Владислав Ляхницкий - Алые росы

• Название: Алые росы
• Автор: Владислав Ляхницкий
• Издательство: Восточно-Сибирское книжное издательство
• Жанр: Роман
• Год: 1976

В новом романе автор продолжает рассказ о судьбах героев, знакомых нам по книге «Золотая пучина». События развертываются в Сибири в первые годы Советской власти.

---

— Фома, Фома, ты вечор пил без ума.

— Я вечор допоздна молотил.

— А кто Пахому нос своротил? У бабки Маланьи печь развалил? У Феклиной телки хвост оторвал? Это Федот видал.

— Неужто свидетели есть? Простите меня Христа ради.

Свидетелей почему-то становилось все больше. И все члены Совета оказались примешаны к воровству.

5.

Этот день до вечера и весь следующий Ксюша ходила по селу. Пригодилась недолгая работа в потребительской лавке. Знакомые чуть не в каждой избе.

— Ксюшенька, милая, проходи. — и в знак особого уважения хозяйка обметет подолом чистую скамейку.

— Як тебе, тетка Дарья, с большой докукой. Иннокентия в насилии обвинили, как думать, правда это?

— Дык, Ксюшенька, кто его знат. Парень-то Кешка вроде смиренный и уважительный, в Ульке своей, вроде, души не чает, да чужая душа потемки. Свидетели есть.

— А не видела ты, тетка Дарья, в этот вечер учителку где-нибудь?

— Учителку в тот самый вечер? Нет, чего не было, того не было. Ты зайди к Фекле. Она, вроде, видала ее.

И бежала Ксюша к Фекле, от нее к Вавиле. От Вавилы к дяде Савелью. От Савелья к дедушке Явору и снова к Вавиле. В Васину берлогу ходила несколько раз, а после обеда снова пошла по селу. На этот раз не одна, а с Вавилой и Егором.

Под вечер, закончив обход, Вавила пришел к Борису Лукичу.

— По делу о краже соли и насилии над учительницей у меня новые данные есть.

— Какие еще? Нам и этих достаточно. Может быть, митинг еще соберем. И не могу я сегодня: поясницу всю разломило.

Не уговорить Лукича. Но тут из каморки вышла Евгения Грюн.

— Здравствуйте, товарищи. Вы получили новые сведения про Иннокентия? Молодцы. Интересно, обвиняют они его или защищают?

— А это еще разобраться надо. Одно вам скажу, дело много сложнее: тут и другие замешаны, только кто, я сейчас не пойму. А если бы вместе пошли, мы, возможно, разобрались бы.

Евгения исподлобья осмотрела Вавилу. Хитрит? Что он мог узнать? Тряхнув копной рыжих волос, она сказала решительно:

— Хватит, Лукич, хандрить. Одевайтесь и — в путь. Идемте, товарищи.

— Может, прихватим Ксюху для верности, — шепнул Вавиле Егор.

— Молчи. Она пусть покамест в тени останется, Вавила с Егором привели Бориса Лукича и Грюн к поскотине. Там, вдали от дорог, среди зарослей дикой солодки, высился холмик. Под холмиком — дыра, завешанная грязной дерюгой.

— Вася, — позвал Вавила.

Откинув дерюгу, из землянки, как из медвежьей берлоги, вылез подкидыш Вася, сутулый, волосы — что взлохмаченный сноп переспелой гречихи, рубаха в заплатах. Взглянул исподлобья на Грюн, на Бориса Лукича. Отвернулся. Уставился на свои босые ноги и обратился к Вавиле:

— Кого тебе снова? Я же сказал…

— Повтори Лукичу. Это очень важно, и мы все тебя просим.

— Кого ж повторять? Дал мне мужик куль, в нем што-то хрусткое, вроде соли и велел отнести его к Иннокентию, положить ему в сенцы: подарок, мол, Кешке, клади, штоб никто не видел. Я отнес и гривну от мужика получил. Вот и весь сказ.

— Вася, а кто тебе дал этот куль? — Борис Лукич всегда был добр к Васе, а сейчас даже коснулся его заскорузлой руки. — Это, Вася, нам надо знать.

Сложная работа шла в голове у Васи, и он искоса, не то вопросительно, не то сомневаясь в чем-то, смотрел поочередно в лица Бориса Лукича, Грюн, Вавилы.

— Покаялся, а имени не скажу. А што я куль принес к Иннокентию, на кресте поклянусь, — и вынув из-за пазухи грязный гайтан, вытянул маленький погнутый крестик, перекрестился на него.

— Какая мерзость, — возмутилась Евгения. — Кому это нужно устраивать провокации против честного чело- века? А может быть, Вася лжет?

— Я? — захлебнулся от гнева Вася. — Да если на то пошло!..

— Нет, нет, — перебил Борис Лукич. — Я знаю Васю давно, он не лжет никогда.

Вавила в тот раз ничего не добавил и молча повел Грюн с Борисом Лукичем на дальний конец деревни.

— В тот самый вечер, в который учителка сказывает, будто ее Кешка рыжий снасильничал, мы ее видели, — говорила тетка Феклуша. И муж ее, потерявший дар речи на фронте, молча кивал головой: так, мол, и было. — Еще с нами ехали девки. — Подошла к двери, крикнула — Катька, Параська, подите сюда. Садитесь, и ежели я в чем ошибусь, так поправьте мать. Значит, солнце садилось, мы ехали, а за поскотиной учителка наша цветы собирала и пела про какой-то камин.

