Мариуш Вильк - Путем дикого гуся

• Название: Путем дикого гуся
• Автор: Мариуш Вильк
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-89059-201-9

Очередной том «Северного дневника» Мариуша Вилька — писателя и путешественника, почти двадцать лет живущего на русском Севере, — открывает новую страницу его творчества. Книгу составляют три сюжета: рассказ о Петрозаводске; путешествие по Лабрадору вслед за другим писателем-бродягой Кеннетом Уайтом и, наконец, продолжение повествования о жизни в доме над Онего в заброшенной деревне Конда Бережная.

Новую тропу осмысляют одновременно Вильк-писатель и Вильк-отец: появление на свет дочери побудило его кардинально пересмотреть свои жизненные установки. Избранная автором точка зрения позволяет преодолеть многие стереотипы польского взгляда на Россию, не погрязнув однако в не менее многочисленных российских стереотипах. Это взгляд одновременно «изнутри» и «снаружи», и потому он особенно ценен.

---

— Обычных — то есть не солдат, а таких, как ты или я. Которые предпочитают любовь убийству, вино крови и хотели бы, чтобы их дети выросли не хищниками, живущими одним днем, а достойными людьми.

Потом все закрутилось — очередные войны, очередные книги. Последняя — о Багдаде. Еще Анн купила дом в деревне Петрушино, вышла замуж. Родила сына. Сына воспитывает няня, а она скучает по нему — то в Афганистане, то в Ираке, а теперь у нас в Конде. Наконец Анн пошла спать, а я полночи читал ее «Проклятую войну», напечатанную в журнале «Знамя», и мне все яснее делалось, что я уже хочу быть только отцом — а не писателем, например, не корреспондентом…

15 ноября

Назавтра лил дождь. Да такой, что из дому выходить не хотелось, поэтому мы сразу после завтрака сели за работу. Сначала обычные вопросы (почему Россия, немного о Польше), и лишь начиная с абхазской войны в разговоре «проскочила искра»: в Абхазии я понял, что путешествия в роли корреспондента — не для меня.

— Я пил на пляже в Сухуми шампанское с бандой грузинских солдат, появилась пара влюбленных — наверное, вышли из какого-нибудь русского санатория… они не понимали, что происходит вокруг, держались за руки. На моих глазах ту женщину изнасиловали, а с него содрали скальп и воткнули ей в срам.

— Боже…

— Никогда в жизни я не чувствовал себя так гадко. Мне бы драться с ними — как мужчине, защищающему женщину, как человеку, протестующему против бесчеловечности, — а я, видите ли, корреспондент… Да к тому же еще их гость. На сухумском пляже до меня дошло, что на войне воюют, а не глазеют, чтобы развлекать любителей поваляться на диване с книжкой о какой-нибудь бойне. Потом, на Соловках, я понял, что надо остановиться, а теперь уже знаю, что или живешь на свете, или по нему скользишь.

То, о чем я толковал Анн, хорошо передают два схожих французских слова — «voyageur» и «voyer»[172]. Оба связаны с одной и той же (доминирующей в наше время) позицией — подглядывания за миром, а не участия в нем.

— Сегодня легче поговорить по телефону, чем встретиться лицом к лицу. Сегодня легче разрушить город ракетой, чем убить человека собственными руками, глядя ему в глаза. Поэтому я советую корреспондентам сначала убить самому, а потом уж болтать о войнах. Варлам Шаламов говорил: ты переживи Колыму — посмотрим, захочешь ли ты о ней писать. А теперь по Колыме разъезжают журналисты, которым газеты платят за каждую версту колымской трассы — лишь бы что-нибудь сочинили. Вот они и занимаются вояжами.

— А почему ты именно на Соловецких островах понял, что надо остановиться?

— Там я встретил отца Германа. Сперва он выслушал мою жизнь (что-то вроде исповеди), потом спросил, не жалко ли тратить время на постоянные разъезды, если можно странствовать по миру, не покидая кельи? Остановись, сказал он, и увидишь, как много сумеешь пройти… Я долго размышлял над этим коаном соловецкого старца. Почти столько же, сколько жил от взрыва «Солидарности» до разрушения Берлинской стены плюс пребывание в Штатах и кусок российского периода. В то десятилетие я мчался вперед, меня подталкивали события вокруг и собственное любопытство — а в результате ноль. Здесь же — знакомство с Гедройцем, сотрудничество с «Культурой», потом «Волчий блокнот». Другими словами, благодаря этой остановке, сделать которую уговорил меня отец Герман, я нащупал собственный ритм… И понял, что в этом ритме могу двигаться дальше.

— И дошел до Конды Бережной.

— Где ты меня и обнаружила. Подозреваю, что на Колыме, в Тибете, в бассейне Амазонки или Лены и искать бы не стала. Зачем? Все это можно увидеть по телевизору.

Тут Наташа позвала нас обедать — Мартуша голодная, а без «па» есть не привыкла. На обед ряпушка по-карельски, тушенная с картошкой. Домашний хлеб, соленые грузди, которые мы собирали в октябре с дочкой, и пирог с брусникой. Что может быть вкуснее ряпушки утреннего улова? Мартуша уплетает рыбу, аж уши трепещут, словно ленточки-химморины в Иволгинском дацане[173], а папины глаза смеются — у дочки хороший вкус.

