Теодор Старджон - Больше чем люди

• Название: Больше чем люди
• Автор: Теодор Старджон
• Жанр: Научная Фантастика

---

Старджон Теодор Больше чем люди

Теодор СТАРДЖОН

БОЛЬШЕ ЧЕМ ЛЮДИ

Часть первая

НЕВЕРОЯТНЫЙ ДУРАК

Дурак жил в черно-сером мире, который прочеркивали молнии голода и сверкание страха. Одежда у него была старая и дырявая. Из нее торчали колени, острые, как зубило, а в дыры просвечивали ребра, как пальцы сжатого кулака. Дурак был высокий и худой. Со спокойными глазами и мертвым лицом.

Мужчины отворачивались от него, женщины старались не замечать, дети останавливались и смотрели удивленно. Дураку было все равно. Он ничего ни от кого не ждал. Когда ударяли белые молнии, он ел. Кормился сам, когда мог. А когда еды не было, обращался к первому же человеку, с которым сталкивался лицом к лицу. Дурак не знал, почему он так поступает, и никогда об этом не думал. Он не просил. Просто стоял и ждал. И когда кто-нибудь встречался с ним взглядом, у дурака в руке оказывалась монета, кусок хлеба или яблоко. Он начинал есть, а его благодетель, обеспокоенный и ничего не понимающий, торопился уйти. Иногда, нервничая, люди заговаривали с ним или говорили о нем друг с другом. Дурак слышал эти звуки, но они не имели для него смысла. Он жил изолированно, замкнуто, и тонкая нить, соединявшая его с миром, часто разрывалась. Зрение у него было отличное, и он легко отличал улыбку от гримасы гнева; но у него полностью отсутствовала способность к эмфатии, сочувствованию, он сам никогда не смеялся и не сердился и потому не понимал чувство радости и гнева у других людей.

Страха хватало, чтобы кости его удерживались вместе и функционировали. Он не способен был ничего предвидеть. Поднятая палка, брошенный камень заставали его врасплох. Но на их прикосновение он реагировал. Убегал. Убегал при первом же ударе и бежал до тех пор, пока удары не прекращались. Так же он спасался от непогоды, лавин, людей, собак, дорожного движения и голода, У него не было никаких предпочтений, он мог жить в пустыне и в городе. И так как не отличал одного места от другого, то чаще оказывался в лесу.

Четырежды его забирали. Для него это не имело никакого значения и никак на нем не отражалось, не меняло. Однажды его сильно избил больной в психиатрической лечебнице, другой раз - еще сильнее - охранник. В других двух местах его преследовал голод. Если была еда и его предоставляли самому себе, он оставался. Когда наступало время уходить, уходил. Средства для побега располагались снаружи: внутренней сути его было все равно, да она и не могла распоряжаться. Но когда наступало время, охранник или тюремщик оказывался лицом к лицу с дураком, в глазах которого зрачки словно начинали вращаться. И ворота раскрывались, и дурак уходил, а его благодетель, чем-то глубоко встревоженный, начинал заниматься другими делами.

Дурак среди людей жил жизнью животного. Впрочем, большую часть времени это животное уходило от людей. И, как любое другое животное, в лесу дурак передвигался бесшумно. Убивал, как зверь, без ненависти и радости. Ел, как зверь, все съедобное, что мог отыскать, и ел только необходимое, не больше. Спал, как животное, легко и спокойно, лицом всегда от людей. Потому что человек всегда готов бежать к людям, а животное - от людей. Дурак был взрослым животным: взрослые кошки и собаки не играют, как щенки и котята. Дурак не знал ни веселья, ни радости. Спектр его ощущений располагался между ужасом и удовлетворенностью.

Ему было двадцать пять лет. Как косточку в персике, как желток в яйце, он нес в себе другое существо. Пассивное, воспринимающее, бодрствующее и живое. Если оно и было соединено каким-то образом с внешней животной оболочкой, то не обращало внимания на эту связь. Оно забирало у дурака необходимое пропитание, но в остальном не обращало на него внимание. Дурак часто испытывал голод, но никогда не голодал серьезно. А когда голодал, внутренняя его сущность слегка съеживалась, но вряд ли даже сама это замечала. Она могла умереть вместе со смертью дурака, но у него не было причины ни на секунду задерживать ее смерть, если бы она произошла.

Эта суть в организме дурака не выполняла никаких функций. Селезенка, почки, надпочечник - у всех этих органов были определенные функции и был оптимальный уровень выполнения этих функций. Но суть только воспринимала и сохраняла. Она делала это без слов, без какой-либо кодовой системы, без специальных приспособлений. Она брала и ничего не отдавала взамен.

Все вокруг нее воспринималось ее особыми органами чувств как шепот, как сообщение, как послание. Она плавала в этом потоке, поглощала все. Может, сопоставляла и классифицировала или просто питалась, брала необходимое, а ненужное каким-то непостижимым способом отбрасывала. Дурак ничего этого не знал. А существо внутри него... Без слов. Тепло, когда влажно, но недостаточно.

(Печально.)

