Владислав Ляхницкий - Алые росы

• Название: Алые росы
• Автор: Владислав Ляхницкий
• Издательство: Восточно-Сибирское книжное издательство
• Жанр: Роман
• Год: 1976

В новом романе автор продолжает рассказ о судьбах героев, знакомых нам по книге «Золотая пучина». События развертываются в Сибири в первые годы Советской власти.

---

Несмотря ни на что, я остаюсь самим собой, — и что бы мне ни грозило, буду принципиален, буду любить народ, мою Родину мою Русь».

8.

На маленькой станции рядом с вагоном Валерия остановился длинный состав коричневых пульманов с зеркальными стеклами, зеленых закопченных третьеклашек и красных теплушек в конце.

Из теплушек и третьеклашек попрыгали на пути люди в темно-зеленых полушинелях-полупальто с поясами, в непривычных шапочках-пирожках. Торговки к ним:

— Молочка, яичек вареных…

— Шаньги… Шаньги…

— Карасиков жареных, карасиков сладких….

Солдаты беспомощно улыбались, разводили руками: плохо, мол, понимаем русскую речь. А чего ж не понять, если в корзине лежат караси, как лепешки, а молодайка протягивает корзину.

— Чехи это. На родину их везут, во Владивосток, а там, дальше морем. В плен попали, — говорили кругом.

— Пленные? Мой сынок тоже в плену. — Старушка протянула корзину с шаньгами. — Берите, родимые. Ешьте себе на здоровье.

Молодайка очнулась. Ее муж еще не вернулся с войны. Может, так же вот едет где. Может, голодный. Не должно этого быть, мир не без добрых людей. Отделила карасей половину, сунула их проходящим солдатам и утерла слезу рукавом.

Валерий выскочил на пути и смешался с толпой солдат чешского корпуса.

— Закурим, — вытащил газету, кисет с самосадом «один курит, а семеро кашляют».

Чехи брали его кисет, вертели толстые самокрутки, хлопали Валерия по плечу и тянули свои кисеты, портсигары, табакерки из малокалиберных орудийных патронов.

— На родину едете, други? — спрашивал Валерий. — На родину. О-о, родина — это превыше всего. Я тоже на родину еду.

Засвистел паровозик, и Валерию пришлось прыгнуть в теплушку. Солнце грело ласковей прежнего, весенний ветер донес запах свежей земли, сырости, прелой травы и свежих березовых листьев — тот особый запах весны, от которого даже в самых черствых сердцах пробуждается жажда любви, хотя бы к себе самому.

«Вот она, моя Родина, — думал Валерий, глядя на черные ленты пашен между березовыми колками, на блестящие озерки снеговой воды, — великая Родина. Пройдет еще несколько месяцев, и люди на всем земном шаре будут обмениваться не пулями, а махоркой, как я сейчас обменялся с этими чехами. И Вера узнает, что я настоящий социалист. Только вот беглый.

Валерия охватило отчаяние.

— Возможно, она уже знает, что командир Ваницкий был предан суду трибунала и бежал с гауптвахты. Какой кошмар. Какой ужас, — повторял Валерий, не зная, что предпринять. Только сейчас он понял, что история с его арестом может ему стоить расположения Веры. — Но у нас же общие идеалы, общие думы, общие чаяния, взгляды…

Стучали колеса теплушек, свистел паровоз, а разогретые солнцем поля начинали дымиться весенним парком.

9.

Огород у Арины большой. Надо вскопать, грядки сделать, посеять, обильно полить. Сходишь раз двадцать на Выдриху с бадейками на коромысле — и ноги гудят, и в спину как палку с шипами вставили.

— Проживем как-нибудь, — говорила Арина. — Посадим картопку, капусту, моркошку, свеклушку, просо посеем. А там корова отелится.

— Я, кресна, в батрачки пойду. Мне одной надо жить. Непременно одной. Не забыла, сулила сказать, как Ванюшка уедет на пасеку или в поле?

— Забыть-то я не забыла, а вот в толк не возьму, зачем тебе это знать. За ним потянешься? А?

Ксюша молчала.

— И-и, Ксюша, тяжел хомут у батрачек. А еще тяжелее хомут сыскать.

— Не лентяйка я. Меня в Рогачево все знают.

— Правда, Ксюшенька, робишь отменно, да порой ведь не только работа и трудолюбство… — Тут Арина спохватилась, что свернула не на ту дорожку и, смутившись, сказала: — В коммунию, Ксюша, иди. В коммунии Аграфена, Лушка, Вавила, Егор. Они всех зовут.

— Я не за этим пришла в Рогачево. Мне надо в батрачки!

— Пошто непременно в батрачки?

— А уж это дело мое.

За горькими думами Ксюша не заметила оговорки Арины и, продолжая копать, подумала про себя: «В коммунию хорошо бы…»

Вчера на улице повстречала Вавилу с Лушкой. Звали и на прииск, и на Солнечную гриву. Там сейчас коммунары целину собираются поднимать и сеять пшеницу. Обидела Ксюша их, когда хозяйкой была, не отдала им прииск, не заступилась за арестованных членов рабочего комитета, но они не злопамятны. Тогда, при размолвке Лушка всяко-всяко ее срамила, а вчера увидела и расцвела, рассмеялась, позабыла размолвку. И Вавила говорил, что скучает без Ксюши.

