Борис Евгеньев - Радищев

• Название: Радищев
• Автор: Борис Евгеньев
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1949

Книга про жизнь и творчество А. Н. Радищева

---

Четыре с лишним года прошло с тех пор, как дорожные кареты провезли по улицам Лейпцига русских студентов.

Настало время возвращаться домой.

Радищев, Кутузов и Рубановский выехали из Лейпцига в середине октября 1771 года. В двадцатых числах ноября они уже приехали в Петербург. Как видно, они очень торопились…

«Вспомни нетерпение наше видеть себя паки на месте рождения нашего, — писал Радищев Кутузову, спустя много лет вспоминая о возвращении из Лейпцига на родину, — вспомни о восторге нашем, когда мы узрели межу, Россию от Курляндии отделяющую. Если кто бесстрастный ничего иного в восторге не видит, как неумеренность или иногда дурачество, для того не хочу я марать бумаги, но если кто, понимая, что есть исступление, скажет, что не было в нас такового и что не могли бы мы тогда жертвовать и жизнию для пользы отечества, тот, скажу, не знает сердца человеческого. Признаюсь, и ты, мой любезный друг, в том же признаешься, что последовавшее по возвращении нашем жар сей в нас гораздо умерило…»

IV. ПУТЬ БОРЬБЫ

«…Должно исполнять звание свое так, как повелевает благоразумие и честность, не заботясь нимало о воздаянии почести, превозношении и славе…»

А. Радищев

Родина встретила молодых сынов своих буднично, неласково. Она раскрылась перед ними совсем не в том блеске, как виделась им издалека…

Продолжалась тяжелая, изнурительная война с Турцией. В 1771 году самоотверженно сражавшаяся русская армия овладела Крымом. В последующие годы русские войска не раз с победой переходили Дунай. Наконец в 1774 году был заключен мир. Россия получила земли между Днепром и Бугом, получила Керчь в Крыму, что давало ей выход в Черное море. Турция открыла для русских судов проход через проливы Дарданеллы и Босфор. Крымское ханство было объявлено независимым от Турции.

Это была большая победа, но победа, достигнутая дорогой ценой. Тяжесть долгой войны лежала на плечах русского народа. Многострадальный крепостной мужик отважно сражался под победоносными знаменами русской армии, и он же своим подневольным трудом обогащал царскую казну, отощавшую за годы войны.

В конце 1770 года в Москве началась чума. Народ, видя полную бесполезность правительственных противочумных мер (они сводились в основном к временному закрытию церквей и отмене церковных обрядов), взбунтовался. Бунтовщиков усмиряли вооруженной силой. Для наведения порядка Екатерина отправила в Москву своего фаворита Григория Орлова.

Круто расправившись с бунтовщиками, он вернулся в Петербург «победителем». В Царском Селе в честь его воздвигли триумфальную арку и выбили золотую медаль. Эта «победа» над беззащитным народом была наглядным свидетельством того, как будет Екатерина и впредь расправляться с народом за малейшее проявление непокорства.

Фонвизин писал в письме к своей сестре о придворных нравах того времени:

«Развращенность здешнюю описывать излишне: ни в каком скаредном приказе нет таких стряпческих интриг, какие у нашего двора всеминутно происходят… Я ничего у бога не прошу, как чтобы вынес меня с честью из этого ада…»

Законодательная комиссия 1767 года, назначенная Екатериной для выработки новых законов, оказалась, как говорил впоследствии Пушкин, «непристойно разыгранной фарсой». «Наказ» Екатерины был надежно похоронен в «присутственных местах», сатирические журналы 1769–1770 годов закрыты.

Все это свидетельствовало о том, что намерения и планы широких преобразований, о которых слышал Радищев в Лейпциге и в осуществлении которых он хотел найти применение своим силам и знаниям, отодвигались в неопределенное будущее.

И вот в этих условиях нужно было начинать «служить». Пора было браться за дело — за такое дело, о котором молодые люди мечтали на чужбине, к которому готовили себя. Но очутившись на родине, они вдруг увидели и поняли, что до них никому нет дела, что они, по существу, никому и не нужны, как никому не нужны их знания, их надежды и мечты.

A. H. Радищев в молодости. Миниатюра неизвестного художника.

Радищев с Кутузовым, — они и после возвращения в Петербург продолжали жить вместе, — поступили протоколистами в Сенат[68], под начальство генерал-прокурора князя А. А. Вяземского.

Должность эта отнимала много времени и была незаметной и «недоходной».

Молодые люди взялись за работу в расчете не на доходы, а на то, что она позволит им изучить русское право и даст возможность ознакомиться с судоустройством и судопроизводством.

