Александр Андреев - Ясные дали

• Название: Ясные дали
• Автор: Александр Андреев
• Издательство: Трудрезервиздат
• Жанр: О войне
• Год: 1958

---

Сзади, шумно отдуваясь, плыл Прокофий Чертыханов. Он что-то промычал: в зубах его была зажата веревка, за нее он тянул поклажу, завернутую в плащ-палатку. Силы окончательно иссякли, когда я почувствовал сзади облегчающий, спасательный толчок: Прокофий понял, видимо, что я вот-вот пойду ко дну. Вскоре колени мои коснулись грунта.

Я с трудом выполз на илистый берег, лег прямо в грязь и закрыл глаза от мучительной усталости. Неподалеку от меня вышел из воды Щукин…

— Надо уходить! — крикнул Щукин; немцы все еще стреляли. — Вставай!

Я не двигался. Щукин крикнул настойчивей, над самым ухом:

— Вставай!!

Я заставил себя подняться. Качнуло. Одежда, намокнув и отяжелев, прилипала к телу, мешая идти. Я оглянулся на тот берег. Немцы, прекратив стрельбу, застучали топорами на мосту, пилили, обрезая путь огню, скоро они наведут переправу и хлынут на Смоленск… Несколько человек ходили по берегу с носилками и убирали убитых — своих и наших.

— Кто сказал, что Оня Свидлер плавать не умеет? — заметил Чертыханов небрежно, с насмешкой. — Захочешь жить, так не то что поплывешь — гусаком полетишь! Видишь, зацепился за бревнышко и гребет. Вон куда отнесло его течением! Выгребет, — заверил Прокофий.

Я не нашел среди плывущих Свидлера. В голове звенело нестройно, дребезжаще, нехорошо: разрыв гранаты сказывался…

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Мы вступили в осинник, где стояли недавно наши тылы. Здесь все было разбито и разметано — пусто. Чертыханов, зайдя за перевернутую повозку, поспешно снял с себя гимнастерку и штаны, выжал их, затем скрылся куда-то и вскоре вернулся с тремя парами сапог — снял с убитых.

— Выбирайте, кому какой калибр по размеру, — деловито сказал он, бросая перед нами сапоги. — Я пойду похороню погибших. А вы пока одежу выжмите. Не беспокойтесь, немцы, если переправятся, сюда не пойдут, они любят по гладенькой дорожке катить… — Он отыскал возле телеги лопатку и ушел.

Мы остались вдвоем со Щукиным — командиры без войск. Горькая, отчаянная вина легла на душу. Было тяжко оттого, что потерял всю роту, а сам остался цел и невредим. И в то же время в груди настойчиво, неумолчно, почти ликующе запела знакомая струна: жив, здоров, уцелел!

— Ну, что голову повесил? — сказал Щукин, выжимая гимнастерку. — Устал? Не ко времени. Завинчивай гайки до предела, пока сердце выдерживает. Иначе конец. Что будем делать?

Я промолчал. Что можно сделать троим, почти безоружным людям? Щукин уже надел гимнастерку и примерял сапоги.

— Хороши, точно на меня сшиты. Эх, отходили чьи-то ножки по стежке-дорожке!.. — Он пододвинул мне вторую пару. — Надевай, эти, кажется, побольше… — Мне не хотелось двигаться, только бы забыться, хоть на минуточку!

Появился Прокофий Чертыханов, расторопный, неунывающий и до бесстыдства оживленный, точно со свадьбы вернулся, — круглые щеки его пунцово лоснились, глаза пропали в узких щелочках, картошистый нос морщился от сдерживаемой ухмылки.

— Захоронил, товарищ лейтенант, — доложил он бодрым голосом. — Всех четверых уложил, родименьких, в одну постельку: спите, товарищи, на вечные времена. Книжечки их взял, вот они: красноармейцы Судьин Иван, Максимов Валентин, сержант Беглов Павел и младший лейтенант Лопата, — прочитал он наизусть. — Положу их в сумку, не обременят. — Он присел на корточки возле меня. — Не по себе, товарищ лейтенант? Такой бой слона укатает!.. Ничего, сейчас я вас вылечу… — Прокофий развязал свою плащ-палатку. Все было запаковано с умом: два немецких автомата с запасными магазинами, краюха хлеба, несколько пакетов для первой помощи, ботинки с обмотками, бинокль и две фляги. Отвинтив у одной пробку, он понюхал, крякнул от предвкушения. — Не лекарство — поэма, как говорил мой покойный друг Суздальцев. Хлебните-ка…

Это был спирт. После двух — трех глотков сразу зажгло, засосало внутри; захотелось есть. Я потянулся было за хлебом, но Чертыханов поспешно спрятал его.

