Витольд Гомбрович - Транс-Атлантик

• Название: Транс-Атлантик
• Автор: Витольд Гомбрович
• Издательство: Лабиринт
• Жанр: Современная проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-87604-027-4

Витольд Гомбрович (1904–1969) — выдающийся польский писатель. Через гротеск он освобождает личность от тех диких условностей, которыми толпа всегда и везде дрессирует, укрощает ее, уничтожая уникальность, творческое начало. Гомбрович — из писателей трудных, элитарных, ждущих конгениальных читателей.

---

— Болтать-то болтают, только доказательств нет, а вот вызов он принял.

— Смотри тогда, чтоб сраму какого не было, потому как Кавалькаду устраиваем, да и приглашенья, разосланы! Кавалькаду устраиваем, хоть война и зайцев нет! С ума можно сойти! А тут не фигли-мигли, а Посольство!

Крикнул он громовым голосом: «Посольство, — кричит, — Посольство…» А я думаю, чегой-то он так кричит? Он к подзеркальнику встал, а я думаю: чегой-то он так Стоит? Однако ж думаю: а чегой-то я так Думаю, что он кричит, садится или встает, с каких это пор мне крик его, приседание да вставание странными стали? Весьма странными, к тому же Пустыми какими-то, ровно пустая бутылка или Банка. Смотрю-присматриваюсь и вижу, что все в нем весьма Пустое, аж страх меня объял, а сам думаю: чтой-то так Пусто, может я лучше на колени паду?..

Что ж, падаю на колени, а он ничего. Стоит. Несколько шагов сделал. Снова встал и стоит.

Хоть я и на коленях, однако коленопреклонение мое очень какое-то Пустое.

Он — стоит, но стояние его тоже пустое.

«Встаньте», — буркнул он, но Пуста речь его. Я продолжаю на коленях стоять, по Пусто коленопреклонение мое. Подошел он к дивану и уселся, точно пузырь пустой или гриб-дождевик.

И тут я понял, что все к черту полетело. Что все кончилось, что Война Проиграна. И что он больше не Министр.

Встаю я, значит, с колен моих, поднимаюсь… Так и встал. Стою. Он тоже стоит.

Я, стало быть, спрашиваю: «Так теперь Кавалькады-то, небось, не будет?» А он дух перевел, да взгляд в меня метнул: «Не будет, — говорит, — Кавалькады? А почему бы ей не быть?»

Тогда я спрашиваю: «Так что, состоится Кавалькада?»

Он говорит: «А почему бы ей не состояться? Ведь решение принято, что должна состояться».

Стало быть, я ему: «А? Так значит состоится?»

Он мне: «Я не флюгер». И воскликнул: «Я не флюгер». И дальше: «Ты меня за кого принимаешь? Я — посол, Министр…» И вдруг как крикнет: «Я Посол! Я Министр!» И заявляет: «Ты — г…к, а я не г…к: я здесь правительство, Государство представляю!» А дальше все кричал без передыху, как чумной: «Я Посол, Я Правительство, здесь Посольство, я Министр, я Государство, а Кавалькада состоится, потому что Государство, потому что Правительство, потому что Посольство и я Посол, Посол, и Правительство, и Государство и на Берлин, на Берлин, в Берлин, в Берлин!» Побежал он, значит, к стене, к окну, оттуда снова к шкафу и кричит, кричит благим матом, что Государство, Правительство, Посольство, что он Посол, и такой крик поднял, что он Посол… Однако из крика его все дыхание куда-то ушло, а тут и я из Посольства ушел.

*

Ох, Пусто. И на улице тоже Пусто. Ветерок меня легкий и влажный овеял, но куда идти, что делать, не знаю; в кофейню зашел, а там — Чай, Пустой. Подумалось мне тогда, что все, конец Отчизне старой… но мысль эта Пустая, Пустая, и снова я улицей иду, иду, а сам не знаю, куда мне идти. Ну, значит, остановился. И так сухо и пусто, как щепки, как перец или пустая бочка. Стою я, значит, и думаю, куда бы пойти, что бы такое сделать, потому как ни Друзей, ни близких знакомых у меня, так и стою, сударь, на углу… и такая меня охота разобрала, чтоб в этот час ночной к Сыну идти, Сына увидеть… желание сие не слишком уместным было, к тому же — Ночью, но в меру продолжавшегося моего на углу стояния, не зная, куда мне идти (потому что и кафе уже позакрывались) оно все сильнее меня разбирало. Отец мой давно умер. Мать далеко. Ни детей у меня нет, ни Друзей, ни близких, так дай хоть на чужое дитя посмотрю, и хоть чужого, да Сына, увижу. Желаньице, говорю вам, вообще-то сумасбродное, но я двинулся с места; когда же я Иду без какой-либо цели, то сам Шаг в сторону Сына меня ведет, и так, ни с того, ни с сего, я к Сыну иду (и шаг мой стал медленным, робким). Сын, Сын, к Сыну, к Сыну! Знал я, что несмотря на поздний час, намерение свое осуществить я смогу, ибо Томаш с Сыном две комнатки в пансионате занимали, и, как принято в южных странах, все двери настежь оставляли.

