Ирина Чайковская - Три женщины, три судьбы

• Название: Три женщины, три судьбы
• Автор: Ирина Чайковская
• Издательство: ЛЕНАНД
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-9710-0879-8

Настоящая книга посвящена трем героиням — Авдотье Панаевой, Полине Виардо и Лиле Брик. Все три вдохновляли поэтов, были их музами. Жизнь этих женщин связана с судьбой и творчеством Николая Некрасова, Ивана Тургенева и Владимира Маяковского. Но, независимо от этого, сами по себе были они натурами незаурядными: Авдотья Панаева писала рассказы и повести, стала автором известных «Воспоминаний»; Полина Виардо была великолепной певицей, сочиняла музыку; Лиля Брик, в течение многих лет бывшая в центре художественного кружка, оставила после себя ин тересные записки. В книге собраны статьи об этих героинях, написанные автором в разное время. Все они, за исключением одной, опубликованы в российских и американских «толстых журналах» — «Неве», «Вопросах литературы», «Новом Журнале».

---

Самое поразительное, что точно такой «список» достоинств Тургенева приводит в очерке о нем американец Генри Джеймс, считавший русского писателя «лучшим из людей»[137]. Иного мнения была о Тургеневе Авдотья Панаева, в записках которой Иван Сергеевич приобретает карикатурные черты. Ее «обвинения» против него порой вызывают недоумение: поощрял карточную игру Некрасова, отвергал, вкупе с Боткиным, «человеческие чувства в русском народе», не хотел писать «для русского читателя»…[138] Григорович проходит мимо этих смехотворных обвинений, заостряя внимание на главных характерологических чертах личности Тургенева.

Правда, два «навета» Панаевой (естественно, ее не называя) он не оставляет без внимания. В записках Авдотьи Яковлевны постоянно упоминается о денежных просьбах Тургенева к Некрасову, об авансах, даваемых ему редактором журнала, о щедрости, с которой тот платил писателю и другу. Григорович же говорит о щедрости Тургенева, продавшего Некрасову издание «Записок охотника» за тысячу рублей и радостно воспринявшего весть о том, что тот перепродал его за две с половиной тысячи, то есть нажил на нем полторы тысячи[139] [140]. И еще одно: у Панаевой много говорится о едких и комических замечаниях Тургенева по поводу приятелей, иногда принимавших вид эпиграммы. Григорович, сам любивший съязвить и, как мы помним, охарактеризованный Панаевой как тот, кто рассказывает «бывалые и небывалые сцены о каждом своем знакомом», защищая Тургенева, приводит в своих мемуарах примеры эпиграмм Пушкина и Тютчева, направленных на близких друзей, и под конец не может сдержать восклицанья: «Кто же в этом не грешен?» 14°.

В противовес всем тургеневским недоброжелателям — и в первую очередь Панаевой — мемуарист рисует портрет если не «лучшего из людей», то точно человека очень хорошего. Именно Тургенев, по мысли Григоровича, мог бы быть объединителем тогдашних литературных сил. «С его большим умом, разносторонним образованием, тонким эстетическим чувством, широтой и свободой мысли, Тургенев мог бы быть… центром литературного кружка». Однако, мемуарист видит и то, что Тургеневу для практического дела недостает «твердости, выдержки, энергии, необходимых условий в руководителе»[141]. Григорович приводит слова Варвары Петровны Тургеневой о своих сыновьях — «однолюбцах», формулируя еще одну причину, по которой Тургенев не встал во главе «литературного кружка» в России: «никогда бы не решился оставить Париж и семейство Виардо». Мотивировка эта сильно отличается от панаев-ской, у А. Я. писателя увело из России желание жить в «цивилизованной стране» и писать для «европейского читателя».

