Михаил Безродный - Россия и Запад

• Название: Россия и Запад
• Автор: Михаил Безродный
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-86793-917-5

Сборник, посвященный 70-летию одного из виднейших отечественных литературоведов Константина Марковича Азадовского, включает работы сорока авторов из разных стран. Исследователь известен прежде всего трудами о взаимоотношениях русской культуры с другими культурами (в первую очередь германской), и многие статьи в этом сборнике также посвящены сходной проблематике. Вместе с тем сюда вошли и архивные публикации, и теоретические работы, и статьи об общественной деятельности ученого. Завершается книга библиографией трудов К. М. Азадовского.

---

7–8 ч. вечера. Дома.

<…> Опять вспоминала: «Кто познал тоску земных явлений»[846] — Эти стихи три дня светят мне, и мучают. Сейчас они самые близкие и страшные. Как странно, да? Я их давно знала, — но не останавливалась на них, — и вдруг вот. <…> Я его <Данте> не любила года 3 тому назад. — А теперь его имени даже боюсь, — так пламенно оно мне, — и сладко. — и Все это — Вы. — Т. е. Вы — Дверь во все это[847].

Наконец 23 октября Иванов ее принял, разговор шел о Бальмонте, но не только. Свои впечатления она поспешила рассказать Кириенко-Волошиной, которую посетила на следующий день, и в тот же день вечером делилась с Ивановым:

Ночь. 24 октября 1915.

<…> Я пришла к Пра вечером (она меня любит очень, — после Макса больше всех), и она спросила, была ли я у Вас, — и я сказала — да. И она спросила: «Хорошо было?» — И я сказала, что Вы меня бранили, и сказала, что Вы правы, — потому что я очень «распущена». И она сказала: «Вот, нашла себе Господина, — не хотела никого слушаться никогда». — Как странно, правда. — Вы знаете. Отец, я никогда не думала, что такой покорной буду. <…>

25 около 3-х (наверное).

Отец, читаю о Беатриче, — и больно дышать от волнения — Отец, — Отец, я никогда не буду любить, как любила до Вас, — и больше не поцелую никого. — И мне радостно опустить глаза, — и я хочу всегда быть только Вашей, как сейчас, — как же я «полюблю» кого-то? — Это совсем невозможно. И мне хорошо с Вами, и я хочу только, чтобы Вы были всегда Другом, и хотела бы умереть и воскреснуть с Вами. И мне не нужен мир, и все, что я раньше хотела[848].

До знакомства с будущим мужем оставалось чуть больше двух недель…

После начала отношений с С. А. Кудашевым Майя посчитала необходимым еще раз объясниться с Ивановым:

Я сказала Сереже о том, как люблю Вас, — и как любила, — и он понял прекрасно. А он страшно ревнив и всех моих «друзей» ненавидит. Отец, — никогда мне не было так сладко говорить Вам это слово, как теперь. — И как хорошо, что распутано все! Помните Бэттину? — Как Вы рассердились тогда! А я ужасно была испугана, — и хотела умереть от горя — Разве не хорошо (в два слова), что была Бэттина, — и все подобное? — Все это тогда, может быть отодвигало Вас, но теперь я чувствую, что наоборот, приблизило, — и думая о Бэттине, мне легче с Вами. — Отец, — пожалуйста, любите меня всегда, — теперь ведь все хорошо, и Вы даже могли бы поцеловать меня! — Я бы очень хотела. — И мне совсем легко это говорить. — Помните, как Вы перекрестили меня? Я никогда не забуду. — И разве я любила бы так Сережу, если бы не встретила Вас до него? — Мне иногда кажется, что Вы спасли меня от чего-то ужасного, не помню только, от чего. — Пожалуйста, не уходите теперь, когда я спасена уже. — Только теперь я стала любить Вас, как надо, — и если Вы меня оставите, смогу ли быть совсем счастливой?[849]

После еще одного делового письма в апреле возобновление эпистолярного потока относится только к 3 июня 1917 года. Теперь Иванову писала молодая мать (ее сын появился на свет 1 марта 1917-го) и княгиня Кудашева, но начала она с возвращения к эпизоду с Беттиной:

Я думаю. Вы меня забыли, я не верю, что я Ваше дитя! Но по-прежнему Вас люблю, — Отец, — и знаю, что не уйти мне от Вашей души. Я помню. Вы бранили меня, думая, что не как должна люблю Вас, — и за Беттину — Ах, какой девочкой я еще была, — и не так Вы приняли все это — Или не так поняла я, что сказала тогда. Отец, когда я с Вами, я совсем маленькая, разве могу Вас чем-нибудь оскорбить? И если дика была и молчала, когда приходила, и не сказала Вам ужасно многого, что хотела, и должна была, — то потому, что Вы не знали этого, и каждый жест мой Вас боялся — Я всегда уносила от Вас такую жгучую печаль, и каждый раз, как шла, — как собиралась итти <так!> к Вам, решала «в последний раз», что найду слово и посмею его сказать. А когда уходила, знала, что не смогу, и сколько раз хотела итти назад, — но тоже не могла и шла с холодным и покорным и смертельно грустным сердцем. Отец, отец, мои письма верно казались Вам смешными иногда, и я сама, но если бы Вы поняли, как люблю Вас, — то все поняли бы. И когда просила у Вас ласки, если это казалось Вам гадким, то Вы ошибались, потому что я теперь уверена, что люблю Вас прекрасно. И если когда-нибудь предавала Вас в своей душе, или забывала, то верно оттого, что Вы не верили мне. Если бы я знала, что Вы меня знаете, как легко и сладко было бы Вас любить! — Но воистину, если я и дитя Ваше, то постылое! Отец, отец, Вы должны любить меня… Хотя когда я чувствовала в Вас нежность ко мне, я всегда принимала это как «grâce»[850] и чудо, и не верила себе, и всегда была смиренной перед Вами, но все-таки Вы должны меня любить[851].

