватить для солдат патроны.

Посыпались возражения: патроны — в ротных цейхгаузах, и для того, чтобы раздать их на руки солдатам перед присягою, не сыщешь благовидного предлога.

Бестужев не выдержал: при чем тут предлоги?

— Позвольте, а как по вас залп дадут? — заговорил он, волнуясь. — Артиллерия, слышно, взяла по три зарядных ящика на орудие…

Арбузов погрозил кулаком в угол.

— Мы и холодным оружием с ней справимся.

Мишель задал вопрос: выводить ли ему роту, если другие роты не тронутся?

Трубецкой отвечал ледяным тоном:

— Старайтесь поддержать солдат в отказе от присяги до тех пор, как услышите, что какой другой полк вышел или что прочие присягнули; в последнем случае делать нечего, а в первом, услышавши, что другой полк вышел, то и ваш, верно, выйдет.

Капитан лейб-гвардии конно-пионерного эскадрона Пущин, брат Ивана Ивановича, засмеялся:

— Это пустое предприятие, господа. Посмотрел бы я, как младший меня офицер выведет мой эскадрон, — разве через мой труп.

Рылеев горячо возразил:

— Не удастся в Петербурге, отретируемся на военные поселения и оттуда снова двинемся на Петербург.

Завязался военный спор о возможности ретирады по петербургским дефилеям. Два новых лица незаметно вошли в столовую — Корнилович и сенатский обер-прокурор Краснокутский. Корнилович закричал:

— Господа, не забудьте: сто тысяч войск ждут сигнала на юге!

Шестьдесят тысяч, известие о которых он привез с юга, уже выросли до ста.

Краснокутский густым басом покрыл крики:

— Если будет только собрано войско на Сенатской площади, я заставлю сенаторов подписать конституцию и отречение императора. А там запалим дворец, фамилию же вывезем или истребим.

Трубецкой поднялся и вдруг показался всем неимоверно высоким.

— Я согласен с Пущиным: мы не готовы, нет никаких шансов на успех.

Он по очереди тронул под локоть Пущина, Мишеля Бестужева, Арбузова, Репина и вышел с ними в кабинет. Было ясно, что кунктатор хочет умерить пыл ротных командиров.

Рылеев в бешенстве закричал:

— Да не откладывать же… Все равно, правительство ведь знает…

Тут все вскочили со своих мест, и тысяча вопросов посыпалась на Рылеева: как знает? что знает?

Кондратий Федорович не мог говорить — горло его было сжато спазмой, он указывал на сверток бумаг, лежавший на столе.

Бестужев развернул голубые листы, на первом из которых было крупно написано: «Счастливейший день моей жизни», и начал читать вслух. Это была собственноручно сделанная Ростовцовым запись его разговора с великим князем Николаем. Вчера днем, когда у Оболенского собрались офицеры по одному от каждого полка и Рылеев взял с них слово действовать, Ростовцов не выдержал — написал письмо великому князю о заговоре. С этим письмом, в котором он ручался головой за справедливость своих показаний и требовал, чтобы его посадили в крепость и не выпускали оттуда никогда, если предсказываемое кровопролитие не случится, доносчик отправился во дворец и был принят великим князем. Вернувшись домой, записал беседу с Николаем, а сегодня утром, когда Рылеев был у Оболенского, рассказал им обо всем и вручил документ. Ростовцов раскрыл заговор, но не назвал заговорщиков и умыл руки признанием перед ними. Он ставил свечу одновременно богу и сатане. Бестужев читал, и строки сочинения Ростовцова плясали в тумане у него перед глазами. Слушали молча Бестужев швырнул бумаги на диван. Трубецкой побледнел. Рылеев стоял против него такой же бледный.

— Вы видите, князь, умирать все равно: мы обречены на гибель.

Бестужев встал между ними.

— Да! По крайней мере о нас будет страничка в истории…

— Так вы за этим-то гонитесь? — со злобой спросил его Трубецкой. — Отпустите-ка меня, господа, в 4-й корпус, там, если быть чему-нибудь, то будет, а что 2-й корпус не присягнет — ручаюсь.

С этими словами диктатор взял шляпу и пошел в переднюю. Как всегда, после его ухода вдруг закипело в квартире Рылеева. Говорили все сразу.

Около полуночи появился Якубович. Увидев остервеневшего Щепина, приходящих и уходящих ходоков из полков, вдохнув воздух, полный страстей и возбуждения, он воспламенился и, высоко подбросив шляпу, взревел:

— Что рассуждать? Надобно разбить кабаки, позволить солдатам и черни грабеж, потом вынести из какой-нибудь церкви хоругви и идти ко дворцу…

Оболенский пришел в восторг.

— Правильно! Якубович на опыте знает о солдате нашем…

Рылеев спорил из последних сил:

— Как! Мы подвизаемся к поступку великому… Нам ли употреблять низкие средства?..

— Уймись, Якубович, — уговаривал капитана Бестужев, — пойми, что храбрость солдата и храбрость заговорщика не одно и то же…

Но капитан не унимался. Он требовал, чтобы ему поручили идти с гвардейским экипажем во дворец и захватить императорскую фамилию, обещал Арбузову завтра утром быть у него в экипаже, с тем чтобы вести матросов к измайловцам, а оттуда во дворец, хотел поднять полк гвардейских егерей и с ним зайти в Семеновский и в Московский. Словом, он брался за все.

Рылеев подошел к Мишелю Бестужеву и Сутгофу. Мишель любовался этим человеком, то появлявшимся, то исчезавшим в океане сумасшедших порывов, которыми полон был сегодня крохотный мир заговорщического штаба. Кондратий Федорович взял Мишеля и Сутгофа за руки.

— Мир вам, люди дела, а не слова. Вы не беснуетесь, как Щепин или Якубович, но уверен, что сделаете свое дело.

Мишель изложил ему свой план на завтра. Он не хотел ждать Якубовича — его бравада и хвастливые выходки казались ему до крайности подозрительными. Он хотел вести свою роту, а если удастся, то и полк, прямо на площадь. Сутгоф — тоже.

14 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА

Вы уповали, может быть,

Что станет вашей крови

скудной,

Чтоб льдистый полюс

растопить!

Тютчев.

Только что пробило шесть часов утра. Пронзительный ветер бесснежной петербургской зимы свистел за окном; клубы холода отрывались от расписанных морозом стекол и таяли посреди комнаты. За стеклами было черным-черно. Петруша спал, сладко посапывая. Бестужев не спал. В дверь постучали, и человек вошел в комнату, вернее, ворвался голос человека, так как самого его не было видно.

— Я к вам, Бестужев. Вы сказали прийти утром…

Это Каховский. Бестужев думал ночью о нем, о данном ему вчера поручении и готовился к разговору. Он хотел сказать Каховскому, что убивать императора до того, как определится исход восстания, бесполезное варварство; что смерть императора нужна будет только в том случае, когда первоначальный успех восстания станет очевидным фактом, так как тогда только и возникнет опасность междоусобия; что удар, нанесенный Николаю до успеха, может обернуться против всего предприятия и что, наконец, по всем этим причинам место цареубийства — не возле дворца, при выходе императора, а на Сенатской площади, куда он, конечно, явится. А там — Каховский или случай — не все ли равно? Основные соображения этого рода возникли у Бестужева еще вчера, когда Каховский получал свое задание. Но лишь ночью он сумел их додумать до конца, а самый конец запрятал глубоко в сердце: несмотря на все, что произошло и было сказано в течение вчерашнего дня, Бестужев не хотел ничьей смерти, даже Николая… Разговор с Каховским обернулся до неожиданности просто.