Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

• Название: Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.
• Автор: Андрей Гаврилов
• Издательство: South Eastern Publishers
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-1-936531-01-1

В 1974 году 18-летний русский пианист Андрей Гаврилов стал единоличным победителем V Международного конкурса им. Чайковского. Двумя неделями позже с триумфом дебютировал на знаменитом Зальцбургском фестивале, заменив заболевшего Святослава Рихтера. Его головокружительная карьера была прервана в 1979 году по инициативе КГБ. В 1985 году пианисту удалось вырваться из СССР. После выступления Гаврилова в Карнеги Холл газета «Нью Йорк Таймс» провозгласила его «величайшим артистом современности». В книге публикуются воспоминания музыканта об удивительных событиях, произошедших в его жизни в 1973–1985 годах.

Дмитрий Быков: «Книга Андрея Гаврилова – безусловная сенсация, небывало откровенный рассказ о музыкальных и околомузыкальных нравах, о патологиях и перверсиях, так часто сопровождающих гениальность, об ухищрениях социалистического начальства и подлостях капиталистического менеджмента. Это повествование об ужасной изнанке прекрасного, о плате за талант и славу. Но хочется, чтобы за всей этой откровенностью, скандальностью и грязью читатель различил детскую душу автора, так и не ставшего своим ни в одной стае».

---

Так, беседуя, объездили мы всю страну с сексуально продвинутым коммунистом Марио. Как и все флорентийцы, Марио был очень высокого мнения о самом себе. Наш шофер Джорджо, грузный крестьянин из Модены, терпеть не мог самодовольного, глумливого флорентийца, и взрывался каждые полчаса. Останавливал машину и выбегал, чтобы успокоить себя парой стаканчиков «Ламбруско». Ехал со скоростью не более ста десяти километров в час. В стареньком «опеле» коммунистов не было кондиционера. Стояла сорокоградусная жара. Автострада дымилась. Я опухал. Прямо из машины шел на сцену очередного театра. И все это – каждый день.

Марио считал ниже своего достоинства отвечать на выпады Джорджо. Переходил на русский, обращался ко мне, тыкая пальцем в окно: «Гаврильев, давайти будим ушить италиански – вот, смотриити: гранде курва».

Я ищу глазами «курву-кабирию», но никого не вижу. Марио в восторге.

– Гаврильев, эта нье то, щто Ви подумаль, эта опасний павароот, а аморе мио – не пьеснья о море…

А Нилыч все шепчет. Ответил Нилычу твердо: «Не могу, извините, никак не могу, после тяжелых гастролей с Рихтером, циклом с Мути, после шопеновского фестиваля в Лондоне – у меня от переутомления язва желудка открылась. Надо привести себя в порядок перед декабрьским проектом с Караяном. Экзамены сдать в консерватории. У меня еще хвосты за четвертый курс остались».

– Ничего, об учебе не беспокойтесь!

– Никак не могу в Италию. Здоровье поправить надо. Срочно.

– Ну что же, – шепчет, глядя в другую сторону Нилыч, – может быть, МЫ Вас полечим? И ездить Вам уже никуда никогда не придется. Мне кажется, это будет правильно, Вы слишком уж заработались!

До меня дошло – он же мне грозит. Давит меня, как на зоне, как пахан – шестерку. Полечим! ИХ лечение может и летальным исходом закончиться. Надо как-то спасать себя и караяновский проект.

– Благодарю Вас, Петр Нилыч, за заботу, положение не так серьезно, я в Париже у гастроэнтеролога был, рекомендованного мне товарищем Рихтером. Он мне новое лекарство волшебное выписал – «Тагомет», говорил, надо хотя бы месяцок без стресса пожить.

– Смотрите, дело ваше, – зловеще прошипел Нилыч.

Аудиенция закончилась. Я думал, что выиграл пару месяцев на серьезную подготовительную работу к караяновскому проекту. Надеялся на то, что Нилыч не осмелится сорвать этот, уже вовсю на Западе разрекламированный проект, в который вложены большие деньги. Я ошибался. Тогда Нилыч и его министерская рать, однако, ничего серьезного против меня не предприняли.

Надо тут отметить, что мы с Нилычем хоть и не дружили, но отношение у него ко мне было нейтрально-уважительное, что по советской номенклатурной шкале соответствий можно было бы приравнять к «горячему участию». Да и я особой ненависти к этому «первому парню на деревне» не питал. Среди множества советских чудовищ, с которыми мне пришлось общаться, Нилыч был далеко не самый гнусный. Нилыч был в молодости красавчиком с вихром на лбу, бабы заводские, наверное, штабелями под него ложились. В конце семидесятых ему было около шестидесяти. Правильные черты лица, чистый лоб, аккуратно уложенные седые волосы, даже задорный вихорок еще присутствовал. Одевался он в добротные импортные костюмы с иголочки, кожу имел холеную. Я часто глядел на этого постаревшего деревенского гармониста и прикидывал, сколько же крема он себе ежедневно в морду втирает? Нилыч был душка. Если б ему душу врезать, то был бы, как живой.

Где-то в октябре 1979 забежал я к Нилычу по собственной инициативе. Элтон Джон прислал мне записи фанфар и гимна для московских олимпийских игр 1980 года. Просил меня посодействовать продвижению своего материала. Нилыч принял меня без звонка. Какая честь!

– Кассеты у Вас?

– Да, конечно, – сказал я и дал ему две большие кассеты.

– Доложу на самый верх, – пообещал Нилыч и положил кассеты в стол. Больше ни я, ни Элтон кассет не видели. «Верх» вообще никак себя не проявил. В это время уже вовсю оркестровали Пахмутову, что-то про Мишу. Типичная советская сопливая размазня.

