Юрий Либединский - Зарево

• Название: Зарево
• Автор: Юрий Либединский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1960

Крупный роман советского писателя Юрия Либединского «Зарево» посвящен революционному движению на Кавказе в 1913–1914 гг.

---

Медленно прошла баржа мимо выгоревших от зноя желтых и белых гор. Медленно проплыла мимо Жамбота та, что похожа на шатер, гора, которую русские люди назвали бугор Стеньки Разина. В Баку тоже была большая гора, носившая это имя. Жилище Алыма Мидова, Жамботова земляка, как раз находилось у подножия этой горы. И чем глубже в Россию вплывал Жамбот, тем все чаще и чаше раздавалось над просторами русской реки грозное для богачей, призывное для бедняков имя. Рассказывали о Степане Разине, будто спустился он по потайной лестнице внутрь того бугра и обвенчался там с красавицей Волгой, обещав вернуться. Ждет жениха Волга и не знает, что князья и бояре отрубили в Москве, на Красной площади, голову Степану.

Все выше и выше поднимался Жамбот по великой реке — и вот перед ним еще одно чудо: поперек реки, с одного берега на другой, перекинулся какой-то невод. Но когда приблизились, Жамбот увидел, что невод этот свит из железа и вся Волга протекает под ним. Конечно, это не невод, это железный мост. Он отбрасывает тень на прибрежные рощи и болота, на мелкую и глубокую воду, на желтые отмели и тянется на несколько верст. Под ним проходят трехэтажные пароходы; проносят баркасы и баржи свои одетые парусами мачты… А вот и Жамбот на своей тяжелой барже плывет под мостом. И вспомнил опять Жамбот все, что рассказывал Константин о русских рабочих людях. Сколько же собралось здесь кузнецов, слесарей и всяких других искусников, чтобы сотворить такое чудо!

Как раз в ту минуту, когда баржа прошла под мостом, по мосту с грохотом и грозным кличем пронесся длинный поезд. А мост так и остался стоять нерушимый и спокойный. «Так он и простоит века», — подумал Жамбот.

Не знал он, что в последнем вагоне поезда, у окна, заделанного железной решеткой, в это время сидел Константин. Видел Константин реку, стальную, хмурую, необозримо широкую и туго свитую, и видел пароходы, парусники и тяжелую, низко осевшую на воде баржу, которую, задорно покрикивая, тащил крошка буксир. Константин различил даже фигурки людей — но могло ли ему прийти в голову, что среди них находится друг его Жамбот?

2

Константина месяц тому назад арестовали в Тифлисе и пересылали в Самару. При аресте у Константина обнаружили командировочное удостоверение на имя надворного советника, служащего главного управления уделов Константина Матвеевича Борецкого, прибывшего из Петербурга для размежевания удельных и крестьянских земель Тифлисской губернии. При удостоверении оказался соответствующий паспорт и в графе «Сословие» указано было: «из дворян Самарской губернии».

Константин догадывался, чем вызван был его арест: В конце лета 1913 года в Тифлис приехали члены Государственной думы меньшевики Чхеидзе и Скобелев. Они выступили в клубе торгово-промышленных служащих с докладами о деятельности социал-демократической фракции в Государственной думе, и Константин, присутствовавший на этих докладах, выступил с резкой отповедью по адресу меньшевистских лидеров. Выступление его имело успех, но он попал под наблюдение полиции. Большевистская организация дала совет Константину на время скрыться, переехать в Баку. Но в Тифлисе на вокзале его арестовали.

Константин категорически и начисто отрицал свою идентичность с тем лицом, которое выступало в клубе торгово-промышленных служащих. Ничего компрометирующего не дал также и обыск, проведенный на квартире, где он проживал под фамилией Борецкого. Охранка, уверенная в том, что в лице Константина она имеет дело с крупным деятелем большевистской партии, прибывшим в Тифлис, очевидно, из Петербурга, почувствовала, что с арестом она поторопилась. Константин требовал, чтобы его, как служащего управления уделов, послали в Петербург, понимая, что это требование испугает охранников, — шутка ли, ввязаться в склоку с придворным ведомством.

