Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо.Том 1

• Название: Семья Тибо.Том 1
• Автор: Роже Мартен дю Гар
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1972

Роман-эпопея классика французской литературы Роже Мартен дю Гара посвящен эпохе великой смены двух миров, связанной с войнами и революцией (XIX — начало XX века).

На примере судьбы каждого члена семьи Тибо автор вскрывает сущность человека и показывает жизнь в ее наивысшем выражении — жизнь как творчество и человека как творца.

Вступительная статья Е. Гальпериной.

Примечания И. Подгаецкой.

Иллюстрации Б. Заборова.

---

— В толк не возьму, где она набирается своих причуд? В нашем доме ребенку не разгуляться! Мадемуазель обожает ее; но ты ведь знаешь ее характер — всего-то она боится, все девочке запрещает, ни на миг не оставляет ее одну…

Он засмеялся и весело, с видом сообщника поглядел на брата, чувствуя, что эти драгоценные мелочи семейной жизни принадлежат им обоим, имеют смысл только для них одних и навсегда останутся для них чем-то единственным и незаменимым, ибо это — воспоминания детства. Но Жак ответил ему лишь бледной, вымученной улыбкой.

И все-таки Антуан продолжал:

— За столом тоже не слишком-то весело, можешь мне поверить. Отец или молчит, или повторяет для Мадемуазель свои речи во всяких комитетах и во всех подробностях рассказывает, как он провел день. Да, кстати, знаешь, с его кандидатурой в Академию все идет как по маслу!

— Да?

Тень нежности пробежала по лицу Жака, слегка смягчила черты.

Подумав, он сказал с улыбкой:

— Это чудесно!

— Все друзья волнуются, — продолжал Антуан. — Аббат великолепен, у него в четырех академиях связи{30}… Выборы состоятся через три недели. — Он больше не смеялся. — Казалось бы, и пустяк — член Института, — пробормотал он, — а все-таки в этом что-то есть. И отец это заслужил, как ты считаешь?

— О, конечно! — И вдруг, как крик души: — Знаешь, ведь папа по природе добрый…

Жак запнулся, покраснел, хотел еще что-то добавить, но так и не решился.

— Я жду только, когда отец прочно усядется под куполом Академии, и тогда совершу государственный переворот, — с воодушевлением говорил Антуан. — Мне слишком тесно в этой комнатушке в конце коридора: уже некуда ставить книги. Ты ведь знаешь, что Жиз поместили теперь в твоей бывшей комнате? Я надеюсь уговорить отца, чтобы он снял для меня квартирку на первом этаже, помнишь, ту, где живет старый франт, пятнадцатого он выезжает. Там три комнаты; у меня был бы настоящий рабочий кабинет, я мог бы принимать больных, а в кухне я бы устроил нечто вроде лаборатории…

И вдруг ему стало стыдно, что он с таким упоением выставляет перед узником свою вольную жизнь, свои мечты о комфорте; он поймал себя на том, что о комнате Жака заговорил так, словно тому никогда уже не суждено вернуться в нее. Он замолчал. Жак опять напустил на себя равнодушный вид.

— А теперь, — сказал Антуан, чтобы как-то отвлечь Жака, — не пойти ли нам перекусить, а? Ты, должно быть, проголодался?

Он потерял всякую надежду установить с Жаком братский контакт.

Вернулись в город. Улицы, по-прежнему полные народу, гудели, как ульи. Толпа приступом брала кондитерские. Остановившись на тротуаре, Жак завороженно застыл перед пятиэтажным сооружением из глазированных, сочащихся кремом пирожных; от этого зрелища у него захватило дух.

— Входи, входи, — сказал, улыбнувшись, Антуан.

У Жака дрожали руки, когда он брал протянутую Антуаном тарелку. Сели за столик в глубине лавки перед целой пирамидон выбранных ими пирожных. Из кухни в полуоткрытую дверь врывались ароматы ванили и горячего теста. Безвольно развалившись на стуле, с покрасневшими, будто после слез, глазами, Жак ел молча и быстро, замирая после каждого съеденного пирожного в ожидании, когда Антуан положит ему еще, и тут же снова принимался жевать. Антуан заказал две порции портвейна. Жак взял свой стакан, пальцы у него еще дрожали; отпил глоток, крепкое вино обожгло рот, он закашлялся. Антуан пил мелкими глотками, стараясь не смотреть на брата. Жак осмелел, отхлебнул еще раз, почувствовал, как портвейн огненным шаром катится в желудок, глотнул опять и опять — и выпил все до дна. Когда Антуан снова наполнил ему стакан, он сделал вид, что ничего не замечает, и лишь секунду спустя сделал запоздалый протестующий жест.

Когда они вышли из кондитерской, солнце клонилось к закату, на улице похолодало. Но Жак не ощущал прохлады. Щеки у него горели, по всему телу разливалась непривычная, почти болезненная истома.

— Нам осталось еще три километра, — сказал Антуан, — пора возвращаться.