Отрезали

Восьмого декабря 1979 года должен был состояться мой первый концерт рахманиновского цикла с Караяном в Берлинской филармонии. Четвертого декабря я должен был вылетать в Берлин. Две недели перед отлетом я яростно занимался в звукоизолированной квартире Славы на Бронной. Рихтер дал мне ключ – для подготовки по ночам. Второй концерт Рахманинова уже летал под пальцами. Игрался «как нечего делать», «хилял» (студенческий консерваторский жаргон). На сердце – праздник в предвкушении предполагаемой высшей точки карьеры – долгосрочного сотрудничества с Караяном! И вдруг…

Второго декабря вызывают меня в ЦК. Срочно! Встретил меня человек в черном костюме. Фамилия Кузин. Пожилой, сухой, мертвый.

– Садитесь.

Сажусь. Кузин говорит как-то тоскливо, не глядя на меня: «Товарищ Гаврилов, знаете ли Вы, что оркестр берлинской филармонии под руководством Караяна ездил недавно на гастроли в Китай?»

– Да, слышал, слышал еще, что случилась маленькая неприятность с самолетом на посадке. Музыканты и, в том числе, Караян серьезно не пострадали.

– Так вот, наше правительство не приветствует подобное сближение с Китаем; мы Вам рекомендуем воздержаться от выступлений с Караяном.

– Так! – брякнуло у меня в голове. Ноги ослабли в коленях, гнев схватил за горло и кровь ударила в лицо. Все ясно. Китай-то уж тут точно не при чем.

Молчу. Товарищ в черном костюме тоже помолчал и вдруг предложил: «Давайте пошлем телеграмму в Берлин, напишем, что Вы заболели, а?»

– Нет, – говорю, – не надо. Мольер вот сыграл мнимого больного и помер! Я так не хочу!

Костюм уставился на меня еще тоскливее.

– Так что, Вы против телеграммы?

– Ка-те-го-ри-че-ски.

– Ну ладно, идите, а мы посоветуемся.

Я вышел из здания ЦК на Старой площади и полетел домой, к телефону, звонить в Берлин. Тогда как раз открылась возможность разговаривать с заграницей без предварительного заказа. Влетаю в квартиру, а там – брат в ужасе, мать в остолбенении. Что такое? Узнали про меня? Нет. Рассказывают. Им позвонили в дверь. Кто там? Два товарища в черном, с удостоверениями ГБ.

– Товарищ Гаврилов? Игорь Владимирович? Покажите, пожалуйста, ваш заграничный паспорт и билеты на самолет в Рим.

Я и забыл, что мой брат на каникулы в Италию собирался. Со своей женой, полуитальянкой-полурусской. Тесть пригласил. Рим, Флоренция, Венеция. Для любого художника – обязательная программа. Да и дед их ждал замечательный в Риме, со своим ранчо и лошадками. В прошлом – коммунист, ныне – пенсионер. Паспорт и билеты гэбисты забрали, сославшись на неточности с печатями.

– Мы привезем, как только неточности будут исправлены, не беспокойтесь.

Только их и видели. Посочувствовал брату и – нетерпеливо – к телефону. Набираю. Телефон не работает! Тут до меня начинает доходить. Тут не просто «невыездной». Бегу на Бронную. Там никого. Слава с Ниной в Европе. Звоню агентше в Берлин.

– Алло, алло, Доротея?

Доротея Шлоссер – знаменитая монополистка на советских артистов в западном Берлине, при Гитлере певшая в оперном театре, а ныне – колоритная стареющая дама при хороших деньгах. От прежней красоты осталась у Доротеи лишь рыжая копна волос.

– Доротея, меня не выпускают на концерт, брата лишили паспорта, телефон отрезан, я звоню с Бронной, все, пока.

Доротея потом рассказывала, что после моего звонка она села у телефона на пол. А очухавшись, давай звонить в Госконцерт. Не тот уровень! В Госконцерте новость узнали чуть ли не от нее. Ночью Доротея позвонила мне на Бронную: «Андрей, иди завтра и дежурь с утра у Демичева, там будет весь Госконцерт». Выслушал, понял, и за рояль.

Третье декабря. Десять часов утра. Иду к Нилычу, в министерство культуры СССР.

– Демичев? Занят. У него директор госконцерта Супагин.

Ага, думаю, значит по моим делам. И тут… Роскошные двери кабинета Демичева, белые, тяжелые, с золотыми инкрустациями, не то что распахиваются, а выбиваются сильнейшим ударом ноги. Оттуда вылетает красный, с бешеным взглядом, крепкий и коренастый, лысый товарищ Супагин. Поднимает голову кверху, как пророк к небу, и вопит во весь голос: «Бляди, суки, ох-х-хуели со-о-о-все-е-ем!»

Я стоял в полуметре от корчащегося Супагина, ни говорить со мной, ни даже смотреть на меня он не мог; перестав орать, он несколько мгновений сверкал багровой от гнева лысиной, тупо вращал своими налитыми кровью, как у быка на арене, глазами. Затем сиганул по алой ковровой лестнице вниз и исчез. А гулкое министерское эхо еще долго отбрасывало, как мячик, от стен и потолков его дикие вопли.

Четвертое декабря. Черный день моего календаря. В этот день в 1970 году скончался мой отец. После открытия персональной выставки друга, в Твери. При загадочных обстоятельствах. Сорока семи лет от роду. Не люблю этот день, не люблю декабрь, не люблю позднюю осень и начало зимы – в это время покинули землю все мои родные – и мать, и отец, и брат.