— Камин, мамка, камин. Ты сидишь у камина. Это песня такая есть, она и нас с Параськой этой песне учила, да уж шибко трудно запомнить.

— Стало быть, у камина, а солнышко аккурат закатилось: неужто б мы раньше с покосу поехали. Так как же эй, девки, прочь из избы, займитесь чем во дворе! Так как же Кешка мог на погосте в этот вечер насилить, ежели погост-то на другой стороне села. До погоста оттеда не меньше пяти верст. Шибко хорошая девка учителка, но напраслину говорит. Ежели и напал на нее, так вовсе не на погосте.

— И не Иннокентий, — добавил Вавила. — Он весь день, в том числе и на закате, под тулупом на печке от лихорадки дрожал.

7.

Обратно шли через чистое поле. Вдали свинцовая озерная гладь. Перед нею ряд низких черных избушек. В вечернем сумраке они еле видны, и ближе домишек — роща высоких берез.

— Эсеры, большевики, кадеты, — говорила задумчиво Грюн, — у всех своя программа и каждый уверен, что только они правы. — Вспомнился разговор с Ваницким о правде Ленина, но Грюн постаралась поскорее его забыть. Он вызывал сомнения, слова потеряют свою убедительность и цель не будет достигнута. И Грюн продолжала уже для Вавилы — На востоке люди молили и до сих пор, наверное, молят бога: «Дай мне силы смириться с тем, что сильней меня, дай мне силы, чтобы бороться с неправдой, которая мне по силе, а самое главное — дай мне мудрость, чтобы правильно оценить, что мне по силам». А я бы добавила… и дай мне мудрость не ошибиться в выборе правды.

— Много вы знаете, прямо, зависть берет. Но это все философия. Вы намекаете, что, дескать, я недостаточно мудр и не вижу, где правда, а если и вижу, то не могу соразмерить сил.

— В общем, примерно так.

— А я отвечу словами, которые слышал на каторге: рожденный ползать — летать не может.

— Вы грубите.

— Меньше, чем вы, называя меня слепцом и глупцом. Я помню, вы женщина.

Грюн оглянулась. Этого упрямца словами не пересилишь. И сказала с чуть приметной надеждой:

— Слава богу, хоть этого не забыли. А вы изумительный следователь, товарищ Вавила, — она просунула теплую руку под локоть Вавилы. — Истина выше партийных разногласий. Теперь снова будет работать Совет, а завтра мы соберем митинг и расскажем народу правду.

— Вы действительно рады? Мне казалось, что на прошлом митинге вы готовы были меня растерзать.

— И растерзала бы. В клочья. Кости все перегрызла бы от злости, — начала было с пафосом, а потом тихо засмеялась. заговорила дружески, даже чуть заговорщически: — Милый, наивный Вавила, какой человек не придет в ярость, потерпев публичное поражение. Какая женщина не запомнит своего победителя, не почувствует к нему хотя бы элементарного уважения. Какой честный политик не обрадуется, выяснив истину?

— Но истина раскрыта не полностью. Еще не известно, кто разыграл всю эту комедию, кто заставил учительницу наговорить на себя и Иннокентия?

— А мне кажется, это самое легкое. Вы не обратили внимания, что в селе появился одноглазый купчик с кавказским орлиным носом, бровями, как нитки, и толстыми губами кержака.

— Сысой?

— Да, его зовут, кажется, так. Все это мы завтра узнаем. Эту часть следствия я беру на себя.

В березках на погосте часто затокал болотный лунь.

— Это стучит мое сердце. Послушайте. — Евгения прижала Вавилову руку к груди.

Вавила чувствовал тепло ее рук, тепло плеча и груди. Оно обжигало. Оно проникало глубоко-глубоко и рождало в груди смутный, неясный звон, желание обнять эту женщину, и вместе с тем рождалась настороженность. Слишком проста, добродушна, по-детски искрения оказалась эта известная эсерка. Она красива… Великолепна…

— Слышите, кто-то на озере крикнул?

— Это гагара.

— Но она кричит человеческим голосом… В нем тоска, желанье чего-то. Я готова закричать точно так же. Хотя человек обычно слышит в звуках природы только то, что хочет услышать.

— Это правда. Я носил на каторге кандалы, их звон всегда одинаков. Но плетешься усталый с работы и цепи звучат заунывно. Рыдают. Ясным утром идешь по тайге на работу: пахнет смолой, пичужки поют-заливаются и хочется жить, хочется позабыть, что ты каторжник, радоваться солнцу, и, кажется, цепи звенят бубенцами. Порой даже нарочно звонишь.

— Да вы настоящий поэт, дорогой мой Вавила! Скажите, а женщину вы можете полюбить? Ну, такую, как я?.. — и неожиданно зашептала с непритворной тоской — Тьма, ты идешь по душной ночной пустыне. Жажда томит. Усталость бросает на землю, и вдруг впереди огонек. Человек! Я люблю решительных, смелых и ненавижу слюнтяев. — Евгения положила руку Вавиле на плечо. — А вы такой обжигающе сильный…