Наталья Мунц - Путешествие из Ленинграда в Москву с пересадками

• Название: Путешествие из Ленинграда в Москву с пересадками
• Автор: Наталья Мунц
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012

Настоящее издание содержит воспоминания художницы Н. О. Мунц и включает в себя три части, расположенные в соответствии с хронологией описываемых событий, а не в порядке их написания автором

---

После Крещения ёлку разбирали. Шары укладывались в вату, игрушки — в коробки. В гостиной становилось снова светло и просторно. Мне выдавался столовый нож, и я, ползая на коленках, соскабливала с паркета разноцветный стеарин — последние воспоминания о Рождестве. Прощайте, праздники! Теперь до Пасхи…

А впрочем, нет! Ведь была в году ещё одна весёлая для нас неделя: вербная! Когда в городе устраивались вербные базары и когда Петербург наполнялся вейками — это чухонцы приезжали на своих маленьких лохматых лошадках, запряжённых в сани. Дуги были украшены пёстрыми лентами анилиновых цветов и увешаны колокольцами. Последний раз я ехала на вейке с тётей Олей Беляевой. На нас наехал сзади извозчик — голова большой настоящей лошади просунулась между мной и тётей Олей. Помню крики: «Пр-р», «Но-о-о», «Тпр-р-р». А когда все разобрались и мы поехали дальше, наш возница, со свойственной чухонцам невозмутимостью, не оборачиваясь, спросил: «А что, девчонку-то… потеряли?»

Вербные базары были, наверное, по всему городу, но я запомнила подле Академии художеств, на Малой Конюшенной и на Конногвардейском бульваре.

Продавали всё что угодно. Всё дёшево, пёстро и весело. Воздушные шарики, тёщины языки. Любимые чёртики. Сделаны чёртики были из проволоки, обмотанной пёстрой синелью. С длинными хвостами. Гнулись как угодно! Продавцы кричали:

А вот… Повара, повара,
Из Гостиного двора,
Утром макароны жарят,
Ночью по карманам шарят,
Повара, повара…

Мы прикалывали их себе на пальто.

Потом были «американские жители». Объяснить очень трудно. Это дутые маленькие человечки, помещённые в запаянную стеклянную трубку с денатуратом. «Американские жители» в наших тёплых руках таинственно всплывали и опускались.

Были всяческие сласти, яркие, не магазинные. Какая- то «сахарная вата», изготовлявшаяся тут же. Мальчики из Володиной гимназии называли её «ватерной сахой» (я была шокирована).

Продавались птички. Книги. Дешёвые игрушки, детские гармошки, балалайки, пахнущие клеем, да мало ли что ещё!

Вербная неделя была каким-то оазисом веселья на фоне Великого поста, да ещё перед совсем серьёзной Страстной. И не надо забывать, что это всегда — как бы ни передвигалась Пасха — получалось ранней весной; солнце было ослепительным, пахло тающим снегом и мокрым сукном, и во всех домах стояли милые, пушистые, как зверьки, вербы.

После революции, по инерции, ещё долго устраивались вербные базары. Не помню, когда они исчезли. А вот рождественские ёлки были запрещены сначала. Устраивали их потихоньку Ездили сами в лес, рубили. Привозили молочницы. И было так года до… З6-го, когда Калинин выступил с речью: «Почему, мол, лишили детей радостей новогодней ёлки?» И тут пошло… и теперь ёлки у всех и всюду — ёлки настоящие, ёлки пластмассовые и просто серебряные… Только не рождественские, а новогодние.

В гостиной был поставлен спектакль «Волшебные мандарины». Пьеса в стихах была написана мамой. Два действующих лица: Алькарин (Вова) и Фатазима (я). Вдохновили маму светильники, которые делал папа из кожуры мандаринов. Алькарин — богатый восточный купец. Фатазима — сначала нищая, в рубище, продающая мандарины, а потом Фея. Волшебные загорающиеся мандарины предсказывают купцу, как спасти от гибели его корабли. Благодарный — во 2-м действии, — он мечтает отблагодарить Фатазиму. И тут — занавеска падает — и появляюсь где- то высоко я всё в том же рубище. Он преподносит мне мешок с золотым песком:

И золотой песок
В знак щедрости своей
Тебе дарю.

А я, как меня учили, с пафосом пищу:

Благодарю!
Но золото не надобно тому,
Кто мандаринами волшебными владеет.
Так знай же, Фея я!

(При этих словах мои лохмотья скидываются, и я оказываюсь «Феей».)

Шли репетиции. В это время гостил у нас дядя Павлуша Митрофанов. Он нашёл, что Володя недостаточно выразительно играет. «Нет, Вова, не так, не так! Дай мне. Ну, Тася, говори сначала». И когда я произношу: «Так знай же, Фея я!» — дядя Павлуша ахает и начинает кувыркаться назад, через голову, до самых дверей в столовую.

Можно себе представить, как мы любили дядю Павлушу Он же нарисовал афишу на сером картоне с оранжевыми мандаринами и с непонятными мне словами в конце: «Исполнители В. О. Мунц и Н. О. Мунц произведения М. Л. и О. Р. Мунца». Я-то помнила, что стихи писала мама одна! В самом конце совсем мелко было приписано: «Афишу рисовал я».

