Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

• Название: Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!
• Автор: Анжел Вагенштайн
• Издательство: Центр книги Рудомино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-905626-69-2

Триптих Анжела Вагенштайна «Пятикнижие Исааково», «Вдали от Толедо», «Прощай, Шанхай!» продолжает серию «Новый болгарский роман», в рамках которой в 2012 году уже вышли две книги. А. Вагенштайн создал эпическое повествование, сопоставимое с романами Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества» и Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Сквозная тема триптиха — судьба человека в пространстве XX столетия со всеми потрясениями, страданиями и потерями, которые оно принесло. Автор — практически ровесник века — сумел, тем не менее, сохранить в себе и передать своим героям веру, надежду и любовь.

---

Все бы так и продолжалось по-старому, но жизнь, в принципе склонная к неожиданным зигзагам и «виньеткам», решила иначе: однажды ночью, в период затишья между двумя канонадами, когда самолеты уже пролетели над нами, но еще не вернулись обратно, а я в подслеповатом свете керосиновой лампы читал что-то, принадлежащее перу саксонского индейца Карла Мая, дверь распахнулась, и в канцелярию ворвалась взбешенная русая валькирия внушительного телосложения.

— Где он? — гневно вопросила эта, условно говоря, валькирия, властно махнув рукой в сторону часового, который привел ее сюда, и тот покорно закрыл дверь, оставшись в коридоре — факт, частично объяснявший мне, кто она такая.

Я вежливо приподнялся, как подобает кавалеру в присутствии дамы, тем более, если кавалер — лагерник, а дама — немка.

— Кого вы имеете в виду, уважаемая сударыня? — вежливо поинтересовался я.

— Не строй из себя идиота! Я спрашиваю об обер-лейтенанте Брюкнере!

— Он… — выдавил я, — обер-лейтенант Брюкнер, разумеется… сейчас его, как видите… он где-то на объекте, так сказать…

— Ты или законченный кретин, или пытаешься сделать из меня дуру! Он в селе, у своей любовницы, а ты его прикрываешь! Я все знаю! Мне обо всем доложили!

— Простите, но по какому праву… — отважно начал я, но она нервно прервала меня:

— По праву законной супруги!

Вот это номер! А я об этом не имел ни малейшего понятия. И никто меня не предупредил о подобном варианте! Она села и забарабанила длинными лакированными ногтями по столешнице.

— Адрес! — неожиданно приказала она. — Давай ее точный адрес в селе или я сверну тебе голову! Отправлю прямиком в Бухенвальд, если ты знаешь, что это такое!

Я хорошо знал, что это такое — и до нас уже долетела жуткая слава этого живописного уголка под Веймаром. Вероятно, я был очень убедителен, когда ответил ей, что «не знаю адреса, достопочтенная госпожа Брюкнер, не знаю об упомянутой вами даме из села и ничего не знаю по данному вопросу», потому что она сразу же поверила и потребовала у меня сигарету. У меня водились заныканные шефские сигареты; хоть сам я и не курил, но всегда имел про запас, чтоб угостить кого-нибудь из доходяг-курильщиков если не целой сигаретой, то хоть чинариком.

— Подожду его здесь, — решительно заявила супруга коменданта, элегантно закурила и ладонью разогнала дым, явно соперничая с Марлен Дитрих. Никотин благотворно подействовал на содержание адреналина в ее крови, она успокоилась и с любопытством окинула меня взглядом — я торчал по стойке «смирно», как и полагалось.

— Как тебя зовут? — поинтересовалась она.

— Бжегальски, Хенрик Бжегальски, сударыня.

Она смерила меня с головы до ног взглядом, в котором читалось легкое презрение.

— Поляки, как правило, красивы…

Я лишь виновато пожал плечами — бывают и исключения.

Она снова забарабанила ногтями по столу, и вдруг спросила:

— А где здесь шнапс?

— К-какой шнапс, уважаемая сударыня?

— Да не строй ты из себя идиота! Думаешь, я не знаю, как вы каждый вечер надираетесь здесь с этим бабником, моим мужем? Где он тут у вас?

Я твердо решил, если понадобится, умереть на эшафоте, но не выдать своего покровителя — решение, конечно, было героическое, но напрасное, потому что валькирия, перехватив мой невольный взгляд, открыла тумбочку под папками с документаций, где дожидались своего часа три бутылки: одна початая и две нераспечатанные. Там же стояли и две рюмки, с которыми у меня были связаны такие блаженные воспоминания.

Дама молча наполнила обе рюмки, одним махом опрокинула в себя одну, а затем жестом, не терпящим возражений, ткнула своим изящным пальчиком в другую.

— И ты выпей!

Я выпил. А что мне оставалось делать? Я ведь был узником лагеря, а она — немкой. Она налила снова — и я снова выпил. Я уже говорил, что на меня «царь алкоголь» (есть роман с таким названием), действует почти мгновенно, глаза мои заблестели, тело охватила сладкая истома. Женщина встала и коротко беспричинно воркующе рассмеялась. В ее смехе прозвучали нотки, чей сокровенный смысл, закодированный в них миллионами лет эволюции, не понял бы только биологический идиот.

— Иди ко мне! — приказала она с почти нежной настойчивостью.

Прежде, чем сделать шаг, я оглянулся, проверяя, не относится ли ее приказ к кому-то за моей спиной. Но за спиной у меня был только портрет фюрера, а в данный исторический момент ему было не суждено стать орудием женской мести.

