Станислав Родионов - Прозрачная женщина (сборник)

• Название: Прозрачная женщина (сборник)
• Автор: Станислав Родионов
• Издательство: ЛИО "Редактор"
• Жанр: Криминальный детектив
• Год: 1992

В новой книге известный ленинградский писатель Станислав Родионов верен жанру остросюжетного психологического детектива. Читатель вновь встречается со следователем Рябининым, известным по другим книгам этого мастера.

 В сборник вошли три повести: «Тихое убийство», «Пурпур Ольхина» и «Совесть».

---

Я все стоял. Когда долго раздумываешь, да к тому же стоя, то решение приходит: почему бы не спросить просто, не знают ли они Ивана Никандровича Анищина. Я позвонил.

Не терплю этих глазков. Меня разглядывали, как в щель из дота. Дурацкое, даже унизительное состояние: то ли кивнуть, то ли улыбнуться, то ли состроить умную рожу? Видимо, я сделал последнее, потому что пискнул запор; впрочем, могли сыграть свою роль портфель, очки и шапка с козырьком (мех тюленя).

Дверь открылась. На пороге стоял мужчина, на голову выше и на полтуловища шире меня. Но это детали: главное, на нем был цвета сухого таракана халат, подпоясанный бронзовой цепью, сделанной, видимо, из той же бронзы, что и дверная ручка.

– Вам кого? – спросил мужчина крепким подземным голосом.

Не знаю почему, но расхотелось упоминать Анищина.

– Извините, мы проводим социологические исследования. Выясняем демографическую структуру семей.

Помедлив, он впустил меня.

Как-то не привык я к пятнадцатиметровым передним, да еще застланным таким мохнатым ковром, что и ступить боязно. Хозяин показал на круглый столик, окантованный бронзовым филигранным обручем. Я снял шапку, вспомнив, что социологу подобает записывать, и полез в портфель. Подходящей бумагой оказался лишь блокнот, испещренный схемами, фамилиями и крестиками, заведенный по кладбищенскому делу о смотрителе Михаиле Жуволупове, он же Мишка-могильщик, он же Мишка-пробочник, орудовавший со своей шайкой, или, как теперь говорят, мафией.

– Как ваша фамилия? – спросил я и приготовил ручку.

Возможно, мужчина ее назвал, но я уже не слышал, потому что в передней что-то произошло. Я поднял голову, огляделся и увидел на стене деревянные резные часы, походившие на игрушечный дворец. Он на глазах оживал...

Сперва родились тишайшие переливчатые звуки, которые не были ни музыкой, ни звоном; так играет синий подмерзший вечер ранней весной, когда не поймешь, сосульки ли поют, или последний ледок, или зелень неба? Потом мягко щелкнуло и открылась дверца. Из нее выскочила бодрая птичка. Огляделась, с наслаждением потрепетала крылышками, точно купалась в пыли, и закуковала стеклянным поющим голосом. Я смотрел на нее, поэтому не считал, сколько раз она пропела. Птичка упорхнула за дверку, и опять прозвучала мелодия ранней морозной весны.

– Часы с кукушкой, – объяснил хозяин квартиры, заметив мое оцепенение.

Как сказал Каретников: «выскакивала, отряхивалась, а потом уж ку-ку»? Я хотел спросить про эти часы, но открылась дверь одной из комнат и вышла девочка лет пяти. Она разглядывала меня, склонив голову набочок; впрочем, может, ей было тяжело держать громадный бежевый бант. Девочка разглядывала меня, а я смотрел за ее бантик, в комнату...

Что там? Декорации, мастерская или какой-то иной мир?

Загорелые, красновато-коричные фигурки людей обнимали такие же загорелые гроздья винограда, загорелые лисы или волки стояли на задних лапах и тянулись к загорелым женщинам, загорелые листья висели на загорелых лианах, загорелые пышные птичьи хвосты прикрывали загорелых мартышек... Красное дерево. Я догадался, что вижу бок старинного инкрустированного шкафа; того самого, за который знатоки давали четыре тысячи.

– Это квартира Сокальской?

– Сокальских, – поправил мужчина.

– Спасибо за внимание, – буркнул я, заталкивая в портфель блокнот с данными на Мишку-могильщика.

Вот-вот могла прийти сама Сокальская, которая наверняка заскандалит. Выходило, что она права, – преследую ее весь день. Впрочем, узнанное здесь стоило любого скандала.

– А опрашивать? – удивился хозяин квартиры.

– Кто же не знает Сокальских? – заверил я фальшивым голосом и у двери все-таки не удержался: – Если не секрет, где можно купить такой диковинный шкаф?

– Семейная реликвия.

– О, наследство.

– Что-то вроде.

Сокальский открыл замок и, выпустив меня на лестничную площадку, спросил полутревожно-полуиронично:

– Вы, случаем, не наводчик?

– Шкафик ценный, – согласился я с его подозрением, потому что тут, на нейтральной площадке, смелости у меня прибавилось. – Небось тыщи четыре стоит.