Спектакль прошёл благополучно. Если не считать одной непредвиденной паузы: на репетициях Володя съедал воображаемый мандарин, а тут он, сидя по-турецки, очень долго чистил и добросовестно жевал настоящий. На зависть зрителям.

Была масса гостей. Угощение a la fourchette. Веселье полное!

Наутро я сидела с мамой и занималась арифметикой. Квартира была ещё не приведена в порядок. Балкон (сцена была устроена в эркере) закноплен обоями. От этого в гостиной темно. Мы считали с мамой нашу арифметику на горошинах. Я ничего не соображала. Мама сердилась. Я смотрела на эти белые и жёлтые горошины с тоской: ах, вчера мы стреляли этим горохом из пистолетов, и было так весело… а теперь такая скука… И мама ещё сердится…

Уезжая от нас, дядя Павлуша подарил мне книгу Чарской «Тринадцатая». До этого Чарскую мне родители читать не давали. Но дядя Павлуша не согласовал свой подарок с художественными принципами папы и мамы, и «Тринадцатая» стала сразу же моей любимой книгой. На титуле была надпись: «Моей маленькой Фатазиме».

Тут же, в гостиной, разразилась однажды страшная драма.

Я уже писала, что я была впервые влюблена, когда мне было 8 лет, в Васю Добровольского. Жил он над нами, а учился в той же гимназии Мая, но старше Володи. Было ему 16 лет. Мы уже провели одно лето у них в имении, и вот зимой — не в силах больше справиться с терзавшей меня страстью — я написала Васе любовное письмо. На розовой почтовой бумаге с изображением котят. К бумаге был такой же конвертик. Я долго носила это письмо с собой «за корсажем», то есть запихивала его в лифчик, после чего оно благополучно проваливалось на пол. Володя нашёл его. Вскрыл ножичком, прочёл — на моих глазах, — посмеялся и отдал мне. Не подозревая ничего дурного. Но я-то, я-то! Хороша! Я заклеила его снова и послала Васе через нашу молоденькую горничную. Написала я Васе так: «Дорогой Вася Добровольский! Я в тебя безумно влюблена. Жду ответа».

Ответ не замедлил прийти. Но, увы, в том же моём конверте. Родителей дома не было. Володя разыгрывал гаммы в гостиной. Чтобы приняться за чтение ответа, я обошла кругом всю гостиную, плотно закрывая все двери, чтобы Володя мне не помешал. Этот манёвр вызвал у Володи страшное подозрение. Дверь распахнулась, и со словами: «Где письмо?» — он появился, страшный как гроза. Я протянула ему невскрытый конверт. Что было, что было! К этому времени вернулись папа и мама. Володя кричал, рыдал, повторяя: «Я обесчещен, я обесчещен, я не могу больше ходить в гимназию!» Я ревела громко и долго. Под конец, уже всхлипывая бессильно, я сидела на коленях у мамы, и она что-то говорила мне, что я начиталась чего-то, упомянула какую-то Татьяну, о которой я слыхом не слышала, и чтобы я помнила этот урок на всю жизнь. Под конец же сказала: «И что за глупости — „влюблена“. Ну как может маленькая девочка быть влюблённой? Ну, любить может, а не быть влюбленной!» А я сквозь слёзы твердила: «Нет, нет, влюблена, именно влюблена…» Я не предала своей любви.

Мама спрятала моё письмо в верхний ящик комода, сказав мне при этом очень серьезным голосом: «Вот. Я прячу Чтобы ты никогда ничего подобного не повторяла».

Через некоторое время я выкрала своё письмо. Прочла приписку Васи, ничего не поняла в ней — и выбросила подальше злополучный документ. А приписал Вася что- то очень глупое вроде: «Без подписи нотариуса не верю».

Гостиная — в оправдание своего названия — перевидала много наших друзей и много веселья.

Первый большой бал с танцами. Моё пятнадцатилетие. «Ваl blanc», — говорила мама, и правда, все мои подруги были в белом. И мне было сшито платье из белого простого тюля. У нас уже тогда появился Алёша Притвиц.

Он называл меня в этом платье «тюлевой бабой» — мне казалось, что это что-то съедобное вроде ромовой бабы. На этом вечере были у нас ещё и Пастуховы. Девочки Шрётер — дочери Ек. Л. Бенуа, Марьяна и Галя, — «беленькая и чёрненькая», так звали их у нас с самого детства; обе милые, но ужасно застенчивые, не в маму! Нина Павлухина и Настя Борцова — мои школьные соученицы. Фомины. Беляевы. Володины соученики ещё по гимназии Павлик Оль и Митя Дидерикс.

Когда Володя был приготовишкой, мама спросила его, кто лучше всех у него в классе? Володя буркнул сердито: «Все хорошие». Но мама допытывалась: «А все-таки?» — «Все хорошие». — «Ну, а самый-самый хороший?» — «Ну… Митя Дидерикс». Так вот этот Митя Дидерикс бывал у нас теперь: высокий, красивый блондин.