Николай Коншин - Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

• Название: Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году
• Автор: Николай Коншин
• Издательство: Современник
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1990

Нашествие двунадесяти языцев под водительством Бонапарта не препятствует течению жизни в Смоленске (хотя война касается каждого): мужчины хозяйничают, дамы сватают, девушки влюбляются, гусары повесничают, старцы раскаиваются… Романтический сюжет развертывается на фоне военной кампании 1812 г., очевидцем которой был автор, хотя в боевых действиях участия не принимал.

Роман в советское время не издавался.

---

— Барон, — сказал он, — мне еще не должно отчаиваться, что увижу друзей моих?

— Отнюдь нет, — отвечал Беценваль, — я уже распорядился к их встрече и сам, как видите, жду их.

— Я не благодарю вас, — продолжал больной, — ваше собственное сердце пусть отвечает вам за меня.

— Полковник, — сказал барон, — помните советы друзей ваших: будьте мужественны в радости, столько же как и в вашем страдании; я пойду ожидать прибытия дам.

Первый день еще было так легко на сердце Богуслава: радость душевная утолила томительную муку болезни; он положил на грудь руку с видом глубокого умиления и, казалось, благодарил небо за ожидаемую минуту счастия. Эта минута наконец наступила. Обоянский пришел известить его, что дамы уже здесь и что они скоро войдут к нему. Несколько быстрых и решительных минут прошло еще в ожидании, и легкие шаги приближающихся коснулись слуха; больной устремляет нетерпеливый взор к дверям, ручка замка уступает легкому давлению… дверь отворяется.

— Моя София!.. — вскричал страдалец, тщетно усиливаясь поднять голову и простирая руку навстречу ей. — Моя София! Какую страшную жертву вы принесли к смертному одру моему!

Софья подняла вуаль, бледное лицо ее было спокойно, мужественное достоинство отражалось во всех чертах, твердо подошла она к постели полумертвого своего друга и подала ему холодную, трепещущую руку свою. Она молчала. Глаза ее, в которых мгновенно отразилась вся великость ее любви, устремлены были на искаженный страданием образ мученика; холодный пот выступил на чело ее, и… она все молчала. Ее душа боролась с последними, страшными усилиями сердца; она не осмеливалась произнести первого слова, ибо страшилась, что не будет уже властна над собой: рассудок скорее может отнять жизнь у героя, нежели язык любви! Это была не та уже благоразумная, строгая София, некогда внушавшая мужество пораженному отказом любовнику; это была безмолвная, покорная жертва, приведенная к одру его, готовая пасть к его ногам и ожидающая от него жизни или смерти… Но наружная умеренность принятого ею положения не изменялась… приличие торжествовало.

Прижав к пылающим устам своим руку любимой девы, Богуслав впал в некоторый род беспамятства; глаза его закрылись; рука, державшая руку Софии, похолодела. Гордая красавица затрепетала, вопль испуга замер в стесненной груди ее… Дверь отворилась: Обоянский, за руку с доктором, вошел к больному.

— Не умер ли он? — холодно спросила она медика, положившего руку на пульс его.

— Он жив, и даже пульс его спокоен, — отвечал сей последний, поклонившись даме, его спрашивавшей, и остановив изумленные глаза на помертвевшем лице ее.

— Успокойтесь, сударыня, — продолжал он, — его жизнь не в такой опасности, как вы, по-видимому, полагаете. Такие ли раны исцеляет молодость! Я клянусь вам честию, что не нахожу его отчаянным.

— Довольно, — сказала София, обращаясь к матери, — я не могу более видеть его… — Она подала руку Обоянскому и вышла в соседнюю комнату.

— Мне душно, — продолжала она, — дайте мне воды… Какое смешное малодушие!.. Разве не все мы смертные! — говорила она отрывисто, и не обращая никакого внимания. Она села к окну. Глаза ее были мутны, голос дрожал. Богуслав очень худ, — сказала она, обращаясь к Беценвалю, почти со слезами смотревшему на трогательную сцену. — Он очень худ, не правда ли, барон?

— Мы не почитаем его опасным, — отвечал сей последний. — Он тяжело ранен, но подает большую надежду к выздоровлению.

— Нет, барон, — сказала Софья твердым голосом, — вы почитаете его опасным, к чему таить? Слово не может ни воскресить, ни убить.

Майор видел, что твердость дамы его была усилием головы, что это был язык отчаяния, а не покорности судьбе, итак, он попытался еще раз успокоить ее, буде можно.

— Ваше мужество, — сказал он уверительным тоном, — без сомнения, есть мужество христианки, и потому я не страшился бы сказать вам откровенно мое, насчет болезни господина Богуслава, мнение, как бы печально оно ни было. Я смею уверить вас, что рана его не опасна; конечно, он потерял силы, но молодость их вознаграждает скоро.