На службе в Сенате Радищев пробыл, повидимому, до середины 1773 года. Вынужденное общение с чиновничьей средой было для него тягостным.

В «Житии Ушакова» Радищев рассказывает о том, как в свое время друзья Ушакова, узнав, что тот собирается оставить службу и ехать учиться, отговаривали его от этого смелого шага.

«Да останется при своем месте, и да не предпочтет неверную стезю к почестям, ученость, покровительству своего начальника», — говорили Ушакову друзья. «Положим, что ты пребыванием своим в училище приобретешь знания превосходнейшие, что достоин будешь управлять не токмо важным отделением, но достоин будешь венца; неужели думаешь, что тебя Государь поставит на первую по себе ступень? Тщетная мечта юного воображения! По возвращении твоем имя твое будет забыто… Ты поместишься в числе таких людей, кои не токмо не равны будут тебе в познаниях, но и душевными качествами иногда ниже скотов почесться могут; гнушаться их будешь, но ежедневно с ними общаться должен. Окрест себя узришь нередко согбенные разумы и души, и самую мерзость. Возненавиден будешь ими…»

Горечью и болью звучат эти слова Радищева. Идут они от самого сердца: видно, все это было близко ему, было пережито и выстрадано им самим.

И в то же время служба в Сенате еще больше открыла ему глаза на многое из того, о чем до сих пор он знал только по слухам, по воспоминаниям детства, и что все сильнее и сильнее тревожило и волновало ею.

В Сенате он познакомился с «делами» о злоупотреблениях помещиков. Бесстрастным канцелярским языком рассказывали ему казенные бумаги о презрении к правам человека, о постыдных и черных делах власть имущих.

Дворянку Морину за убийство крепостной по суду сослали на год в женский монастырь, где ей, конечно, как богатой и знатной даме, жилось преотлично. Вдову помещика Кашинцева «присудили» к шести неделям покаяния за столь жестокое наказание своей служанки, что та повесилась. Помещице Гордеевой Сенат к церковному покаянию прибавил было заключение на месяц в тюрьму за истязание дворовой, окончившееся смертью последней. Но императрица повелела вернуть убийцу мужу, с тем «чтобы он ее впредь до такой суровости не допускал».

Зато с величайшей строгостью взыскивалось с крепостных рабов, если они, «ярясь в отчаянии своем», поднимали руку на господ.

Большое дело возникло на Олонецких заводах, где крестьян принуждали к сверхурочным работам в самую горячую пору крестьянской страды. Крестьяне взбунтовались. Посланную против них команду они встретили кольями и рогатинами. Полковник князь Урусов вскоре усмирил непокорных «мелким ружьем и пушкой».

Эти страшные «дела» раскрывали Радищеву глаза на жизнь народа в России, обогащали его знакомством с правдой жизни.

Перед ним представала во всем своем неприкрашенном облике крепостная Россия.

Просветительные идеи находили в России благодатную почву в среде передовой дворянской и разночинской интеллигенции, но в массе своей русские вельможные и дворянские «вольтерьянцы» оставались теми же крепостниками-помещиками.

Герцен так характеризовал «вольтерьянство» екатерининского времени: «Идеи философии XVIII века оказали отчасти вредное влияние в Петербурге. Энциклопедисты во Франции, освобождая человека от старых предрассудков, внушали ему более возвышенные нравственные инстинкты, делали его революционером. У нас же, порывая последние узы, удерживающие полудикую природу, вольтерьянская философия ничего не ставила на место старинных верований и традиционных нравственных обязанностей. Она вооружала русского всеми орудиями иронии и диалектики, годными для оправдания в его собственных глазах его рабского состояния по отношению к государю и его господского состояния по отношению к рабу. Неофиты цивилизации с жадностью бросались на чувственные удовольствия. Они очень хорошо поняли призыв к эпикуреизму, но звук грандиозного набата, призывавшего людей к великому воскрешению, не доходил до их души…» [69].

Книги, которые читал русский дворянин-вольтерьянец, казалось бы, должны были поставить его во вражду с окружающим, в противоречие с самим собой. Так оно и было в отдельных случаях, но в массе русского дворянства екатерининский вольнодумец, по словам Ключевского, «не чувствовал никакого противоречия, любимые его идеи и книжки наполняли его голову, сообщали блеск его уму, даже потрясали его нервы, — никогда русский образованный человек не плакал так охотно от одних хороших слов, но и только. Идеи не переходили в дело, слова не становились фактами. Вольнодумец спокойно читал книгу о правах человека рядом с крепостной девичьей и, оставаясь искренним гуманистом, шел на конюшню расправляться с провинившимся крепостным слугой. Идеи и слова изменяли чувства, не действуя на порядок, смягчали ощущения не улучшая общественных нравов и отношений…»[70]