Генрих Сапгир - Летящий и спящий

• Название: Летящий и спящий
• Автор: Генрих Сапгир
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 1997
• ISBN: 5-86793-029-7

Генрих Сапгир известен читателям как поэт, детский писатель, автор сценариев популярных мультфильмов. Настоящую книгу составила преимущественно его проза — легкая, ироничная, эротичная и фантасмагорическая. Включенные в издание поэтические тексты близки рассказам по поэтике и настроению, составляют с прозой стилевое единство. В целом книга являет собой образец гротескного письма в литературе.

---

На шум из дальних дверей уже бежали служители — негр и девушка в элегантной серой форме.

— Аларм! Тревога! — закричал я.

Серебряный мальчик мгновенно прыгнул на постамент и застыл профилем к окну. И игрушки сами, что ли, посыпались в карманы моему внуку. Во всяком случае, когда прибежали те двое, мы медленно выходили из зала.

— Что здесь произошло? — строго закричала девушка.

— Кажется, сюда залетел голубь, — наугад ответил я, направляясь к выходу.

Негр и девушка подняли головы туда, к темной стеклянной кровле, пытаясь разглядеть и найти виновника переполоха.

Вот и говорите после этого, что войн скоро не будет, когда это в самой природе, в любом, даже серебряном, мальчишке.

Из другой эпохи

Саша увидел его, то есть ее, в кафе.

— Смотри, дед, это ящер, — прошептал он. — Динозавр.

Я не удивился. После новой американской кинокартины Париж наполнился доисторическими чудищами: в витринах магазинов, ресторанов, на рекламах и вообще повсюду. В прошлый мой приезд Париж был желто-зеленого цвета и только что не прыгал по-лягушачьи. Лягушек и сейчас можно встретить, но без прежнего восторга.

— Где? — спросил я.

— Вот, за столиком, — показал внук.

— Во-первых, это женщина, а не динозавр, — возразил я, — а во-вторых, это Дина, моя знакомая. Привет!

Дина обрадованно закивала нам. В своем умопомрачительном пиджаке в черно-белую клеточку, длинная, в сапожках из крокодиловой кожи и с такой же сумочкой, она действительно была похожа на большую ящерицу. Продолговатое увядшее, покрытое легкой сеткой морщин лицо дополняло сходство.

Я заказал себе пива, Сашке — бутылочку оранжа. Мы с Дианой оживленно беседовали, конечно, об общих знакомых, естественно, о давних знакомых. Как, кто с кем, когда, почему, куда уехал, как теперь, не вышло, бодрится, бедняга.

Сашка глядел на Дину большими глазами.

— А вы из какой эпохи? — неожиданно спросил он.

— Из какой эпохи, малыш? — изумленно поднялись нарисованные брови. — Хм, видимо, из той же, что и твой дед.

— Нет, что ты, — поспешил я, — ты прекрасно выглядишь.

— Действительно, — грустно улыбнулась Дина. — Мы им кажемся мастодонтами.

— Вы — добрый динозавр, — проницательно произнес внук.

— Динозавр? — растерянно заморгала она.

— Вот почему тебя зовут Дина! — засмеялся я.

Она помолчала немного.

— А что, может быть, вправду я теперь Дина-динозавр? Не возражай.

Она первой поднялась и вышла из кафе. Я смотрел ей вслед и думал, что впервые вижу динозавра с такими долгими красивыми лодыжками и походкой манекенщицы. Все-таки она была определенно более человеческим существом, чем те, о которых мы с ней перед тем говорили. Вот уж где когти и зубы, броня и зубцы. Ударом сильного хвоста они перешибут любую репутацию, сломают любую судьбу. Что делать, борьба за выживание в сильно похолодавшей обстановке. Бронтозавры. Те, кому удалось зацепиться, держатся изо всех сил.

Видимо, я произнес последние слова вслух, потому что внук сказал:

— А бронтозавры не живут на деревьях.

— Ну да, броненосцы, — рассеянно ответил я.

— И броненосцы не живут.

— Тогда ленивцы живут.

С этим Сашка был согласен. А я подумал: «Ленивцы вообще всюду живут: и во Франции, и в Германии, и в Америке, если на „социале“. А в Берлине у меня живет друг-толстяк, поэт, добродушный ленивец. Позавидуешь. Живет и в ус не дует, конечно, если у ленивцев есть ус».

В метро

Поздно вечером возвращался я от одного теперь прославленного русского художника, поселившегося недавно в Париже. Пустынный в эти часы Севастопольский бульвар с проносящимися машинами и одинокими слоняющимися фигурами хотелось миновать поскорей. Многие кафе были уже затемнены, а стулья внутри составлены пирамидой.

Спускаюсь в метро. Зеленый билетик с полоской затягивает щель магнитного контроля, подхватываю его, вылезающего дальше, резиновые тиски пропускают меня — я уже там.

Поезда ждать долго. На одной из скамеек лежит пьяный нечесаный клошар, подогнув босые ноги, под головой — рука, под скамейкой — пластиковая бутыль, на треть — темного вина, «клошарское», и разбитые туфли. Черной пяткой он почесывает во сне лодыжку другой ноги, блаженствует.