— Господин барон, вы поступаете со мной бесчеловечно, — холодно отвечала она изумленному неожиданным приветствием Беценвалю. — Зачем так упрямо хотите вы вдохнуть в меня дерзкую надежду… Это значит заставить умирать тысячу раз! Он умрет однажды, надобно однажды и знать об этом!

Он замолчал. София силилась войти в себя:

— Я что-то сказала глупое, — продолжала она, посмотрев на Беценваля с напряжением улыбнуться, — извините меня, барон: стоять у постели умирающего для меня так ново; это испытание закружило мою голову.

— Не угодно ли вам, — сказал майор, — войти опять в комнату к вашим друзьям, я слышу там разговор, следовательно, господин Богуслав проснулся.

Софья вошла, ей подвинули кресла к кровати больного; он был спокоен: веселость сияла в его томных и впалых глазах; он заметил скорбь, подавляющую грудь ее, и сердце его тронулось до слез.

— София, — сказал он ей, — я благоговею пред Небом за его великие ко мне милости. Миг бедствия, смертельная рана и плен доставили мне счастие видеть вас, получить трогательнейшие опыты вашей дружбы. Вас ли это вижу я у моего болезненного одра, чистый благодетельный ангел! Вы не отказали мне в радости увидеть вас! Здесь все мне друзья, — продолжал он, осматриваясь, — я торжественно готов объявить не только им, но и земле, с которой, может быть, готовлюсь расстаться, и Небу, ожидающему страдальцев, что я любил вас, любил одну в целом мире, и эта любовь та же до смерти…

— Богуслав, — прервала его София, уже почти не владея ни звуками языка, ни наружною своею осанкою, — пощадите вашего друга; минуты борьбы между жизнию и смертию священны… Не тревожьте их земными воспоминаниями; не называйте ангелом бедную грешницу, не оскорбляйте Неба… Будем молиться: может быть, молитва еще дойдет к престолу Создателя и возвратит вас друзьям.

— Милые дети мои, — воскликнул торжественным голосом растроганный граф, возложите оба ваше упование на милость божию; верьте моей старой, седой голове, что вы будете оба счастливы, что все мы будем еще радоваться, глядя на вас! Малодушное отчаяние оскорбляет Небо, а теплая сердечная вера укрепляет и дух и плоть нашу.

— Муж добродетельный, — сказал Богуслав, подняв на него слезящий взор, да благословит тебя Небо: в тебе оно послало мне олицетворенного ангела-хранителя, твои заботы обо мне, твоя умная беседа подкрепляет мои силы, которые уныние готово было похитить. Твои слова доходят до души, и я приемлю их как глагол небесный! Я поручаю твоему редкому сердцу мое единственное богатство — поручаю тебе ее… — Он показал на Софию и умолк.

Силы его ослабели от напряжения, с которым старался говорить громче, чтоб Обоянский мог его расслышать. Слезы градом катились по лицу добродушного старца… Мирославцева плакала. Только София сидела в том же оцепенении: глаза ее пылали, сжатая грудь подымалась редко и тяжело, лицо ее, белое как лицо статуи, странно оживленное глазами человека, было неподвижно обращено к одному предмету… Она покачнулась — и встала. Это движение заставило доктора заглянуть в дверь, и опытный взор его тотчас увидел положение Софии. Он бросился к ней — и почти на руках вынес ее в другую комнату, уже без чувств. Обморок, подобный смерти, в одно мгновение лишил ее дыхания.

— Я давно это предвидел, — сказал доктор вполголоса, как бы говоря сам с собою, — здесь должна быть любовь, но самолюбие не хотело предаться ее излияниям… Бедная, милая особа… — продолжал он, пробуя ланцетом жилы на обнаженной руке ее, которую едва успел перетянуть платком своим… Прекрасная, бедная особа, — повторял он, не обращая ни на кого внимания, укладывая бесчувственную Софью на диван и положив голову ее на колени матери… — Не опасайтесь, сударыня, — сказал он, взглянув на испуганную Мирославцеву, — эта сцена трогательна, но не опасна…

Упрямый обморок продолжался долго; три кровопускания едва разбудили первый издох в груди Софии. Она открыла глаза, но, казалось, не была еще о памяти. Дико осматривала она незнакомую фигуру доктора и лицо молодой француженки, жены одного из музыкантов, принадлежавших к команде, которая прислана была для прислуг дамам. Суровое молчание лежало на устах ее, она как будто усиливалась припомнить прошлое и сообразить его с настоящим. Мать сидела подле дивана и терла ей руки; граф, с красными от слез глазами, с видом трогательнейшего умиления, стоял за креслами Мирославцевой.

— Как вы себя чувствуете? — спросил доктор больную. — От жару в комнате вам сделался обморок. Не чувствуете ли вы тесноты дыхания, не жмет ли грудь?

— Нет, — отвечала Софья.

— Вас удивляет мое незнакомое лицо: я доктор, я один из друзей ваших и желаю помочь вам.