Николай Коншин - Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

• Название: Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году
• Автор: Николай Коншин
• Издательство: Современник
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1990

Нашествие двунадесяти языцев под водительством Бонапарта не препятствует течению жизни в Смоленске (хотя война касается каждого): мужчины хозяйничают, дамы сватают, девушки влюбляются, гусары повесничают, старцы раскаиваются… Романтический сюжет развертывается на фоне военной кампании 1812 г., очевидцем которой был автор, хотя в боевых действиях участия не принимал.

Роман в советское время не издавался.

---

Ужасная весть, что французы пируют уже в наших границах, и вслед за сим показавшаяся на всех дорогах наша отступающая армия выгнали мирные семьи поселян из их дымных, но счастливых жилищ. Простому сердцу не понятна новая, филантропическая логика войны: враг царя, человек, несущий смерть нашим детям, наполняющим ряды защитников оскорбляемой родины, по прямому понятию кажется злодеем, которому доверять безрассудно. Русские кинулись в глушь своих необъятных лесов и произнесли клятву безусловной, безыскусственной, сродной природе человеческой вражды… грозную клятву, грозно исполненную. Под кровлей их недосягаемых убежищ вспыхнули кровавые алтари народной Немезиды[30], и безобразными жертвами ее осквернилась святая земля русская.

Французский отряд, занявший Семипалатское, не нашел там ни одного живого существа; свежие следы побега хозяев видны были в каждой оставленной ими хижине; зрелище новое, достойное просвещенных варваров-гостей и дикарей-патриотов, их угощающих, представилось глазам. Еще не успели простыть печи, накормившие последним обедом, еще на пороге мокрый, широкий след крестьянской обуви не совсем высох — но все было пусто; кое-где валялась забытая или беспокоившая тягостию домашняя утварь, кое-где висела колыбель, из которой успели выхватить только младенца; по столам и лавкам расхаживало, изумленное тишиною хижин, усатое войско тараканов, смирных крестьянских постояльцев; отворенные настежь и двери и ворота, и пустота хижин — все соединилось вместе порадовать пришельцов просторными квартирами и привольем стоянки.

С проклятиями и угрозами, неслыханными в благочестивом быту поселян и никем из них не услышанными, французы кинулись осматривать новые свои жилища и едва к вечеру уже удостоверились, что должны довольствоваться собственным провиантом, не надеясь на хозяйскую хлеб-соль. Ночь прошла спокойно, ибо крестьянам не до того было еще, чтоб осмелиться тревожить постояльцев; каждый семьянин почитал себя счастливым, что успел выбраться из оставленного на произвол врагов селения, и единственно тем был занят, чтоб устроить себе убежище, до которого бы не добрались они.

В доме Мирославцевых остановился начальник отряда — майор барон Беценваль, заслуженный ветеран, который тотчас распорядился к доставлению команде своей продовольствия и учредил порядок в селе: в каменном пустом доме поместились четыре офицера, принадлежавшие к отряду.

На четвертый день, с восходом солнца, показался тянущийся по дороге от Смоленска обоз, везущий раненых, коих назначено было поместить в селе Семипалатском; сопровождающую их команду уланов встретившие на дороге квартирьеры своротили влево, через проселок; для них занята была маленькая деревушка, верстах в пяти от села, на опушке леса, выше по ручью лежащая.

Раненые приняты были в устроенный уже наскоро, в нескольких крестьянских домах, лазарет; строгий майор под личным своим надзором разместил и больных и чиновников и ввечеру отдал приказ, коим воспрещалось команде отлучаться от своих мест и возлагалась на честь офицеров неприкосновенность имущества крестьянского и помещичьего и целость жилищ. Прошли две недели, и старый воин вполне доволен был порядком своего отряда.

Барон Беценваль был человек высокого росту и крепкого сложения; в черных, низко обстриженных волосах его белелись седины; большие живые глаза его выражали силу души, пламенной и благородной; лицо его, сожженное испанским солнцем, на котором он пекся несколько сряду лет, было какого-то оливкового цвета; суровые, но спокойные черты его означали человека мужественного и опытного; по всеобщему признанию, он был отменно добр, но замечено, что почти никогда не улыбался; два офицера, неразлучно с ним видимые, были товарищи его десятилетней кочующей жизни и искренние его друзья; с прочими чиновниками он был холоден и важен, но наблюдал величайшую вежливость, даже отдавая им приказания, относящиеся до службы.

Комнаты, занятые им для себя в доме Мирославцевых, были: спальня и кабинет Софьи; в последнем он нашел много книг, оставленных на волю завоевателей. В свободное от службы время он читал их, а по вечерам, усевшись втроем с друзьями своими, составлял каталог, который наконец и был окончен на восьмой день с прибытия. Заглавия русских книг они не могли разбирать, а потому наклеивали на каждой из них сзади ярлычок и написывали тот нумер, под которым по каталогу находились.

