Наталия Лойко - Ася находит семью

• Название: Ася находит семью
• Автор: Наталия Лойко
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1968

За свою коротенькую жизнь Ася поглотила немало книжек, где самым несчастным ребенком был круглый сирота. И вот в голод, в разруху она осиротела сама. Ей страшно, теперь все ее могут обидеть, перехитрить… «Все очерствели потому, что бога забыли», — размышляет Ася.

Ася провожает на фронт, на гражданскую войну, своего дядю — Андрея. Маленькая, в бархатном капоре, съехавшем набок, она стоит на площади возле вокзала, изнемогая от горьких дум. «Вся земля теперь неприютная, как эта площадь — замусоренная, взъерошенная, чужая» — так кажется Асе.

Что же ее ожидает в новом, непонятном ей мире, какие люди займутся ее судьбой? Прежде, как помнится Асе, сирот забирали в приюты. Она сама наблюдала однажды шеренгу приютских ребят, похожих на маленьких старичков, в серых длинных пальто. Это были дети «казенные, призреваемые»…

Неужели что-то похожее ждет и ее?!

Ася не знает о том, какие удивительные события у нее впереди. Тем более удивительные, что сама она склонна поступать опрометчиво.

Посмотрим же, как в конце концов обернутся приключения девочки. Что это значит — Ася находит семью?

---

— Кто? Ладно. Передам.

Уже в дверях Надежда Константиновна сказала:

— И не грусти. Никто тебя насильно не схватит.

— Пусть хватают. Мне все равно.

— Уж и все равно! Почему же нам, взрослым, не все равно, что с тобой станет? Ну-ну, не вешай носа! Будет невмоготу — прибежишь. Запомнишь к кому?

— К Надежде Константиновне.

11. Декрет, подписанный Лениным

В кабинете Надежды Константиновны Крупской, как и в других комнатах Наркомпроса, бросалось в глаза характерное для того времени сочетание так называемых «остатков былой роскоши» с суровыми вкусами новых хозяев. Стильный диван для посетителей и донельзя скромное убранство письменного стола. Массивный, черного дерева стол, примыкающий к письменному, предназначенный для того, чтобы вокруг него рассаживались участники небольших совещаний, и облезлые венские стулья, обступившие этот стол. Великолепно отделанные стены и два небольших, воспроизведенных типографским способом портрета в простеньких рамках: Маркс и Энгельс.

Татьяна преодолела смущение и, представившись Крупской, села. Та удивила ее с первого же вопроса, назвав Григория партийной кличкой Дятел. Расспрашивая о Дятле, Надежда Константиновна сама припомнила, как он заезжал к ней в Краков; помнила она и некоторые подробности его побега из вологодской ссылки.

После эмиграции Григорий иногда рассказывал о Крупской, помощнице и друге Ленина, о поразительных свойствах ее памяти. Он восхищался тем, с какой точностью, неся на своих плечах утомительную будничную работу большевистского ЦК, она запоминала все необходимые сведения — шифры, фамилии, партийные клички. Теперь Татьяне довелось самой убедиться в этом. Надежда Константиновна, как оказалось, знала многих товарищей Григория, помнила, кто где работал в годы подполья, на какой участок работы послан сейчас.

Расспрашивая о работе Дедусенко в Москве до того, как он стал командиром, Крупская, как показалось Татьяне, старалась побольше разузнать и о ней самой. Роясь в ящике письменного стола, она спросила:

— Вы читали письмо, которое ваш муж переслал мне накануне отъезда? О детских домах.

— Не только читала, каждую строку помню.

— Хочется показать вам один документ, декрет, который на днях будет опубликован. — Крупская вышла из-за стола и тихо позвала своего секретаря: — Голубушка, Ольга Степановна!

Взяв из рук секретаря бумагу, она попросила разыскать какую-то Гущину:

— Попробуйте, Ольга Степановна. Возможно, она еще не ушла. А вы, товарищ Дедусенко, пока прочтите.

Крупская объяснила, что декрет, копию которого Татьяна получила в руки, подписан Лениным и Луначарским. Это был декрет об учреждении Совета Защиты Детей.

Совет Народных Комиссаров объявлял одной из важнейших государственных задач снабжение детей пищей, одеждой, помещением, топливом, медпомощью — всем необходимым.

В декрете прямо, без всяких обиняков, было сказано о тяжелых условиях жизни в стране. Сказано, что революционная власть обязана сберечь в такое время подрастающее поколение. Сдвинув светлые брови, Татьяна вчитывалась в слова декрета. Она хотела, не упустив ни одной подробности, написать обо всем Григорию. Ведь именно об этом — о том, что здесь сказано, — ее муж мечтал в последний вечер перед отправкой на фронт.

В кабинет вошли два паренька с завода Бромлей. Разговор зашел о только что возникшей там профтехнической школе. Крупская внимательно выслушала обоих, не мешая им препираться, перебивать друг друга.

Татьяне вспомнилось, как один из товарищей Григория, побывавший в свое время в партийной школе в Лонжюмо[1] часто видавшийся с Крупской, уверял, что никто так не умеет слушать, как она. По его словам, где бы Надежда Константиновна ни была, в уличной ли толпе, на собрании ли, она все впитывала в себя, чтобы потом передать Владимиру Ильичу. Татьяна подумала, что, наверное, до Ленина и теперь доходит то большое и малое, что Крупская, возглавляя внешкольную политико-просветительную работу Наркомпроса, выясняет из разговоров со множеством лиц, посещающих ее кабинет.

