Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

• Название: Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.
• Автор: Андрей Гаврилов
• Издательство: South Eastern Publishers
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-1-936531-01-1

В 1974 году 18-летний русский пианист Андрей Гаврилов стал единоличным победителем V Международного конкурса им. Чайковского. Двумя неделями позже с триумфом дебютировал на знаменитом Зальцбургском фестивале, заменив заболевшего Святослава Рихтера. Его головокружительная карьера была прервана в 1979 году по инициативе КГБ. В 1985 году пианисту удалось вырваться из СССР. После выступления Гаврилова в Карнеги Холл газета «Нью Йорк Таймс» провозгласила его «величайшим артистом современности». В книге публикуются воспоминания музыканта об удивительных событиях, произошедших в его жизни в 1973–1985 годах.

Дмитрий Быков: «Книга Андрея Гаврилова – безусловная сенсация, небывало откровенный рассказ о музыкальных и околомузыкальных нравах, о патологиях и перверсиях, так часто сопровождающих гениальность, об ухищрениях социалистического начальства и подлостях капиталистического менеджмента. Это повествование об ужасной изнанке прекрасного, о плате за талант и славу. Но хочется, чтобы за всей этой откровенностью, скандальностью и грязью читатель различил детскую душу автора, так и не ставшего своим ни в одной стае».

---

– Ну, садитесь, Андрей, – тихо простонал он.

Усевшись на кресло, я уставился на Рихтера в вопросительном молчании. Помолчали вместе, как обычно мы делали при встрече после долгой разлуки.

– Ну что, пойдем на работу?

– Н-е-е-е-т, сегодня не хочу.

– Может, гулять пойдем?

– Пойдем, только помогите мне одеться. Вы не могли бы подать мне трусики?

Я снял Славины трусы со спинки кресла двумя пальцами и подал их ему. Он сел на кровати и стал их медленно напяливать, как-то странно поглядывая на меня. Я отвернулся. Только несколько лет спустя я понял, что моей брезгливости и двух пальцев Рихтер мне никогда не простил. Мы вышли из номера.

– Не правда ли, этот отель похож на гроб куртизанки?

– Похож, похож, какого черта Вы тут остановились?

– У меня есть правило – не жить дважды в одном отеле в Париже; у меня все они записаны и я стараюсь не повторяться, а у этого отеля веселая репутация.

Втиснулись в лифт. Лифт остановился на втором этаже, открылась дверь, и к нам еще кто-то втиснулся.

– Ну это уже слишком, – прошептал Слава и тяжело вздохнул.

Втиснувшийся к нам человек был небольшого роста. Белоснежные седые волосы, длинные, густые и красивые. Сильно напудренное лицо, губы напомажены так густо, что, казалось, они сочатся кровью. Одет он был в белоснежный смокинг дивного покроя, в петлице жакета красовалась огромная красная гвоздика. В двенадцать дня! Зеленые громадные глаза с любопытством смотрели на нас, выражение лица втиснувшегося было надменно-презрительное. Он был очень худ и хрупок, но чувствовалась, что он обладает громадной внутренней и физической силой. Казалось, что он выше нас ростом, хотя на самом деле он был и мне, и Славе по грудь. Тем не менее, он глядел на нас свысока, надменно и гордо. Слава сделал круглые глаза и шепнул мне на ухо – Кински. Тут до меня дошло. Клаус Кински – один из самых знаменитых и скандальных актеров того времени – гордо поглядывал на меня из под моей правой руки. Лифт наш обладал удивительно маломощным мотором, мы скользили вниз мучительно медленно. Полминуты в лифте показались мне часами. Наконец, мы вылезли из этой консервной банки, где уже слиплись, как три кильки. Слава послал Кинскому фальшивую улыбку краем рта, тот скривил губы, откинул рукой волосы назад, а я от смущения сосредоточенно стряхивал пудру с пиджака. Раскланявшись, отправились по своим делам.

Мы прошлись по бульварам, вышли к Сене и направились к кафе на набережной. Сели на улице за столик для двоих. К нам подошла милая молоденькая официантка – Что будете пить?

Я заказал «Long Ашепсапо», модный напиток из смеси Кампари-соды и фруктовой воды.

– А что будет пить ваш отец?

– А я не отец, – сказал Слава, покраснев.

– Ах, простите, Вы друг?

Тут уж покраснела официантка.

– Ну, как Вам в Париже?

– Как всегда мило, но скучно.

– Я предпочитаю Лондон.

– Я тоже Лондон люблю, но мне там всегда не по себе. Тут все же так уютно и всегда тепло. Смотрите, вон господин идет с гитарой и мило поет что-то французское.

Хиппарь с гитарой подошел к нам, напевая «Imagine» Леннона. Слава смутился. Первые скейтбордисты прыгали через автомобили прямо в потоке машин на набережной Сены. Какой-то чудак глотал огонь.

– Ну, как Гендель? По-моему чудо.

– Слава, я в восторге, всегда его очень любил, но не думал, что он в сольном репертуаре так хорош, спасибо за идею, я Вам очень благодарен.

– А я Вам.

Вокруг кафе ходили молодые парочки, мужчины с мужчинами. Слава с веселым любопытством поглядывал на меня.

– Андрей, я смотрю Вас удивляет эта молодежь?

– Да, нет, я просто предпочитаю смешанные пары, эти «девочки» у меня аппетита не вызывают.

– Вы еще слишком молоды.

Тут к нам тихо подсел Эрик. Откуда он взялся? Слава покряхтел и сказал: «А Эрик меня возит, он недавно вернулся со службы в парашютных войсках и работает со мной».