— Моя честь, — говорил барон друзьям своим, — требует, чтоб здесь все было цело и в порядке.

С какой заботливостью наблюдал он за чистотой в новой своей библиотеке и как часто ссорился с товарищами, если кто из них загнет лист читаемой книги или, перевернув, положит ее на стол.

— Беспорядок, — ворчал он, с видом величайшего негодования пощипывая свои длинные усы, что служило обыкновенною приметою его досады. — Невежество, грубость, посягание на чужую собственность… Не довольно ли того, что мы читаем книги без согласия хозяев, должны ли еще портить их! Такого рода стоянка для нас не новость — Испания так же часто угощала нас в пустых домах, но имя майора Беценваля не осталось в списке разбойников.

Ссоры оканчивались не иначе как торжественным сознанием виновного и уверением, что впредь будет осторожнее. Молодежь называла Беценваля мелочным за его такие и подобные тому выходки, но он ни для кого не изменял своим правилам.

— Лучше быть мелочным, нежели безмасштабным, — сказал он друзьям, в веселую минуту над ним подшутившим, — военное право и без того не совсем добросовестно: зачем же еще злоупотреблять и им.

Люди, близкие к Беценвалю, знали, что в характере его не было такой изысканной точности, но что это было принято им, навсегда единожды, политическою мерою; сделавшись известным за начальника взыскательного до мелочи во всяком деле, касающемся чести, он поставил себя на такую ногу, что ему почти не приходилось разбирать своевольств подчиненных. Его прямодушие и вежливость, его испытанное мужество и отличная храбрость в деле, сделавшие имя его известным в армии, и многие раны, вынесенные им и из Германии и из Испании, поставили его выше мелочных претензий щекотливой молодежи, и каждое приказание его почиталось законом.

Известия, ежедневно получаемые Беценвалем, не были благоприятны, ибо не обещали ни малейшего доброжелательства со стороны жителей. Часто пропадали без вести посылаемые с приказаниями люди, часто по ночам загоралось в пустых домах и в задних крестьянских постройках, куда и с огнем никогда никто не ходил. Майор выслушивал донесения об этом с обыкновенным своим присутствием духа и хладнокровием; подтверждал приказания строже смотреть, ловить зажигателей и т. п.

— Для вас это не новое, — говорил он. — Вспомните Испанию: помните ли, как на высотах, близ Барцелоны[31], в померанцевой роще нашли мы четырех наших гренадеров, повешенных в полном вооружении… Война народная везде одинакова, и я уверился, что жестокими примерами наказания не остановить бедствий, но рискуем умножить их вдесятеро. Надобно бы передать жителям, что здесь есть русские раненые, что, поджигая нас, они могут сжечь своих; но не нахожу средства это исполнить, пока не попадется нам кто-нибудь в руки; я сам привел бы его в лазарет и удостоверил, что не лгу.

Между тем благоприятные вести из армии, по политике Наполеона всегда преувеличенные, доходили исправно до Семипалатского. Граф Линьяр, адъютант генерала, командовавшего в Смоленске, находил возможность удовлетворять любопытству приятеля своего, Беценваля, доставляя ему экземпляр каждого бюллетеня, в Смоленске получаемого.

— Я этим печатным радостям худо верю, — говорил майор, — но они веселят солдат и, следовательно, нужны.

24 августа, около обеда, сидели в кабинете Софии, обращенном в спальню майора Беценваля, которого тут не было, два его друга: они, казалось, не расположены были к разговору; несколько отрывистых слов начинали и пресекали их беседу.

— Знаешь ли что, мой красавец, де Летр, — сказал наконец капитан Лебрюн, плотный, небольшого роста офицер, своему товарищу, стройному, прекрасному мужчине, задумчиво сидевшему подле его, на диване, — я рад за тебя, что мы живем в таком уединении: это сбережет твое сердце; я не помню области, не помню десятидневной стоянки, где б ты не влюбился в какую-нибудь прекрасную неприятельницу. Не правда ль? За недостатком, я думаю, ты мечтаешь теперь о этих двух именах, которые замечал на подписи книг; что из этих Annette и Sophie ты создал уже два идеальные существа, которые очень милы и соприсутствуют тебе… Что же ты молчишь? Смотри, душа моя, не обманись; может быть, это не что иное, как маменька с дочкой; может быть, что и того хуже, это две сестры, старухи…

— Не может быть, — перебил рассеянно другой, — я уверен, что Софья молоденькая девушка, очень миленькая, а другая… Но до другой мне и дела нет, она гораздо старее… Вот видишь, мой милый, как я тебя опытнее, даром что моложе. Открыть ли тебе секрет, как в этом удостовериться? Это очень просто, а ты не сумеешь. Отбери несколько книг с той и другой подписью, всмотрись, и цвет чернил тебя уведомит, что одна писала гораздо прежде другой, то есть, без обиды первой, она по крайней мере десятью годами старее последней.