Симадзаки Тосон - Нарушенный завет

• Название: Нарушенный завет
• Автор: Симадзаки Тосон
• Издательство: Государственное издательство Художественная Литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1955

«Нарушенный завет» повествует о тщательно скрываемой язве японского общества — о существовании касты «отверженных», париев-«эта».

---

Когда шагавшего за рикшей Усимацу отделяло от пансиона уже несколько кварталов, он оглянулся и невольно вздохнул с облегчением. Дорога к храму Рэнгэдзи была плохая, рикша двигался медленно, и Усимацу брёл за ним следом, размышляя о превратностях жизни и сокрушаясь о своей собственной судьбе. Ему было и грустно и радостно. Нахлынувшие воспоминания будили в нём самые разнообразные чувства. День выдался унылый, всё напоминало о приближении зимы; сырой осенний воздух окутывал улицы тонкой дымкой. Росшие по обеим сторонам улиц ивы роняли на землю жёлтые листья.

Навстречу высыпала ватага мальчуганов. Они дружно шагали в ногу под звуки флейты и барабана с высоко поднятыми бумажными флажками и, изображая оркестр, распевали весёлую песню. «Что это за дети? — удивился было Усимацу. — А, это ученики младшего отделения!» За ними, горланя во всю мощь, не обращая внимания на прохожих, тащился какой-то пьяный. Подойдя ближе, Усимацу узнал в нём старого учителя Кэйносина, уволенного сегодня из школы.

— Сэгава-кун, как тебе нравится мой оркестр! — весело воскликнул он, обдавая Усимацу запахом перезрелой хурмы. Судя по всему, он уже успел основательно напиться. Мальчики, на которых он указал, громко расхохотались над своим жалким учителем. — Ну-с, начали! — шутливо скомандовал Кэйносин. — Внимание! До сегодняшнего дня я был вашим учителем. С завтрашнего дня я уже больше не буду вашим учителем, я буду вашим капельмейстером. Поняли? — Старик хотел было засмеяться, но по лицу у него покатились слёзы.

Простодушные музыканты разразились восхищёнными возгласами и замаршировали дальше. Будто припоминая что-то, Кэйносин долго смотрел им вслед, потом встрепенулся и заковылял по дороге, догоняя Усимацу.

— Я провожу тебя немного, Сэгава-кун, — сказал он, дрожа от холода. — Ведь ещё не так темно, почему ты с лампой?

— С лампой? — засмеялся Усимацу. — Ведь я перебираюсь на новую квартиру.

— Куда же ты перебираешься?

— В Рэнгэдзи.

Услыхав «Рэнгэдзи», Кэйносин сразу замолк, И некоторое время оба шли, думая каждый о своём.

— Да… — первым нарушил молчание Кэйносин. — Завидую тебе, Сэгава-кун! Ты да и все вы ещё молоды. Всё у вас впереди. До чего ж хочется снова хоть ненадолго стать молодым! Плохо человеку, когда он стар и слаб, как я теперь, — грустно заключил Кэйносин.

Рикша с поклажей двигался медленно. Усимацу и Кэйносин, следуя за ним, тихонько беседовали между собой. Вдруг рикша остановился и, глубоко вдохнув холодный воздух, стал утирать струившийся по лицу пот. Всё вокруг погрузилось в серые сумерки, только на западе ещё желтело слабое сияние. Казалось, что вечер наступил раньше обычного. Ещё рано было зажигать свет, но один дом был ярко освещён, на вывеске у входа отчётливо значилось: «Миурая».

Со второго этажа доносились звуки шумного веселья, и это навеяло на Усимацу и Кадзаму ещё большую тоску и уныние. Пир там, видно, был в самом разгаре. Через сёдзи струились вкрадчивые звуки сямисэнов. Вдруг решительно загрохотал барабан. Потом послышались женские голоса, вероятно гейш, певших какую-то песню. Одна из приглашённых гейш, видимо, запоздала и сейчас торопливо вошла в ресторан, сопровождаемая слугой с сямисэном в руках. Смех и голос гостей звучали так отчётливо, что Усимацу без труда различил голоса инспектора и директора школы. По-видимому, за угощением и выпивкой они позабыли обо всём на свете.

— Да, там весело! — тихо сказал Кэйносин. — И собралось немало народу. По какому же случаю?

— Разве Кадзама-сан не знает? — спросил Усимацу?

— Нет. Я всегда всё узнаю последним…

— Это чествуют господина директора.

— Вот как!

Пение стихло, и раздались громкие аплодисменты. Видимо, опять пошли в ход чарки. «Принесите сакэ!» — послышался звонкий женский голос. Усимацу и Кэйносин тем временем миновали ресторан и двинулись дальше. Они и не заметили, как рикша ушёл вперёд, и теперь им приходилось его нагонять. Они всё дальше уходили от этого места увеселения, и вот уже больше не были слышны доносившиеся оттуда звуки барабана. Кэйносин то вздыхал, то ни с того ни с сего разражался вдруг горьким смехом, в котором звучало отчаяние. «Наша жизнь быстротечна, как сон», — тихо запел он, и от его пения Усимацу сделалось ещё грустнее и тоскливее.