– Десантных, наверное?

– Ну да, он племянник Жискара д'Эстэна.

– А–a, понятно.

Эрик оскалил крепкие зубы, изобразил улыбку. Это был один из тех молодых людей, которые считают себя «крутыми» и всячески это демонстрируют. Эрик пытался воздействовать на окружающих своим молчанием, он был так немногословен, что можно было подумать, что он немой. Носить мимику на лице он, кажется, считал старомодным, его загорелое лицо никогда не меняло выражения. То ли робот, то ли покойник. Иногда он, впрочем, желчно поигрывал желваками.

За соседним столом два здоровенных гея затеяли борьбу на руках – армреслинг. Эти похожие на водителей-дальнобойщиков люди пыхтели и любовно давили друг другу руки, сплошь покрытые наколками. Вдруг Эрик выставил на стол свою маленькую мускулистую ручку и холодно, как варан,посмотрел на меня.

– Поехали?

– Давай.

Мы напряглись и начали жать, натянуто улыбаясь. Вспыхнувшая между нами антипатия нашла себе точку приложения. Мы изо всех сил старались причинить друг другу боль. Откуда приходят подобные эмоции? Делить нам было совершенно нечего. И некого. Будь мы тогда на поле брани, наверное, убили бы друг друга. Слава ликовал. За кого он болел, понять было невозможно. Рука Эрика был крепка, как сталь, он жал мою ладонь и улыбался мне все слаще и слаще. Я не сдавался. Вскоре улыбка покинула его дантесовское личико с аккуратным носиком и милой родинкой на щеке. Несколько следующих минут не принесли победы ни ему, ни мне. Наши руки оставались в первоначальном положении, перпендикулярно столу.

– Как же я играть-то завтра буду, – подумал я, – клешня сейчас отвалится, лучше умереть, чем сдаться, этот гад даже и не потеет.

Слава жадно глядел на наши руки и хищно улыбался. У меня стало темнеть в глазах. Я заметил (и возликовал), что Эрик начал бледнеть, под его красивыми глазами обозначились синеватые полукружия. Устал? Не знаю, сколько времени еще прошло, я уже ничего не соображал, когда Эрик сказал тихо: «Ничья». Слава расцепил нам руки. Я встал, чтобы походить и восстановить кровообращение. Свою правую руку я не чувствовал. Специально они, что ли, это устроили? Что за глупая шутка! Нам же завтра играть. Успокоив сердце, вернулся к нашему столу. Слава ждал меня, выставив свою правую руку.

– А теперь со мной!

Рука у него была внушительных размеров, большая длинная кисть и предплечье толщиной с ляжку человека среднего сложения. Я еще не остыл после борьбы с Эриком и начал жать с ужасающим напором. Через несколько секунд Рихтер был повержен. Я посмотрел на него и ужаснулся. Глаза Славы были полны слез. Дурак, зачем я это… он же все воспринимает символически, укорял я сам себя.

– Слава, пойдемте работать, а?

– Пойдемте, Андрей, Эрик отвезите нас в студию, приезжать за мной не надо.

Через полчаса мы уже сидели в студии вдвоем у рояля. Я знал, что мы вмиг все на свете забудем и будем счастливы, как это было всегда, когда мы работали у инструмента.

– Ну-с, Андрей, с ля мажора и по порядку, да?

Я взял первую трель на ля в малой октаве. Там нет текста, только функции и все надо придумывать. Прелюдия моя в тот день звучала гораздо дольше, чем на концерте и, соответственно, на записи. Я летал от модуляции к модуляции, не желал расставаться ни с одной нотой. Слава глядел на меня с любовью, сидя со мной рядышком. Так смотрит отец на первые самостоятельные шаги своего ребенка.

– Андрей, Вы импровизируете на темы?

– На какие?

– Ну-у, на разные. Сыграйте мне камень. Ну, как бы это у Вас звучало.

Я изобразил камень.

– Ну, а теперь спросите что-нибудь меня.

– Давайте море.

Слава сыграл море.

– А теперь камыш в заводи, – сказал Слава.

Я изобразил.

– А Вы – облака.

Слава сыграл облака.

– Слава, у Вас облака похожи на слоников!

– А ваш камыш – на заросли бамбука.

– Ну а теперь, давайте играть что-нибудь совершенно невозможное. Сыграйте мне муху.

– В стакане?

– Валяйте.

Я изобразил жирную муху при помощи хроматизмов в среднем регистре и глухих «стеклянных постукиваний» в верхнем регистре.

– Здорово, поехали дальше с сюитой.

В сарабанде Слава оторвал взгляд от нот и рук и стал внимательно смотреть мне в глаза. Закончив жигу с огромным удовольствием, я в свою очередь посмотрел вопросительно на Славу. Спросил глазами – играем по очереди или я сначала всю свою порцию отыграю. Слава предложил построить первый вечер так: вначале я сыграю подряд четыре сюиты, потом он сыграет свои четыре сюиты, а там видно будет. Мой первый сет из четырех сюит заканчивался соль минорной со знаменитой пассакальей. Я всегда играл эту сюиту едва ли не с самым большим удовольствием, именно из-за пассакальи. Когда я закончил, Слава сказал: «А знаете, Андрей, пожалуй, напрасно я не захотел играть эту сюиту, вообще-то я не очень люблю вещи с популярными темами, Вы знаете, я думал, что подобную музыку вообще нельзя сыграть, чтоб было не… м-м-м… неприятно, но я ошибался». Мы поменялись местами, Слава начал свою прелюдию очень гордо, жестким стучащим звуком, и сразу остановился.