Жак едва не расплакался. Он сжал в карманах кулаки, стиснул челюсти, повесил голову. Украдкой взглянув на брата, Антуан заметил в нем такую резкую перемену, что даже испугался.

— Это ты от ходьбы так устал? — спросил он.

В его голосе Жак уловил новую нотку нежности; не в состоянии вымолвить ни слова, он обратил к брату искривившееся лицо, на глаза навернулись слезы.

Не зная, что и подумать, Антуан молча шел следом. Выбрались из города, перешли мост, зашагали по бечевнику, и тут Антуан подошел к брату вплотную, взял его за руку.

— Не жалеешь, что отказался от своей обычной прогулки? — спросил он и улыбнулся.

Жак молчал. Но участие брата, его ласковый голос, и дуновение свободы, пьянившее его все эти часы, и выпитое вино, и этот вечер, такой теплый и грустный… Не в силах совладать с волнением, он разрыдался. Антуан обнял его, поддержал, усадил рядом с собой на откос. Теперь он уж не думал о том, чтобы доискиваться до мрачных тайн в жизни Жака; он испытывал облегчение, видя, как рушится наконец стена безразличия, на которую он наталкивался с самого утра.

Они были одни на пустынном берегу, с глазу на глаз с бегущей водой, одни под мглистым небом, в котором угасал закат; прямо перед ними, раскачивая сухие камыши, болтался на волне привязанный цепью ялик.

Но им предстоял еще немалый путь, не сидеть же здесь вечно.

— О чем ты думаешь? Отчего плачешь? — спросил Антуан, заставляя мальчика поднять голову.

Жак еще крепче прижался к нему.

Антуан силился припомнить, какие именно слова вызвали этот приступ слез.

— Ты потому плачешь, что я напомнил тебе о твоих обычных прогулках?

— Да, — признался малыш, чтобы хоть что-то сказать.

— Но почему? — настаивал Антуан. — Где вы гуляете по воскресеньям?

Никакого ответа.

— Ты не любишь гулять с Артюром?

— Нет.

— Почему ты не скажешь об этом? Если тебе нравился старый дядюшка Леон, нетрудно будет добиться…

— Ах, нет! — прервал его Жак с неожиданной яростью.

Он выпрямился, лицо его выражало такую непримиримую, такую необычайную для него ненависть, что Антуан был потрясен.

Словно не в силах усидеть на месте, Жак вскочил и большими шагами устремился вперед, увлекая за собой брата. Он ничего не говорил, и через несколько минут Антуан, хотя он и боялся снова сказать что-нибудь невпопад, счел за благо решительно вскрыть нарыв и заговорил твердым тоном:

— Значит, ты и с дядюшкой Леоном не любил гулять?

Широко раскрыв глаза, сжав зубы, Жак продолжал идти, не произнося ни слова.

— А посмотреть на него — он так хорошо к тебе относится, этот дядюшка Леон… — рискнул еще раз Антуан.

Никакого ответа. Он испугался, что Жак снова спрячется в свою раковину; попытался было взять мальчика за руку, но тот вырвался и почти побежал. Антуан шагал за ним в полной растерянности, не зная, как вернуть его доверие, но тут Жак вдруг всхлипнул, замедлил шаг и, не оборачиваясь, заплакал.

— Не говори об этом, Антуан, не говори никому… С дядюшкой Леоном я не гулял, почти совсем не гулял…

Он умолк. Антуан открыл было рот, чтобы расспросить его подробнее, но каким-то чутьем понял, что лучше промолчать. В самом деле, Жак продолжал дрожащим хриплым голосом:

— В первые дни, да… На прогулке-то он и начал… рассказывать мне всякие вещи. И книги мне стал давать, — я просто поверить не мог, что такие бывают! А потом предложил отправлять мои письма, если я захочу… тогда-то я и написал Даниэлю. Потому что я тебе соврал: я ему писал… Но у меня не было денег на марки. Тогда… нет, ты не знаешь… Он увидел, что я немного умею рисовать. Догадываешься, в чем дело?.. Он стал говорить, что нужно делать. За это он купил мне марку для письма к Даниэлю. Но вечером он показал мои рисунки надзирателям, и они стали требовать новых рисунков, еще более замысловатых. И дядюшка Леон совсем перестал стесняться и уже больше со мной не гулял. Вместо того чтобы идти в поля, он вел меня задами, мимо колонии, через деревню… За нами увязывались мальчишки… Переулком, с черного хода, мы заходили в харчевню. Он там пил, играл в карты и бог знает чем еще занимался, а меня на все это время прятали… в прачечной… под старое одеяло…

— Как прятали?

— Так… в пустой прачечной… запирали на ключ… на два часа…

— Но зачем?

— Не знаю. Наверно, хозяева боялись. Один раз, когда в прачечной сушилось белье, меня спрятали в коридоре. Трактирщица сказала… сказала… — Он зарыдал.

— Что же она сказала?

— Она сказала: «Никогда не знаешь, что еще выкинет это воровское…»

Он рыдал так сильно, что не мог продолжать.

— Воровское? — повторил Антуан, наклоняясь к нему.