И точно: без особых трудностей вошел я в пансионат и комнатку ту нашел, а там вижу: голый на кровати лежит, сном объятый, и такая у него грудь, такие плечи, такие голова и ноги, что шельма, шельма, ах он шельма, Гонзаль! Лежит и дышит. Дыхание его мне какое-то облегченье принесло, но внезапно злость меня взяла, что я к нему ночью пришел, черт его знает зачем, с какой целью… и так сам себе говорю: «Ой, надо, надо молодых хорошо стеречь, да в строгости их держать! Что лежишь так, лодырь? Я бы тебя в Работу впряг! Послал бы что ль за чем! Сделать бы что-нибудь велел! Ох, и строго держать вас надо, не распускать, на работу, на Молитву хоть палкой гнать, чтоб Человеком стал…» Да только лежит, дышит. Говорю, стало быть: «Палкой бы хорошенько дать, чтоб повиновался беспрекословно, в добродетели рос, потому что, прости Господи, кверху брюхом лодырь лежит… И лежит. Лежит, а я стою, и сам не знаю, что мне делать, зачем я сюда пришел. Вот уж и уйти хотел, да только уйти не могу, потому что Лежит, а я не знаю, зачем я сюда пришел.

Вот так и Лежит. Тут беспокойство какое-то меня охватило, и я говорю, но не громко, а тихонько: «Пришел я сюда в беспокойстве за будущее Народа нашего, который Врагами так покорен, что у нас больше ничего, кроме Детей наших, не осталось. Чтоб Сыновья были Отцам да Отчизне верны! Говорю так, но в миг тот страх меня охватил, почему я говорю это и зачем говорю… Как Пусто тут! Так вдруг стало Пусто! Вдруг так Пусто как-то, как будто Ничего… как будто ничего не было… а только он здесь Лежит, лежит, лежит… Пусто во мне и пусто передо мною. И воскликнул я: «Все дышащее да хвалит Господа!»

Напрасно однако Бога-Отца имя, коль Сын передо мною, когда только Сын и ничего, кроме Сына! Сын, Сын! Пусть подыхает Отец! Сын без Отца. Сын Сам по себе, Сын, от Пут Освобожденный — вот это да, вот это я понимаю!

*

Назавтра ранним утром — Дуэль.

Когда мы приехали на условленный лужок, что неподалеку от реки, еще никого не было; а Томаш молитву читал; вскоре однако бричка с врачом прикатила; а там и Гонзаль — с шумом, с шиком, четверкой рысаков и с форейтором, а за экипажем его — Барон вместе с Пыцкалем на рослых караковых жеребцах, которые, шпорами осаждаемые и уздою сдерживаемые, скакали и храпели. Все были в сборе. Я с Бароном площадку размечать начал, но лягушку увидел и говорю Барону: «Лягушки здесь». Он отвечает: «Потому что сыро». Тут доктор Гарсия ко мне подошел и попросил не тянуть, ибо Цессия у него, а еще трамитация.

Был подан знак, и противники вышли на место. Пан Томаш скромно, тихо, Гонзаль же в шике и блеске всех одежд своих, а именно: Перевязь синего атласу, жилетка такая ж Атласная, но желто-Шафранная, на ней Кителек черный и такой же Полуфрачок, позументом тисненный, парадный, потом — пелерина двухцветная, а также шляпа Черная Мексиканская с полями широкими, очень широкими. Барон с Пыцкалем опять на Жеребцах были. Гонзаль шляпою помахал, кони захрапели. Пыцкаль ко мне галопом подлетел, коня осадил и мне пистолеты с коня подал; Путо снова шляпою помахал.

Томаш спокойно на месте своем стоит и ждет. Я пистолеты заряжаю… да пули-то — в рукав, в зарукавник. Ну значит, пистолет Томашу вручаю, да только пустой, другой такой же пустой пистолет Пыцкаль Гонзалю вручил. Когда мы в сторонку отошли, Барон скомандовал: «Огонь! Огонь!» …но крик его Пустой, ибо стволы пустые. Гонзаль, шляпою своею оземь ударивши, пистолет поднял и выстрелил. Гул по лужку раскатился, но Пусто. Воробьи, что в кустиках сидели, (потолще, чем у нас), всполошились, то же и корова.

Томаш, видя, что гонзалева пуля его миновала (да и не было ее), оружие свое поднял и долго-долго прицеливался: только не знал он, что прицеливание его Пустое. Целится, целится, стреляет, ну и что: пусто, пусто, и от его пальбы ничего, кроме гула. Тут и солнышко слегка взошло, пригревать стало (туман рассеялся), а тут из-за куста корова выходит; Гонзаль шляпою помахал; а издали, из-за кустов Кавалькада показалась, а впереди два Форейтора, у одного — две, а у другого — четыре борзых на постромке, следом за ними Дамы и Кавалеры пышной вереницею едут, разговоры разговаривают, песни распевают… и так проезжают, проезжают, первым же справа — Ясновельможный Посол в охотницком платье на жеребце большом, в яблоках, дальше — Советник, а рядом — Полковник. Едут, едут, как ни в чем не бывало, вроде как на зайца, хоть оно, сударь, пусто, ибо зайца тут нет… вот так, сударь, потихоньку и проезжают.

Мы же — на них уставились, а главное — Томаш. Однако ж проехали они, Тогда мы пистолеты давай заряжать, я пули в рукав, огонь, огонь. Гонзаль шляпой помахал, палит из пустого дула, но ничего; и Томаш оружие поднимает, целится, целится, целится… о, как он целится! О, как он Целится долго, долго, тщательно, да так старательно, так страшно целится, что хоть и Пусто Дуло, съежился, замер Путо, и уж мне самому начало казаться, что не может того быть, чтобы Смерть из Дула этого не вылетела. Грохот. И кроме звука, ничего. Гонзаль шляпою Большой Черной помахал, Пыцкаль, Барон коней так осадили, что те аж на задах присели, а ко мне доктор Гарсия подошел и просит, чтоб побыстрее, потому что Цессия у него.