— Нет, не поётся… Эх, пил я, пил, а всё не пьян!.. — вздохнул Кэйносин и застонал, как раненое животное. Усимацу стало мучительно жаль старика.

— Кадзама-сан, куда вы идёте? — спросил он.

— Я? Я провожу тебя до ворот храма.

— Только до ворот?

— Отчего только до ворот, это ты вряд ли поймёшь. И я не стану теперь тебе ничего объяснять. Хоть мы не первый день с тобой знакомы, но подружились совсем недавно. Да… хочется мне хоть разок поговорить с тобой по душам!

Проводив Усимацу до ворот Рэнгэдзи, Кэйносин простился с ним и ушёл. Жена настоятеля радушно встретила Усимацу у ограды храма. Работник при храме, Сёта, перенёс вещи Усимацу в мезонин. Запах рыбы, жарившейся на кухне, проник в жилые помещения храма и, смешавшись с дымом курений, вызвал у Усимацу какое-то странное, непривычное ощущение. К главному зданию храма направлялся служка, вероятно, с приношениями статуе Будды. Усимацу поднялся в мезонин и огляделся: стены его комнаты и Сёдзи были оклеены новой бумагой и казались приветливее, чем в первый раз. Ему даже приготовили ванну с сухими листьями редьки — «лечебную ванну», как её здесь называли. И когда, усевшись за новый столик, Усимацу вдохнул аппетитный запах супа из мисо,[5] он вдруг почувствовал себя в этих старых стенах унылой обители удивительно уютно.

Глава III

Гинноскэ, разумеется, ничего не знал о происхождении Усимацу. Они подружились ещё в Нагано, когда учились в семинарии: у них было много общего в характере. Стоило Усимацу начать описывать милые сердцу серенькие пейзажи Саку и Тиисагаты, как Гинноскэ принимался живописать красоты озера Сува, возле которого он рос. Когда Усимацу заводил разговор об истории, которой особенно увлекался, Гинноскэ расписывал ему, как интересно собирать растения, и стены общежития, где проходили их постоянные беседы, стали для них одинаково родными. Дружба в школьные годы оставляет много светлых воспоминаний, никогда не меркнущих и всегда свежих. Поэтому, когда Гинноскэ теперь думал об Усимацу, он неизменно видел его таким, каким он был в семинарские годы, и ему было тягостно замечать происходящие в нём перемены: разве можно сравнить нынешнего Усимацу с тем, прежним, когда они весело уплетали в семинарской столовой варёный рис, смешанный с ячменём… Нет, он уже не тот! Какой-то угрюмый… Не осталось и следа от прежней жизнерадостности. Взгляд, походка, голос — всё переменилось. Он сделался замкнутым. Отчего? Гинноскэ никак не мог понять. «Что-то произошло… Несомненно, какая-то причина есть», — думал он, ожидая удобного случая, чтобы откровенно поговорить с другом.

На следующий день, в воскресенье после обеда, Гинноскэ решил навестить Усимацу на новом месте. По дороге он встретил Бумпэя, и они вдвоём поднялись по поросшим мхом каменным ступеням. Дорожка, по краям которой цвели последние осенние цветы, вела к главному зданию храма, налево от него была колокольня, направо — жилые помещения. Шестиугольный храмовый флигель с покатыми черепичными крышами, с колоннами в китайском стиле — всё, казалось, свидетельствовало о величии и упадке далёкого прошлого. Под пожелтевшим деревом гинкго Гинноскэ увидел босоногого работника, который, согнувшись, усердно сгребал опавшие листья. На вопрос: «Дома ли Сэгава-кун?» — Сёта почтительно поклонился и, бросив метлу, как был босиком, пошёл узнать.

И сразу же сверху донёсся голос Усимацу. Подняв голову, они увидели его в окне мезонина, скрытого ветвями дерева.

— Прошу наверх! — пригласил Усимацу гостей.

Гинноскэ и Бумпэй вслед за Усимацу, указывавшим им дорогу, поднялись по тёмной лестнице и вошли в комнату. Лучи осеннего солнца, проникавшие сквозь ветви дерева, окрашивали стены, картину, расставленные в нише книги и журналы в золотистые тона. В открытое окно вливался прохладный воздух, приносивший свежесть в скромную келью. Усимацу вдруг заметил на столике оставшуюся раскрытой «Исповедь» и незаметно спрятал её, затем, положив на пол сложенное светлое шерстяное одеяло, пригласил гостей садиться.[6]

— Ты, я вижу, любитель переезжать с места на место! — заметил Гинноскэ, осматривая комнату. — Уж если у человека есть такая привычка, он так и будет кочевать без конца. Да, но комната в твоём прежнем пансионе, пожалуй, была лучше.

— А отчего вы съехали оттуда? — поинтересовался Бумпэй.

— Там было уж очень шумно, — как можно равнодушнее ответил Усимацу, но невольная тревога всё же отразилась у него на лице.

— Тихо-то в храме, тихо, — согласился Гинноскэ и продолжал как ни в чём не бывало: — А там в твоём пансионе недавно, говорят, выгнали какого-то «этa»?