После обеда мы продолжили беседу. О домах, которые могут быть дорогой, о дороге, которая может стать домом. Ибо когда поймешь, что дом — это семья, задумаешься. Если есть семья. А если нет, так и думать не о чем. Понимаешь? Тс-с-с…

16 ноября

— Что значит для тебя семья?

— Семья — это дети… Наши дети! Наши, то есть зачатые в любви. Гомес Давила говорил: «Дух рождается из счастливой встречи эякуляции и спазма». Мне кажется, ключевое слово здесь — «счастливый». Счастье, если есть ребенок, детский плач, а если нет… Не стоит обманываться методом «in vitro». Ребенок — дар Божий. А не твой плод!

Так мы болтали, шагая в больницу в Великой Губе, потому что у Анн заболело горло, она еле говорила, а нам еще два дня работать, то есть разговаривать.

Жители Великой Губы Анн очаровали. Старушка-врачиха в больнице по-матерински хлопотала над ней, добродушно ворча, что Анн ходит без шапки, аптекарша аккуратно — чтобы француженка разобрала — написала на упаковке, как принимать таблетки… Даже идущие по дороге бабули останавливались, любопытствуя, с кем это я гуляю.

Такой доброжелательности на Западе уже не встретишь. Там все спешат, занятые собственными мыслями, а здесь — все открыты другому человеку, бескорыстны, хотят помочь. Люди еще не утратили человеческого обличья.

— Поэтому Заонежье я называю Зазеркальем. Здесь люди такие, какие они есть, и никто не смотрится в зеркало, постоянно контролируя, каким его видят окружающие. В Штатах у меня были знакомые, которые пили в одиночку — перед зеркалом, чтобы никто не увидел их пьяными. В Зазеркалье же пьют человек с человеком и не стыдятся, протрезвев.

— Ну, а туристы как? Не мешают?

— Туристы везде мешают, потому что распространяют «законы зеркала», развращают местных… Я видел это на Соловках и на Лабрадоре, к счастью, сюда туристическая чума еще не добралась, но, возможно, это не за горами — и заонежцы сделаются хитрыми, подозрительными и корыстными. Тогда придется забираться еще дальше. Россия огромна, и надеюсь, на мою жизнь хватит укромных уголков, куда можно забиться и спрятаться от этой напасти. Мартуше придется хуже — и людей все больше, и ездят они все дальше, так что когда она вырастет, может, уже и в Сибири не найдется места. Места, где Мартуша сможет быть собой, не глядясь в зеркало.

— А школа? В этих укромных уголках у нее не будет возможности получить приличное образование.

— Анн, образование умнее не сделает. Куда ни посмотришь, повсюду люди-соты — с сотовыми в руке. И что? Они стали от этого образованнее? Ежи Бар, приезжавший к нам летом, сказал, что наше поколение отличается от сегодняшней молодежи тем, что мы еще хоть что-то знали, а эти знают уже только, как искать в интернете. Вера Михальская, крестная Марты, заверила меня, что серьезное образование девочка должна получать начиная с четырнадцатипятнадцати лет, а до этого времени я вполне могу учить ее сам. Это отнюдь не значит, что я собираюсь изолировать Мартушу от детей. Пускай ходит в деревенскую школу в Великой Губе, если захочет, или в татарскую, если тропа заведет нас в крымскую степь. Не об образовании речь, а о контакте с ровесниками… и чем они будут беднее, тем лучше для Мартуши. Лучше пускай гоняет верхом наперегонки с татарчатами, чем сравнивает, у кого круче айпад — у нее или у варшавских подружек. Впрочем, до школы еще далеко.

— Для кого ты пишешь? Для нее?

— А для кого протаптывают следы по мху или на песке? Для того, кто обращает на них внимание. Я верю, что Мартуша когда-нибудь меня выследит.

Я бы хотел, чтобы она была как птица. Чтобы в любой момент могла улететь. На моих крыльях. Которые вырастают у меня ради нее.

17 ноября

— О, последние гуси улетают на юг. Нам тоже пора. Посмотри на нашу новую крышу. Гнездо есть — будет куда вернуться летом.

Мы с Анн стояли на колокольне часовни. Под нами — Конда Бережная, над нами — гогочущая стая.

— Как ты думаешь, дикие гуси — странники или оседлые жители? Если оседлые, то где их родина? На севере или на юге? На Новой Земле или в Крыму?

— Их родина — воздух, небо. На север они возвращаются, чтобы любить друг друга, спокойно высиживать яйца, а потом учить малышей летать, а на юг улетают, чтобы перезимовать в тепле.

— Почему ты окрестил Марту в православие?

— Это не совсем так, Анн. Ее крестил православный поп, отец Николай, крестной была протестантка Вера Михальская. Чтобы держать Мартушу во время крещения, она должна была произнести Никейский символ веры по-французски — так велел отец Николай. Представь себе, как это звучало в пустой часовне.

Je crois en un seul Dieu,
Le Pére Tout-Puissant,
Createur du ciel et de la terre
De l’univers visible et invisible[174].

Крестным отцом Мартуши был Юра Наумов — полярник, мой друг, поклоняющийся как православному Богу, так и римскому Бахусу. А я заранее помолился Зеленой Таре[175] — еще до рождения Мартуши.