Елена Белкина - От любви до ненависти

• Название: От любви до ненависти
• Автор: Елена Белкина
• Издательство: ВАГРИУС: РУСИЧ
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2001
• ISBN: 5-264-00540-8

Круговорот страстей захватывает женщин и мужчин обыкновенного российского города. Парфюмерный отдел универмага становится сценой любовной драмы, редакция газеты — полем криминальных разборок, торговый ларек — местом романтических свиданий. Герои запутались: ненависть принимают за любовь, любовь — за ненависть…

---

Елена Белкина От любви до ненависти

Настоящая стерва

Глава 1

Я терпеть не могу выражения «бороться за любовь».

Нет, когда-то, в романтические времена, оно употреблялось в романтическом смысле: к примеру, родители принадлежат к разным сословиям или враждуют домами, а дети вдруг полюбили друг друга. Ромео и Джульетта, так сказать. Ну, и дети благородно борются за любовь. Чтобы в итоге или, как у Шекспира, помереть, или благополучно связать себя узами брака и начать через год-два друг друга жрать морально, обидевшись, что романтика кончилась гнусным, блин, бытом.

Я груба иногда, как мужик, но прекрасно знаю, о да, я прекрасно знаю, что мне это идет: внешность тонкая, изящная, в девичестве вообще херувимская. При такой внешности подобная грубость шармом называется.

Но я груба по-настоящему, без подделки, не для имиджа там какого-нибудь, а от природы. Во мне много жесткости. Я вообще типичная деловая баба. Я стерва. Я подчиненных, будучи редактором газеты, довожу до слез (девушек-корреспонденток) и до нервного мата (юношей-корреспондентов). Газета у нас не молодежная, а вполне серьезная, просто уж такой молодежный коллективчик подобрался, я в свои тридцать пять чуть ли не старше всех.

Серьезная-то серьезная, но все понимают, что хозяин, владелец ликероводочного завода, завел ее для собственного удовольствия и пользования. Поэтому резких политических движений мы не позволяем себе, сознательно стараемся пожелтеть, чтобы тираж раскупался, чтобы хозяин нас не разогнал. И — желтеем успешно.

Я стерва.

Но при этом — нежнейшая женщина и без любви, блин, прошу прощения, жить не могу.

О чем я?

Да, о борьбе за любовь.

Так вот, в наши неромантические времена под этим понимается борьба за то, чтобы завладеть человеком, захапать его.

И вот это-то при всей моей стервозности мне — претит. Сейчас, теперь.

И еще: я никогда не хотела быть брошенной.

Нет, это не еще, это — главное.

Я ненавижу это слово. Брошенная. Вещь. Тряпка. Нечто устаревшее. Негодное к употреблению. Выброшенное. Выкинутое.

Ни за что не соглашусь.

Лучше брошу первая.

Но — проморгала. Не успела.

Меня все-таки бросили.

А сначала именно боролась за него.

Да нет, за место под солнцем вообще.

Я приехала из маленького городка в этот большой миллионный город, красивая и умная, как черт, поступила на филфак (медалистка!), точно зная, что хочу после окончания стать журналисткой, газетчицей. Я была активистка, спортсменка и все остальное. Преподаватель античной литературы, молодой кандидат наук и доцент Петр Павлович Спицын сначала просто нравился мне, а потом поняла: влюблена. До истерики. Данные собрала в один момент: холост, умеренный бабник, может выпить, но в меру, родители потомственные торговые работники, живет сам по себе в двухкомнатной квартире с телефоном. И чтобы такое, блин, богатство досталось кому-то другому? То есть — другой? Да ни за что!

Хотя, естественно, на него многие покушались. И из чисто меркантильных соображений, и в сочетании с нормальным женским интересом: мужик-то, в общем, ничего себе — высокий, лицо умное и, как почему-то говорят, породистое. Это точно. В чем она, эта порода, не понять, но посмотришь: точно, породистое! (Хотя порода-то — торговая, так или нет?)

Я же, если бы не влюбилась по-настоящему, плевала бы на его квартиру и прочее. Клянусь. Потому что я стерва, да, но стерва с душой, и если уж сделаю что-то подлое, то исключительно по душевному порыву, а не по материальному расчету!

Тогда еще, если вы помните, существовали студенческие отряды, а также были поездки на сельхозработы с житьем в бараках под присмотром несчастных преподавателей.

После первого курса за тем, как мы днем перебрасываемся помидорами на поле, а вечерами дуреем от скуки и даже иногда пьем вино (за неимением на филфаке мужского контингента), наблюдал как раз Петр Павлович. Он прекрасно понимал, хотя у него руки чесались на юных красоток, что он на виду, что положение ему ни к кому приблизиться не позволяет. Я это тоже понимала. И вот уже неделя прошла, и никакой возможности не представилось даже словом с ним перемолвиться без посторонних.