Глава, посвященная Тургеневу, представляется мне принципиальной в книге Григоровича. Ни про одного писателя — а их в его мемуарах достаточно — он не написал так много, подробно, с таким жаром и желанием обличить недоброжелателей и прямых клеветников. Ни для одного другого персонажа своей книги он не сформулировал «черты из жизни и характера», как сделал это для Тургенева. И панаевские мемуары, оценивающие Ивана Сергеевича резко негативно, как кажется, послужили точкой отталкивания для создания этой главы и катализатором — для ее полемического запала.

6. Спор о том, как Александр Дюма гостил у Панаевых

Теперь вернемся к спору между Григоровичем и Панаевой по поводу Александра Дюма. В последней главе своих мемуаров Дмитрий Васильевич пишет следующее: «…меня впоследствии печатно обвинили, будто я, никому не сказав ни слова, с бухты барах-ты, сюрпризно привез Дюма на дачу к Панаеву и с ним еще несколько неизвестных французов»[142]. Действительно, Авдотья Панаева в своих «Воспоминаниях» повествует о том, что Григорович объявил о желании Дюма познакомиться с редакторами «Современника» и что просил «принять его по-европейски». Мемуаристка продолжает: «Я настаивала только, чтобы чествование Дюма происходило не на даче, а на городской квартире, потому что наша дача была мала, да и вообще мне постоянно было много хлопот с неожиданными приездами гостей, потому что было крайне затруднительно доставать провизию, за которой приходилось посылать в Петергоф, отстоявший от нашей дачи в четырех верстах. По моей просьбе решено было принять Дюма на городской квартире… Григорович уехал опять к Кушелеву на дачу с тем, чтобы пригласить Дюма через неделю к нам на завтрак на нашу городскую квартиру». Дальнейшие события выглядят в изложении Панаевой так: «Прошло после того дня два; мы только что сели за завтрак, как вдруг в аллею, ведущую к нашей даче, въехали дрожки, потом другие и третьи… я, вглядевшись, воскликнула: «Боже мой, это едет Григорович с каким-то господином, без сомнения, он везет Дюма!» Я не ошиблась — это был действительно Дюма, и с целой свитой: с секретарем и какими-то двумя французами, фамилии которых не помню, но один был художник, а другой агент одного парижского банкирского дома…»[143].

Спор между мемуаристами в настоящее время легко разрешим. Дело в том, что в 1993 году наконец-то вышло полное издание путевых записок Дюма о поездке в Россию. В главе «Прогулка в Петергоф» второго тома этого трехтомного издания читаем: «В тот вечер Григорович остался в доме гостеприимного хозяина (Куше-лева-Безбородко, — И. Ч.)… Перед сном мы немножко поговорили…, и мы решили (здесь и далее курсив мой, — И. Ч.) что утром совершим первую прогулку в окрестности Санкт-Петербурга… Мы совершим прогулку по Петергофу и его окрестностям, затем пойдем обедать к Панаеву, другу Григоровича, редактору «Современника», познакомимся там с Некрасовым, одним из известнейших поэтов молодой России, и в завершение посетим исторический Ораниенбаумский дворец, где в июле 1762 года был арестован Петр 111»[144].

О неожиданности визита французского писателя читаем также в статье Ивана Панаева: «…мы оканчивали наш обед… и когда Дюма (ехавший из Петергофа…) показался из-за деревьев — высокий, полный, дышащий силой, весельем и здоровьем, со шляпою в руке… — мы… отправились к нему навстречу». Дюма объяснил внезапность своего появления следующим образом: «Господа, я к вам являюсь запросто, без церемоний. Мы люди свои — артисты…»[145]. Всем прочитавшим записки Дюма становится ясно, что противиться его планам было бесполезно; сын наполеоновского генерала, писатель и путешественник, он четко намечал себе план на день и неукоснительно ему следовал, что помогло ему за сравнительно короткий срок (9 месяцев) объехать, если не всю страну, то большую ее часть, и при этом писать ежедневные заметки, которые затем посылались в Париж, чтобы поспеть к выходу издаваемого им ежемесячного журнала «Монте-Кристо».