Однако только с сентября 1917 года, когда Кудашева почти на год оказалась в родовом имении свекрови (Митрофановка Воронежской губернии[852]), ее письма к Иванову приобретают почти привычную частоту и характер. Так, ночью 9 сентября она писала:

И сегодня зову Вас, Отец, — и услышьте меня, протяните мне руку! Мне так трудно, так трудно, так трудно! — Не забывайте, не забывайте же меня! <…>… и говорила смешные и неверные слова о своей любви, — и Вы сердились — И помню Ваш взгляд, — и помню Ваш голос, — и жест, — и хочу, как тогда, спрятать голову, — и дать тоске пронзить меня смертельно — И теперь знаю, — все равно! Я могу никогда не увидеть вас больше, — и если встречу, сумею ли быть собой, как издали, — как сейчас? — Все-таки, все-таки Вы не поняли меня, — и за Бэтину <так!> бранили, — и мало верили в то, как я в Вас верила! <…> Вот не знаю, отчего мое сердце Вас выбрало священником своим![853]

3 октября она сокрушалась:

Ну вот, — без конца, — опять «дневники» посылаю Вам. — Нехорошо, если Вы обижаете меня настолько, что они Вам «не нужны» и Вы мне этого не говорите[854].

По мере возможностей мы использовали фрагменты из этих писем в предыдущем изложении, а материалы, которые касаются ее намерений издать свои стихи и отводимой Иванову в этой связи роли, — в упоминавшейся на этих страницах работе «К литературной биографии М. Кювилье (Кудашевой)».

Дальнейшая судьба Кудашевой-Кювилье (бегство вместе с семьей в 1918 году из Митрофановки в Киев и далее в Новочеркасск, а в октябре 1919 года с матерью и сыном — в Коктебель в дом Волошина, откуда она уехала только летом 1921-го) и послереволюционные перемещения Иванова позволили им увидеться только летом 1924 года в Москве — в последний раз. Хотя попытки возобновить переписку она делала и за границей, имя Беттины фон Арним более не возникало.

____________________ Г. В. Обатнин

Эмигрантское самосознание: анекдот versus трагедия

Книга Алексея Михайловича Ремизова «Кукха. Розановы письма» увидела свет в конце декабря 1923 года в берлинском издательстве З. И. Гржебина. Здесь впервые была опубликована главка под названием «Ки-ки», посвященная «странному», на взгляд писателя, сближению слов, обозначающих различные предметы. В качестве одного из примеров Ремизов проводит параллель между русским словом мост и его немецким эквивалентом, который по-русски звучит как брюки. И далее — в ироническом ключе, однако совсем немотивированно для читателя, возникает фамилия известного литературного критика — Ю. А. Айхенвальда, который в этот момент также оказался одним из обитателей русского Берлина.

Для реконструкции авторских интенций, соединивших в одну смысловую цепочку Айхенвальда, брюки и мост, необходим историко-литературный комментарий. Книге предшествовала журнальная публикация: под названием «Розанова письма» она увидела свет на страницах парижского трехмесячника «Окно» в начале июля 1923 года. Авангардное для своего времени произведение включало в единый контекст подлинные письма философа и автобиографическое повествование о петербургской дореволюционной жизни и первых годах эмиграции. В предисловии Ремизов писал:

Читатель, не посетуй, что, взявшись представить Розанова через его письма к нам, рассказываю и о себе, о нашем житье-бытье. Иначе не могу[855]…

Творческая интеллигенция, осевшая в Берлине в начале 1920-х, стремилась воссоздать русскую жизнь в чужой стране. В эмигрантском самосознании тех лет, как правило, отражалось депрессивное отношение к повседневной действительности, обусловленное трагедией личного и государственного масштаба, усугубленное конфликтом прошлого и настоящего. Казалось бы, и «Кукха» должна была продуцировать именно такое, типическое, эмигрантское сознание. Однако стоит внимательно присмотреться к стилю этого повествования, чтобы убедиться: Ремизов демонстрирует (и даже манифестирует) совершенно особый — иронический — взгляд на вещи. Это вовсе не традиционная мемуаристика. Здесь звучат совершенно непредсказуемые обертоны. Все перевернуто с ног на голову: вместо сюжетов, раскрывающих масштаб деятельности главного героя, — каскады анекдотов из частной жизни.