— Вот отойдем немного от дороги, поужинаем, — пообещал он и, словно только что вспомнив, сообщил как бы между прочим: — Когда я ребяткам рыл могилу, прошел мимо старший лейтенант, остановился возле меня. «Роешь? » — говорит. «Рою». — «Молодец», — говорит, — хорошо роешь. Потом мне выроешь поглубже, чтобы я топота этих гадов не слышал». У меня даже лопатка выпала из рук. «Что вы, — говорю, — живому-то!» Гляжу, не то он пьяный, не то очумел, — глаза ничего не видят… «Не здесь, — говорит, — так в другом месте выкопаешь, — все равно нам живыми отсюда не выбраться. Окружены. Помечемся немного, как зафлаженные звери, — и конец. Гибели, — говорит, — не миновать». И ушел.

Я хотел было встать, но, услыхав страшное слово «окружение», опять обессиленно сел, ужасаясь.

— Выходит, все бои, все жертвы впустую, — проговорил я. — Пока мы отбивались от наседавших немцев здесь, их пропустили в другом месте: фланги замкнули кольцо! Не лучше ли было отойти без боя?

— Нет, — возразил Щукин, — не лучше. Все подожженные нами танки, убитые солдаты — а их мы положили намного больше, чем своих, — дальше не пойдут. Урон, который причинила им наша рота, хоть на шаг да удлинит им путь на Москву. А сколько таких рот, сколько шагов! Полк наш разбит, роты не стало. Ты остался один. Теперь твой командир — твоя совесть, твоя честь, твоя ненависть к врагу и твоя любовь к матери-Родине. Их приказ — закон. Что они прикажут, то и выполняй до последнего удара сердца. — Глаза его глубоко запали, скулы туго обтянулись сухой, обожженной кожей, уголки губ скорбно опустились. — А зря ты, Прокофий, не вырыл могилу тому старшему лейтенанту: меньше было бы посеяно страхов и паники на земле. — Щукин встал. — Где ты там облюбовал место для привала, Чертыхан? Веди.

Солнце, склоняясь, коснулось холмов за рекой и, как бы проткнутое острыми пиками елей, огненной лавой хлынуло по земле, и осины побагровели, казались окровавленными. Листья их беспокойно трепетали, рассыпая красные брызги света, хотя было тихо и глухо кругом. И что-то до глубокой, неминучей тоски гнетущее слышалось в этом неотвязном шелесте. Скорее бы кончился сырой осинник с его гнилым запахом!

— Мы уже у цели, — известил ефрейтор, двигаясь впереди нас своим неустанным, спорым шагом. — Слышите?

Сквозь монотонный шум осин невнятно доносилось глухое, жестяное громыханье. Прокофий вывел нас на поляну с желтоватой, жесткой травой на высохших кочках. На ней, бренча консервными банками, привязанными за шею, паслись две коровы — рыжая и белая в черных заплатах. Они посмотрели на нас печальными, укоряющими глазами, пестрая жалобно замычала, точно простонала: им, брошенным или забытым хозяевами, должно быть, тяжело и больно было носить раздутое, полное молока вымя.

Чертыханов приблизился к ветхому, сплетенному из сухих прутьев шалашику, какие на скорую руку ставят по весне охотники. Он бросил в шалашик на почерневшую солому плащ-палатку, поставил автоматы и взял котелок.

— Располагайтесь, товарищи. Сейчас будем пить молочко…

Он отломил кусок хлеба, приблизился к пестрой корове, сытой и молодой, и угостил ее мякишем. Затем, наклонившись, ощупал ей вымя и вернулся к шалашику, озабоченный. Корова опять жалобно застонала.

— Вымя бы помыть… Воды нет… — Постоял немного, нахмурясь, соображая. — Протру спиртом. Вот будет дезинфекция!

Схватив флягу, он опять подбежал к корове, присел на корточки, и локоть его задвигался. Корова, вскинув голову, с изумлением поглядела на странную доярку, с беспокойством переступила ногами и хлестнула Чертыханова хвостом по голове.

— Стой, Пеструшка! — предупредил Прокофий. — Сейчас я произведу такой массаж, что тебе от роду не снилось. Потом подою, как по нотам, дурочка, тебе будет сладко, и нам сытно…

Но Пеструшка, вдруг взревев дурным голосом, со всей силой взбрыкнула задом, ударила Чертыханова так, что он откатился от нее кувырком, и что есть мочи понеслась по поляне, точно колокол, раскачивая вымя из стороны в сторону, — очевидно, спирт пламенем охватил ей вымя, и она, обезумев от боли, ринулась в осинник, ломая сучья. Вторая корова тронулась было следом, но остановилась; тянуло вымя. Чертыханов, вскочив на колени, ошалело глядел вслед взбесившейся Пеструшке, держа в руках флягу.

Щукин рассмеялся:

— Вот тебе и молочко от бешеной коровки! Отдай флягу…

Чертыханов понял свою ошибку. Ко второй корове, настороженно и сердито уставившей на него острые рога, он подкрадывался с мягкостью и осторожностью кота, с воркованьем голубя.

— Буренушка-матушка, кормилица наша, поилица! — ласково приговаривал он, тихо приближаясь к корове. — Я ведь не волк, не медведь — не съем. Я только подою тебя… Мы только из боя вышли… Живы остались, мы хотим кушать, молочка хотим… Дай нам молочка, Буренушка!..