Григорович не мог противостоять напору Дюма, что с комической жалостью изображает Авдотья Панаева. (Григорович) «Голубушка, я всеми силами отговаривал Дюма, но его точно муха укусила; как только встал сегодня, так и затвердил, что поедем к вам. Гости к нему приехали, я было обрадовался, но он и их потащил с собой…[146] Войдите в мое-то положение, голубушка, я молил мысленно Бога, чтобы вас не было в саду, потому что, желая заставить Дюма отложить его намерение, я наврал ему, что вы очень больны и лежите в постели!» Положение друга Дюма показалось мне так смешно, что я рассмеялась»[147].

Между тем, в своих мемуарах Дмитрий Васильевич с негодованием все это отрицает: «Привезти гостя и притом иностранца, да еще известного писателя к лицам незнакомым, не предупредив их заблаговременно, было бы с моей стороны, не только легкомысленным, но и крайне невежественным поступком по отношению к хозяевам дома, которых мы могли застать врасплох, и наконец, против самого Дюма, рискуя явиться с ним в дом в такое время, когда хозяева могли отсутствовать»[148].

Нужно сказать, что «сюрпризное» появление не было для Дюма редкостью. Так, в главе «Ропша» писатель сообщает: «Оказавшись в Петергофе, мы решили сделать сюрприз нашим друзьям — Арно и его жене — и напроситься к ним на завтрак… вошли без доклада, как это водится у настоящих друзей, и застали мадам Арно с грамматикой в руках, диктующей своим двум дочерям»[149].

Дюма, «напросившийся» на завтрак, как напрашивались на угощенье его герои-мушкетеры, понимал сам, в сколь сложное положение ставит хозяйку: «Непростая это вещь — импровизировать завтрак для трех мужчин с могучим аппетитом в загородном доме в тринадцати верстах от Санкт-Петербурга, откуда приходится везти все, вплоть до хлеба»[150]. Любопытно, что здесь он почти дословно повторяет аргументы Панаевой «против» приема французских гостей на даче… Но саркастический Григорович в своих мемуарах продолжает «обличать» Панаеву: «По случаю этой поездки досталось также и Дюма. Рассказывается, как он несколько раз потом, и также сюрпризом, являлся на дачу к Панаеву в сопровождении нескольких незнакомых французов…и без церемонии оставался ночевать, поставив, таким образом, в трагическое положение хозяев дома, не знавших, чем накормить и где уложить эту непрошеную ватагу… Подумаешь, что здесь речь идет не о цивилизованном, умном французе в совершенстве знакомом с условиями приличия, а о каком-то диком башибузуке из Адрианополя»[151]. Теоретически Дюма действительно не башибузук, а француз из Парижа. Однако, в той же статье Ивана Панаева, близко наблюдавшего французского романиста, стиль жизни Дюма в чужом доме, даже описанный с невероятным пиететом, все же никак нельзя назвать поведением «цивилизованного француза, знакомого с условиями приличия». Судите сами: «К кому бы он ни явился, он сейчас располагается бесцеремонно, как у себя дома, говорит без умолку, кушает, пьет в большом количестве пиво, идет работать в кабинет хозяина, сбрасывая с себя верхнее платье и надевая туфли…»[152]. Кстати, на прощанье Дюма, обняв хозяина, сказал ему: «Sans adieu!» (Не прощаюсь! (фр.). Это ли не намек на дальнейшие посещения, тем более, что и хозяйка дачи, и ее кухня французу понравились: «Мадам Панаева — тридцатидвухлетняя дама (на самом деле, «тридцативосьмилетняя, — И. Ч.), очень красивая, с выразительными чертами лица, автор ряда романов и рассказов, опубликованных под именем «Станицкая» (ошибка переводчика: не Станицкая, а Станицкий, — И. Ч.)»[153].