Но я следила за ним, следила, как пантера, как рысь, как кошка камышовая, как хищная крокодилица; называйте как угодно, мне плевать, я ваше мнение не очень-то в расчет беру, мне главное — самой о себе знать правду.

И не упустила момента!

Он крепился, крепился и к концу первой недели не выдержал, захотел расслабиться. Было так.

Мы приехали на обед, сели за столы под навесом, вдыхая вонь коллективных щей и флотских макарон, сгоняя мух с нарезанного заранее хлеба, а Петр Павлович с невинным лицом (ну, например, как будто ему в туалет надо) — в сторонку, в сторонку. И почуяло мое ретивое, я тоже с невинным лицом — в сторонку, в сторонку, за домами, за домами, за заборами: следить. Он чуть ли не бегом — к магазину. И вскоре вышел с чем-то, завернутым в газету.

Все ясно, коварно подумала я, чуть в обморок не падая. Кажется, столько момента ждала, и вот этот момент близок, а я перепугалась. Нет, серьезно, на поле во второй половине дня мне плохо стало, меня на очередной машине с помидорами отправили отлеживаться в барак. Там скоро все прошло.

Лежу, сил набираюсь. Пришел вечер. Ужин. Посиделки. Песенки, басенки. В одиннадцать Петр Павлович предпринял, как всегда, обход, вдвоем с другим преподавателем, старичком Станиславом Родионовичем, о котором я не упоминала раньше за ненадобностью. Сейчас обойдут нас — и к себе. Они жили отдельно, в домике для сезонных рабочих: домик на две половины, с отдельными входами, что, сами понимаете, очень важно. Станислав Родионович, старичок глуховатый (что тоже важно), сразу же завалится спать, а Петр Павлович будет блаженствовать с купленной сегодня бутылкой водки (ибо ничего другого в свертке быть не могло!). Следовало не дать ему напиться. Ни в коем случае.

Я внимательно смотрела в тот вечер: не начал ли он уже? Нет, поосторожничал. Умница ты моя, любовь моя, до смерти желанный мой!

Мне везло в тот вечер: девчонки довольно быстро угомонились, я же шепнула на ушко одной из подруг (на всякий случай), что у меня платоническое свидание с молодым агрономом местного совхоза, с которым я до этого несколько раз на виду у всех (и у Петра Павловича, конечно) амурничала. Дескать, ничего не позволю ему, но хоть вечер скоротаю, а то со скуки сдохнешь тут. Подруга соглашалась, завидуя мне.

Итак, в полночь я стучала в дверь Спицы на. Он, естественно, затаился, не открывал. И свет был выключен. Нет меня. Сплю. Или гуляю. Имею право в личное время гулять по берегу гусиного тухлого пруда и на звезды любоваться?!

— Петр Павлович! — тихо сказала я. — Мне плохо! Петр Павлович! Может, «скорую» вызвать? А где ее тут вызывать, не знаете?

Он перепугался. Открыл, позевывая, делая вид, что я его разбудила.

— В чем дело?

— Плохо мне, Петр Павлович. Не знаю, в чем дело…

— У вас же аптечка есть!

— Девчонки куда-то задевали.

— А что? Сердце? У тебя вообще сердце здоровое?

— У меня все здоровое. Но нехорошо как-то. Голова кружится.

— На солнце перегрелась.

— Может быть. Я в отца, наверно. У него всю жизнь такие вещи. Дистония называется. Ну, то есть сосуды вдруг начинают себя плохо вести. Но он без лекарств обходится. Рюмочку водки выпьет, и все проходит.

— Серьезно?

Он купился! Я видела, что он купился!

И болезненно прислонилась к столбу, подпирающему навес над крыльцом.

— Самое смешное, — сказал Петр Павлович, — что у меня есть водка. Я тоже по рюмочке иногда на ночь. Бессонница. С вами нанервничаешься, а потом… Так что проходи, проходи, полечимся.

Бутылка была едва начата, наливал он мне без жадности, значит, не пьяница, уже хорошо! Налил и себе.

Мы выпили.

Помолчали. Ему явно хотелось еще. Он тяготился моим присутствием. То есть если бы в другой обстановке и если б я не была его студенткой! (Вы вспомните, вспомните, какие были времена, какое отношение к подобным фактам! Это теперь кобели преподаватели за экзамен в открытую предлагают натурой заплатить, а студентки без больших колебаний соглашаются.)

— Вы пейте, не стесняйтесь, — сказала я. — Мне кажется, у вас сегодня какой-то особенный день.

Это была подсказка, и он, умный человек, не понял этого! (Вернее, как это часто у мужчин бывает, не дал себе труда понять!) Он опять купился!

— Да, — сказал он печально и выпил. — У меня юбилей.

— День рождения?

— Нет. Грустный юбилей. Год назад… В общем, была история. И она ровно год назад закончилась.

— Не хотите рассказать? — спросила я.

— Людочка, это неэтично! — шутливо погрозил он пальцем. — Вы нахально влезаете в личную жизнь преподавателя!