Никогда не темнеет. Ощущение удовольствия. Убрать розовое, царапающее я. Жди, жди, потом сможешь вернуться, да, сможешь вернуться. По-другому, но тоже хорошо.

(Сонное ощущение.)

Да, это оно! Это.., ох!

(Тревога).

Ты зашел слишком далеко, вернись, вернись, иди...

(Извив, сокращение; на один "голос" меньше.)

Устремляется, быстрее, быстрее, несет меня.

(Ответ.)

Нет , нет. Ничего не устремляется Все неподвижно; что-то тянет тебя вниз, вот и все.

(Ярость.)

Они не слышат нас, глупцы, глупцы... Не слышат... Только плач, только шум.

Но без слов. Впечатления, ощущения, диалоги. Излучения страха, напряженные поля сознания, неудовлетворенность. Шепот, послание, разговоры, единение сотни, тысячи голосов. Но не голос дурака. Ничего из этого не имеет к нему отношения, ничего он не может использовать. Он не сознает своей внутренней сути, потому что она для него бесполезна. Он неважный образчик человека, но все-таки он человек; а это все голоса детей, очень маленьких детей, которые еще не научились прекращать свои усилия быть услышанными. Только плач, только шум.

***

Мистер Кью - хороший отец, лучший из отцов. Так он сам сказал своей дочери Алишии в ее девятнадцатый дет рождения. Так он говорил Алишии с четырех лет. Ей было четыре года, когда родилась маленькая Эвелина, а их мама умерла, проклиная мужа. Ее возмущение оказалось сильнее страха и боли и было последним, что она испытала.

Только хороший отец, лучший из отцов, мог своими руками принять второго ребенка. Обычный отец не смог бы выкормить и воспитать двух девочек: младенца и маленькую, воспитать так нежно и хорошо. Ни один ребенок не защищен так от зла, как Алишия; и когда она объединила свои усилия с усилиями отца, возникла могучая защита чистоты Эвелины.

- Втройне очищенная чистота, - сказал отец Алишии в ее девятнадцатый день рождения. - Я познал добро, изучая зло, и учил тебя только добру. И моя добрая наука стала твоим образом жизни, а твой образ жизни - путеводная звезда для Эвелины. Я знаю все существующее зло, а ты знаешь, как его избегать; но Эвелина вообще не знает зла.

В девятнадцать лет Алишия, конечно, была достаточно взрослой, чтобы понимать эти абстрактные рассуждения, концепции "образа жизни" и "очищения", понятия "добра" и "зла". В шестнадцать лет отец объяснил ей, что мужчина, оставаясь наедине с женщиной, сходит с ума, и на его теле выступает ядовитый пот, и мужчина обмажет ее этим потом, и у нее появится на коже ужас. Он показывал ей в книгах, какая при этом бывает кожа. В тринадцать лет у нее начались неприятности, и она рассказала о них отцу, и он со слезами на глазах объяснил ей, что они появились потому, что она думала о своем теле, а она действительно о нем думала. Она призналась в этом, и он наказывал ее тело, пока она пожелала, чтобы у нее вообще не было тела. Алишия старалась не думать о нем, но, вопреки всем своим усилиям, думала; и отец регулярно, с сожалением помогал ей справиться с этой навязчивой плотью. В восемь лет он научил ее мыться в темноте, чтобы ее не увидели белые глаза, которые он тоже показывал ей на замечательных картинках. А в шесть лет он повесил в ее спальне изображение женщины, которая называется Ангел, и мужчины по имени Дьявол. Женщина держала руки поднятыми и улыбалась, а мужчина протягивал руки к девочке, и из его груди торчал кривой нож, покрытый кровью.

Они жили одни в большом доме на лесистом холме. Подъездной дороги не было, и тропа все вилась и поворачивала, так что из окон нельзя было увидеть идущих по ней. Тропа вела к стене, к металлической калитке, которая не открывалась восемнадцать лет, а за калиткой - стальная панель. Раз в день отец Алишии уходил к стене и двумя ключами открывал панель. Отодвигал ее в сторону, доставал пищу и почту, клал деньги и почту и снова закрывал.

Снаружи от калитки уходила узкая дорога, которую Алишия и Эвелина никогда не видели. Деревья скрывали стену, а стена скрывала дорогу. От дороги стена протянулась на двести ярдов на восток и на запад, поднималась на холм, заключая дом в скобки. От нее отходил металлический частокол пятнадцати футов высотой. Колья стояли так тесно, что невозможно просунуть кулак. Между кольями цемент, а в нем - битое стекло. Изгородь тянулась на восток и запад, связывая дом со стеной; а в месте соединения еще одна изгородь кругом уходила в лес. Стена и дом представляли собой прямоугольник, и это была запретная территория. За домом - две квадратные мили обнесенного стеной леса, и этот лес принадлежал Эвелине - под присмотром Алишии. Там был ручей, дикие лилии в маленьком пруду, дружелюбные дубы и небольшие скрытые поляны. Небо свежее и близкое, а изгородь не видна: вдоль нее на всем протяжении рос падуб, скрывая ее из вида и защищая от ветра. Этот замкнутый круг был миром Эвелины, всем, что она знала, миром, в котором она жила и который любила.