Господи, Боже мой! Какими только сюрпризами нас ни озадачивает жизнь! Клянусь, я всегда был верен Саре, но если быть до конца честным, добавлю, что, может, это было из-за отсутствия повода, способного подтвердить или опровергнуть вышеозначенное. Так что я посоветовал бы тебе, мой читатель, в подобном случае не верить тому, кто клянется, что в жизни не стал бы есть лангуста под соусом тартар, пока не удостоверишься, что подобное блюдо ему хоть раз предлагали.

Я знал, что то, что мне предстоит, неизбежно, как закон всемирного тяготения, хоть недопустимо и греховно; что к нему меня подталкивают сатанинские силы, но я надеюсь, что ты поймешь меня, нормального мужчину (пусть даже целомудренного недотепу), не видевшего женской юбки почти с библейских времен. Поймешь и простишь это грехопадение!

Короче говоря, я не понял, как оказался с русоволосой валькирией на той самой железной кровати, представлявшей собой высшую из всех милостей, которыми меня осыпал обер-лейтенант Брюкнер. Теперь мне выпала честь утешить его жену — покорно благодарю за эту привилегию.

Я по природе человек стеснительный, поэтому давайте пропустим подробности и остановимся на том моменте, когда Брунгильда, приведя в порядок свою одежду, восстановила толстый слой помады на губах и, затягиваясь второй сигаретой, снова окинула меня взглядом.

— Странно, — сказала она. — Я всегда считала поляков смазливыми, но не слишком усердными по женской части. А теперь думаю, что вы ничем не обделены!

Я мысленно поблагодарил ее от имени Республики Польша и ее бессмертного символа Юзефа Пилсудского.

4

С того вечера никто не испытывал более нежных чувств к англо-американским бомбардировщикам, чем я, потому что история повторялась, как музыкальная фраза на заевшей граммофонной пластинке: после воздушной тревоги и полного затемнения нибелунг спешил к своей любовнице, а затем платил мне за это одну рейхсмарку, а вскоре прибывала на велосипеде его Брунгильда, которая потом тоже давала мне одну рейхсмарку. С точки зрения торговой этики, которой скрупулезно придерживались у нас в Колодяче, это была порядочная сделка, в которой все стороны получали желаемое, и никто не нес ущерба. Совсем как та сделка, которую предложил банкиру Абраму Розенбауму наш Мендель:

— Господин Розенбаум, — сказал Мендель, — мы можем сделать прекрасный гешефт, от которого каждый из нас получит по триста тысяч рублей!

— Интересно. И что за гешефт?

— Я узнал, что вы даете за своей дочкой 600 тысяч рублей приданого.

— Ну и что?..

— Так вот, я готов взять ее за полцены!

И больше ни слова о взаимовыгодных сделках. Что же касается моих двух честно заработанных рейхсмарок за каждую англо-американскую бомбардировку, то скажи мне, в каком лагере какой еврей жил богаче, чем я во Вторую мировую войну?

Но, как говорила моя мама Ребекка Блюменфельд, у каждого начала есть свой конец. И, как правило, твердила она, хорошее начало — увы! — совсем не означает, что и конец будет удачным. А плохой конец начался с того, что однажды утром, после поверки, из двух машин марки «Steyr» выскочили четверо в штатском, в длинных кожаных плащах, и стремительно взбежали по деревянным ступенькам на крыльцо канцелярии. Стоял ледяной февраль — тот самый февраль, когда наиболее часто упоминались географические названия «Волга» и «Сталинград». Я тихо стоял в углу по стойке «смирно» в своей серой дерюжной робе, незнакомцы, заметив меня, о чем-то тихо пошептались с Редиской (после чего он резко побледнел) и вместе с ним вышли на улицу.

Вскоре после этого были арестованы трое — старший мастер Стахович и двое русских. Я мерз на улице, на крыльце канцелярии, когда их уводили. Хромающий Стахович бросил на меня беглый равнодушный взгляд, будто видел меня впервые, а затем согнулся, втискивая свое крупное тело в машину. Гораздо позже, из отрывочных реплик обер-лейтенанта Брюкнера, чувствовавшего себя преданным и скомпрометированным перед всем Рейхом — как он выражался, от Атлантики до русских степей, мне удалось воссоздать картину случившегося. А случилось нечто невероятное: как оказалось, на строго засекреченном и не менее строго охранявшемся «объекте А-17» работал тайный радиопередатчик, поддерживавший регулярную связь с Берлином — разумеется, не со штабом вермахта, а сам понимаешь, с совсем другими штабами. Аппарат под видом сундучка с инструментами и вся его начинка были местного производства — делом золотых рук мастера Стаховича, а прятали его в куче кокса в кузнечном цехе. Но через несколько месяцев успешной работы передатчик засекли при помощи нового германского изобретения под названием «пеленгатор», который с гениальной точностью открыл его местонахождение, а дальше тебе уже все известно. Единственное, чего так и не смог понять мой посрамленный начальник Брюкнер, это каким образом части — лампы, всякие там конденсаторы и сопротивления — доставлялись в лагерь. Что касается сопротивления (не в электрическом, а в политическом смысле), я отчасти был в курсе — касательно пакета, переданного мне немецким машинистом, и при одной мысли об этом кровь застывала у меня в жилах. Ведь стоило арестованным заговорить, и со мной было бы покончено, а в гестапо, без сомнения, я наложил бы в штаны.