«Эх, была б моя воля, — размышляла Ксюша, — нисколько б не думала, а кинулась хоть на прииск, хоть на Солнечную гриву. Но нельзя приносить с собой заботу-беду. Спасибо, Лушка, подружка/ спасибо, Вавила. Может, когда-нибудь, а сейчас не могу. Вот никак».

И Арине ответила:

— В коммуну-то тянет, прямо бы убежала, да дорога закрыта.

— Кто закрыл-то?

— Сама. Ты помоги мне в батрачки наняться… Смотри, на дороге, никак, показалась лошадь с телегой. С пашни едут. Может, плуг у кого поломался или еще какая докука. Слышь, кресна, пойду, попытаю счастье, — воткнув лопату в землю, побежала навстречу подводе.

Люди на пашне и село словно нежиль. Только седенький дед вылез на завалинку погреть на весеннем солнце застывшие за зиму кости, да кучка сарыни высыпала на улицу.

Поравнявшись с подводой, Ксюша почтительно поклонилась.

— Здравствуй, дядя Савел.

— Ксюха, никак? — сквозь слой серой пыли на усталом лице Савела проступила улыбка. — Тпру-у-у, стой. Давно я тя, Kcюxa, не видал, аж соскучился. Бежишь-то куда?

— Работу ищу.

— Работу?.. Пчелиным рукам работа везде. — оглядел Ксюшу и одобрительно кивнул: — Крепка. Работяща— это известно давно. Только вот какая оказия…

Напрягалась Ксюша, ожидая желанное: «Да иди хоть ко мне». Дядя Савел всегда на лето нанимал батраков и батрачек. Но он, прокашлявшись, сказал, отводя глаза:

— Ты к Устину пошто не идешь? Не хочешь? М-мда. Вишь ты, беда какая: набрал батраков, не то б с радостью взял. Ей-ей.

И верно с радостью, потому что в отказе слышалось сожаление.

В сумерках, после работы, Ксюша заходила на кладбище к Филе. Садилась на соседней могиле под зеленым кустом рябины и говорила:

— Ушел ты… Горько мне, Филюшка, без тебя.

В груди нарастала боль. И Ксюша знала, что будет еще нарастать, но нельзя жить, не делясь сокровенным, даже если это бередит рану.

— Как тебе, Филенька, спится? Мягка ли земля? На рябине твоей дрозды поселились. Слышишь, поют для тебя. Горюю я по тебе. Но ты обо мне не тужи… я живу… Ничего я живу… ничего. Кресна добрая, кормит. А на работу никто не берет. Скажи ты, с полсотни домов обошла — и никто. Не иначе Устин на дороге встал. Он такой. Поскорей бы Ванюшка уехал куда-нибудь.

Так было в первые дни, а потом поняла Ксюша, с ума сойдет, если будет рану травить, и отрезала. С наступлением вечера отправлялась искать работу.

Сегодня завернула на главную улицу и услыхала за собой вкрадчивый голос:

— Благослови тебя бог, красавица, доченька. — Высокая, жилистая Гудимиха догнала ее. Синеватые губы сточены в тонкую строчку. У Гудимихи все доченьки, все красавицы. Бывало, встретит тетку Матрену, посторонится, будто улица мала, и, сложив на животе сухие руки с желтыми подвижными пальцами, поклонится в пояс.

— Благослови тебя бог, доченька.

— Доченька? — пожмет плечами Матрена. — Ты еще сиську сосала, а я уже невестилась.

— Неужто! — всплеснет Гудимиха, и, так же, согнувшись, заискивающе, зашевелит тонкими синеватыми губами. — Память слаба стала, доченька.

— От твоих делов недолго ее совсем потерять, — прошипит про себя Матрена, а громко скажет. — Благодарствую, Степанидушка. Храни тебя бог, — и скорее к дому, подальше от Степанидушки.

Ксюша шагала широко, стараясь уйти от Гудимихи, а та семенила с ней рядом и по-птичьи, сбоку да из-под низу заглядывала в лицо.

— Сызнова с тем же? — спросила сердито Ксюша.

— И с тем, и не с тем, родимая, это как посмотреть. Не беги, торопыга ты этакая, пойдем потихоньку: ладком поговорим, запалилась я вприскочку-то за тобой. Устин так велел передать: неладно, ежели приемная дочь живет отделясь. Што соседи подумают? Не хочешь жить у него, вольному воля. Но уходи из села, не задорь народ. Не — дай бог случится што с тобой на селе, и посыплются на Устинову голову разные беды.

— Грозит Устин?

— Не-е, касатушка, печется о счастье твоем, упреждает… и велел передать: пятнадцать рублев даст тебе и ситца на сарафан, только не кажись в Рогачево. А покажешься…

— Снова грозит?

— Ни, боже мой: шибко жалеет тебя. Матрену ругал всяко-разно, што сразу не позвала тебя в дом. И Не просто зовет тебя жить а сулит каждое рождество подарок делать. На восемь рублев. Так кого передать Устину Силантичу?

— Пусть ружье мне отдаст отцовское. Сколь прошу.