Напутствуя бромлеевцев, Надежда Константиновна сказала:

— Главное, не пугайтесь трудностей. Дело новое. Поверите, вот работаешь в Наркомпросе, так каждый вечер будто уроки готовишь. Жизнь ставит тот или иной вопрос, и, для того чтобы ответить на него, разобраться в нем, надо много книг перелистать, посидеть над материалами.

В кабинет заглянул пожилой, солидный мужчина с портфелем под мышкой, в пенсне на озябшем носу.

— Я, Надежда Константиновна, только что из клуба «Парижская коммуна».

Сидя на покойном, обтянутом гобеленом диване, Татьяна была вся внимание. Со все возрастающим интересом, даже с завистью, вбирала она в себя дыхание той жизни, которую знала так мало и о которой вдруг страстно захотелось узнать.

А посетители шли и шли. Особенно понравилась Татьяне живая, прямая станом старуха, видно, большая спорщица. Пришла поговорить о том, каким должен быть букварь для взрослых.

«Большая жизнь, — думала Татьяна, глядя на друга и помощницу Ленина. — Воля большая. Преданность делу».

Двери в кабинет распахнулись, вошла Гущина. Татьяна не смогла удержать улыбку: так не вязались энергичные, размашистые жесты, грубошерстная, колом торчащая куртка — заменитель кожанки — с хрупким, нежным обликом девушки. Тряхнув мягкими, коротко подстриженными волосами, поздоровавшись таким образом с Татьяной, Гущина, следуя приглашению, села на стул, по-мальчишески закинула нога за ногу.

Надежда Константиновна рассказала Татьяне о том, как осенью, вскоре после съезда РКСМ, большая группа комсомольцев пришла к ней с просьбой использовать их «на фронте коммунистического просвещения масс». Большинству из пришедших Надежда Константиновна посоветовала отдать свои силы детским домам — трудному, неналаженному делу.

— Самый страшный дом достался бедняжке Ксюше.

«Бедняжка Ксюша» вскочила, сунула руки в карманы, всем своим видом показывая, что никому, кроме товарища Крупской, она, товарищ Гущина, не позволит называть себя так по-домашнему.

— Не говорила я, что самый страшный. Сказала, справлюсь, — и справлюсь.

Надежда Константиновна указала жестом на диван.

— Ты просила совета? Так присядь и расскажи товарищу Дедусенко без прикрас о положении в бывшем Анненском.

— Он не Анненский! Я забыла сказать, у нас в прошлое воскресенье митинг был. Мы теперь — «имени Карла и Розы».

— Либкнехта и Люксембург? — не сразу отозвалась Крупская. — Надо стать достойными имен этих революционеров… Хотя, раз тебе удалось созвать своих башибузуков на митинг, надежда есть.

— Пока небольшая, — призналась Ксения. — Вместе со мной собралось двенадцать душ. Но вообще-то и протокол составили, честь честью. Я даже портреты достала в райкоме. Правда, такие вот, — она показала пальцами размер портретов, — крошечные. Одна из наших кикимор взялась увеличить…

— Ксюша! Уговорились… Не кикиморы, а преподавательницы. Уговорились, что мы их будем привлекать к работе, а не отталкивать.

Ксения вспыхнула, но смолчала, снова сунув руки в карманы своей нескладной топорщащейся куртки. Надежда Константиновна заговорила о том, как важно найти правильный тон со старым персоналом.

— Со специалистами, которых мы обязаны использовать. — Она глянула на Татьяну, как бы приглашая и ее вдуматься в эти слова. — Расскажи, Ксюша, товарищу Дедусенко о своих делах.

Крупская склонилась над большим блокнотом, а Татьяне пришлось выслушать подробный рассказ о бывшем Анненском институте. После революции «благородных девиц» там осталось немного, лишь та часть сирот, кого не разобрала по домам родня. Теперь под одним кровом нашли пристанище и институтки, и дети красноармейцев, и вообще самые разные мальчики и девочки, осиротевшие недавно, взятые прямо из дому, а то и подобранные на вокзалах, на рынках, на улице.

Вскидывая тонкие, словно наведенные кисточкой брови, Ксения ужасалась «невероятной социальной запущенности коллектива». Она привела случай, происшедший в канун Нового года. Из Средней Азии для детских учреждений Москвы прибыла курага. Детдомовцы вечером чуть не плясали, предвкушая обед с третьим блюдом, но утром выяснилось, что замоченные для компота сушеные фрукты кто-то ночью на кухне повыловил из котла.

— Все очистили! — забывшись, громко сказала Ксения. — Все до последней абрикосинки. А наша первая обязанность — накормить ребят.

— И одеть! — Крупская выразительно взглянула на Ксению. — Расскажи, как ваши дети одеты. Товарищ Дедусенко — швея.

— А-а-а…

Ксения живо изложила, как плохо обстоит дело с одеждой. Девочкам не подходит прежнее институтское одеяние: длиннющие платья с китовым усом в талии, со шнуровкой, с короткими рукавчиками под пелеринку. Мальчикам и вовсе худо. Кладовая полна добротной, но нелепой, неудобной одежды.