Прохожу следующую — пустую — скамью. На третьей меня ждет сюрприз. Под мертвым светом неона вольготно, как под солнцем юга, расположились две девушки — юные красотки. Совсем голые, тоненькая полоска купальника, смуглые, ладные, длинные, только что, видимо, из моря: на теле, на плечах, на широких волосах поблескивают капли. В Париже можно увидеть все, но это, по-моему, чересчур. Одна, улыбаясь, молча поманила меня острым изящным пальцем. Я пробормотал «не может быть», однако подошел поближе. И тут увидел: молодые женщины наполовину высунулись из глянцевого разворота журнала «Ньюсуик», который кто-то оставил раскрытым на скамейке, прислоненным к стене.

Невольно я оглянулся на спящего клошара, но тот был настоящий, слышно было по запаху. Я принюхался: даже слишком настоящий, такой немытый. Правда, под ноги он подложил себе газету. Нет, не может быть, чтобы какая-нибудь газетная публикация родила такого.

Тут, шурша, подкатил почти пустой поезд. Двери за мной задвинулись. Там, на платформе, женщины разговаривали и смеялись мне вслед: ну что ж, не хочешь — не надо. Такое ведь не часто случается.

Есть у меня смутное чувство, сожаление — упустил. Хотя теперь я допускаю, на меня навеяли все это картины моего старого приятеля — прославленного русского художника.

Угощение

Разговор, как во сне.

— Вы расисты.

— Ничего подобного, впервые слышу, не ожидал…

— Хочешь вина?

— Спасибо, что-то не хочется.

— Вот у нас в Париже — и негры, и арабы, и поляки, и даже — видел этих приплюснутых? — полинезийцы…

— Честно сказать, Ираида, они мне наших деревенских напоминают, только негатив.

— Я и говорю, вы расисты!

— Вот что я тебе скажу, ваши — все здесь у себя дома в Париже, а у нас в Москве все проездом. Почему бы не погулять, не пострелять, не пограбить? На чужбинку?

— Вы там умылись в крови. Народ вам этого не простит. Выпей, выпей, это бордо.

— Ну, хорошо, Ираидочка, за твой дом.

— Визу, наверно, сразу дали. Возьми орешки.

— Я вообще, ты же знаешь, всегда был далек от начальства…

— Тогда был далек, а теперь всюду печатают. Читали.

— Другое время наступило, и до меня дело дошло.

— Вот я и говорю, и до тебя дело дошло. Побеседовали, послали…

— Никто меня не посылал, я сам прилетел.

— Прилетел, еще могилы не остыли!

— Поверь, я сожалею, это трагедия…

— Да я вас всех насквозь вижу! Бутерброд?

— Да я…

— Вы все…

— Да кто…

— И ты… Хочешь, бифштекс приготовлю — с кровью?

И тут у него отнялся язык. Хозяйка квартиры вообще всегда была похожа на индейца — и смуглостью, и острым профилем. Но теперь она вдруг выдернула пестрое перо из диванной подушки, воткнула вкось в волосы. В руку сам влетел кухонный нож. Индеец крался к нему вдоль дивана, явно собираясь снять скальп.

— Нет, не надо, пожалуй… А как дети?

— Дети? Ничего дети, старшая скоро врачом станет, — ответил индеец, сверкая зрачками и растягивая губы в улыбке.

— Младший, Сережа, кажется…

— Сережа еще в колледже, ничего Сережа. Выпей еще.

— А когда окончит?

— Не доживешь…

(Услышал или показалось?)

— А помнишь, помнишь, Ниночка где? — Он поднялся и, стараясь не терять достоинства, начал отступать к дверям.

— Мерзавка, с ней покончено. Что ж ты ничего не попробовал?

— Спасибо. Вы как будто были лучшие подруги.

— Получила свое. Предательница.

— Вот уж не подумал…

— Вы все такие… Вас всех надо… А пирожное, пирожное? Миндальное… Съешь! — почти вопила она, наступая на него.

Человеческая маска определенно сползала. Он даже не мог себе признаться, что видит, как из-под нее лезет что-то мокрое, жуткое, сморщенное, какой-то животный комок. Рука между тем за спиной нащупала медную фигурную ручку.

— Извини, я спешу, в другой раз.

Он выскочил за дверь и уже на лестнице услышал нечеловеческий вопль: «А-а-а-а!» В дверь изнутри что-то шмякнулось. Наверно, бифштекс.

Мраморная лестница, он бежал до первого этажа, хотя был лифт. Высокое зеркало в вестибюле отражало вечнозеленые заросли. «Вот она здесь и живет, в джунглях». Парижская улица как парижская улица, все время праздник. «Можно сказать, угостила, патриотка». Какой-то бред, морок.

Кофейная чашечка и Париж

Кофейная чашечка у меня стоит на полке, старинная, из Севра — изящный фарфоровый шедевр. По краю снаружи и внутри гирлянды незабудок и розанов, на дне и на блюдце тоже розовое и голубое — веночки. Какая-то тайна в этой ясной сияющей глине, проборматывается: «Парселон, парадиз, Париж…»