– Допустим, – выдавил Сокальский так, что на всякий случай я сошел на пару ступенек, где смелости, естественно, прибыло.

– Да разве есть смысл наводить на такой шкаф?

– А в чем есть смысл?

– Прийти за ним лично, – заверил я, опустился еще ниже и добавил: – С отмычкой.

12

И пацаном, и после я всегда любил природу. Рыбалка, по грибы, ночью у костра... Но вот недоумение: чем старше, тем меньше ее люблю. Теперь не то чтобы равнодушен, а спокоен и на лесистые дали гляжу без сердечного биения. Почему же? Молодым-то я только что вышел из природы и как бы отделился для самостоятельной человеческой жизни. Вот и тосковал по ней. Теперь же знаю, что природа меня ждет; ждет, когда превращусь в глинку и вернусь к ней.

Что такое «адская машина»? Нет, не бомба. Часы. Самая страшная «адская машина» – это часы. Тикают себе, тикают, и жизнь твою протикали.

Старому жить смешно. В прошлом году поехал проведать перед смертью свой родной городишко. Никого и ничего не нашел, но то разговор особый. К ночи пошел в гостиницу захудаленькую. Номеров, конечно, нет. Стал я плакаться и на свои годы уповать. Администраторша смотрела-смотрела на меня и спрашивает: «Сколько вам лет?» – «Шестьдесят девять». – «А что, если я вас в номер с женщиной поселю?»

Дочке надо избегать появляться на людях с матерью, а сыну – с отцом. Потому что сразу видно, в каких стариков превратятся они со временем.

Сегодня вечером сперва было нечем дышать, а потом в левой половине груди боль тяжелая, потекшая по руке. Испугался я. Не люблю, а пришлось в неотложку звонить. И допустил ошибочку, проговорился насчет своего возраста. Надо бы убавить до пятидесяти. К таким старикам, как я, едут с неохотой. Жду-пожду, а машины нет. Боль не отпускает. Минут через сорок напомнил о своем существовании. Девушка удивилась: «Не прошло?» – «Милая, ведь могу помереть». – «Папаша, пенсионеров много, врачей мало». – «Милая, а клятва Гиппократа?..» Ей и крыть нечем.

Чтобы жить спокойно, надо ничего не хотеть. Я ничего не хочу, а живу беспокойно.

Воспоминания, воспоминания... В юной молодости, еще задолго до женитьбы, была у меня любовь сердечная к машинистке из учреждения, уж не помню, какого. Дело у нас ладилось. Прихожу как-то к ней, килограмм халвы купил и махонький флакончик духов. Смотрю на ее дверь и ничего не соображаю. Запечатана она шнурком с кровавой сургучной печатью. Соседка мне растолковала... Забрали мою любовь ночью, как японского диверсанта. В учреждении узнал подробности. Она вместо «Советское государство» напечатала «Советское госдуратство». Больше мы с ней не свиделись. Господи, как она любила мороженое, ландрин и танго... К чему вспомнилось-то?

Если бы человеку выпало жить вечно, то как я это понимаю? Жить вечно – это значит прервать свою жизнь по своему желанию в любое время. Как только она надоест.

Конечно, можно заняться общественной работой. В прошлом году поручили мне доклад сделать в жилконторе для таких же, как я, пенсионеров. Неделю готовился, кaк школьник. Влез на дощатую трибуну и начал: «Наша страна до революции была сельскохозяйственной. После революции мы стали промышленной страной. Теперь наша задача развить сельское хозяйство...» Тут меня с трибуны и турнули.

Сижу на скамейке в своем постоянном скверике. Вокруг меня постреленок юлит, как внук около деда. Он очень молодой, а я очень старый. В сущности, моя жизнь как бы переливается в него, как вода из дырявого бака в новый. Я перехожу в него. Да ведь я еще не умер. Но и он еще не вырос.

Сегодня поехал в собес кое-что уточнить. Вдруг входит в троллейбус старушка моих лет и громко спрашивает: «В крематорий попаду?» Господи, какое тут началось всеобщее веселье: «Обязательно попадешь... Бабуся, не спеши... Все там будем».

В конце жизни вспоминаешь о боге. Я за него голосую обеими руками. Бог нужен, потому что нужна справедливость. Не буду касаться далеких лет войны, но вот кто мне втолкует, зачем бог, без воли коего и волос не упадет, обрушил землетрясением дома в Армении, и, к примеру, задавил целую кучу детишек? Если мне разумно объяснят, то стану верующим до последних дней своих.

Чем я питаюсь? Как мышь: корочкой сыра да крошечкой хлеба. Зато я могу объяснить молодым, что такое семья. Семья – это место, где пахнет супом.

Умирать неохота. Допустим, схоронят меня. Все, лежу в тишине и вечности. А тут по телевизору запустят многосерийный фильм на всю неделю про хитрый шпионаж и каторжную жизнь наших разведчиков, допустим, в каком-нибудь Париже... Нет, умирать неохота, хотя экранчик у меня не больше фортки.