Что ждало Константина в Самаре, этого он сам не знал, но надеялся на свою находчивость и на обстоятельства. Но в такое решающее время очутиться за решеткой… «Ну, да ненадолго», — думал он, оглядывая всю волжскую синеющую долину. Об утерянной воле, оборванной работе, о нарастающем половодье народного движения говорила ему эта широко и сильно идущая под мостом волжская вода.

Волга осталась позади, опять пошли осенние туманные поля. Яркие и кажущиеся узенькими полоски озими мелькали среди бурых жнивьев и черных паров… Озимь — непобедимый посев будущей жизни.

И Константину вдруг представилось, как на одном из собраний, вскоре после памятной сходки в Ботаническом саду, Лена Саакян начала свое выступление против меньшевиков и примиренцев такими словами:

— Великая русская революция не умерла, нет, она жива!..

И так, слово за словом, прочла она статью товарища Сталина из газеты «Тифлисский пролетарий», относящуюся к началу 1910 года, — там предсказывалось приближение новых взрывов революции, говорилось о свержении царской власти, о славных грядущих боях за республику — все такие слова, что у Константина и сейчас, в удушливой, пропахшей карболкой атмосфере тюремного вагона, сильно забилось сердце. Ему представилось бледное лицо Лены, ее черные брови и светлые глаза, и он даже улыбнулся, точно въявь увидел ее перед собой…

Да, глубоко было вспахано в Закавказье, посеяно впрок на много лет, и даже меньшевистские сорняки при всей их живучести не могли заглушить посева. Хотя после 1907 года тысячи передовых рабочих были высланы из пределов Тифлисской и Кутаисской губерний, все же на каждом собрании, на каждой сходке выступали старые ветераны, помнившие Сталина и Шаумяна, сохранившие написанные ими прокламации и номера газет с их статьями. Этим бережно сохраненным оружием наносились особенно меткие, неотразимые удары ликвидаторам и примиренцам, которые все с большей неохотой ввязывались в споры с Константином.

Конечно, такое дело, как переговоры примиренцев с меньшевиками о созыве Закавказской конференции, направленной против «Правды», против Ленина, никак не могло обойтись без закулисных сделок, грязной дипломатической игры, политиканских ухищрений. Но в умении разглядеть подобного рода «деятельность», извлечь ее на свет и высмеять Константин, пожалуй, мало знал себе равных. И не было такой клеветы, которой гнушались бы примиренцы и ликвидаторы, чтобы очернить его перед тифлисскими рабочими. Но все тщетно, Константин для тифлисских рабочих выражал разум класса, и они шли за ним.

Весть о созыве партийного съезда, намеченного на лето 1914 года в Вене, одновременно с международным конгрессом Интернационала, особенно способствовала сплочению большевиков. Теперь ясно стало, что Гамрекели и его сторонники являются всего лишь кучкой отщепенцев. Так сказал Константин на последнем совещании за два дня до ареста, отвечая на гнусные и клеветнические выпады меньшевиков и змеиное шипение примиренцев.

Крепить партию — в этом Константин видел смысл и радость своего существования. Крепить свою партию, призванную стать во главе народного движения, все нарастающего.

Революционный ветер шел по стране, дышать становилось все свободнее, легче. «Будет буря, мы поспорим…» — твердил он слова своей любимой песни. Какая все-таки досадная, действительно глупая случайность оборвала его работу — и в тот момент, когда он в сопровождении Саши Елиадзе пришел на Тифлисский вокзал, чтобы ехать в Баку. Тифлисские большевики поручили Константину съездить и договориться с Бакинским комитетом о совместных действиях. Баку… Какую прекрасную прокламацию написал Саша о бакинских событиях, как быстро была она отпечатана в новой нелегальной типографии, оборудованной под видом сапожной мастерской! Как-то он там, Саша! Встречаться с Сашей приходилось урывками, наспех, а сейчас все время вспоминался то один разговор, то другой; оказывается, все это отлагалось в душе.

Константин с первого же посещения заметил в комнате Саши старенькую этажерку, на ней вперемежку стояли русские и грузинские книги. «Плохо быть неграмотным, — со вздохом сказал раз Константин, открыв одну из грузинских книжек небольшого формата, в старинном переплете. — Видно, что стихи, а я их не слышу, как глухой». — «Это Бараташвили, — ответил Саша, — а вот здесь, где открылось, любимое стихотворение отца моего, да и я знаю его наизусть, — Мерани, крылатый конь, конь вдохновенья и свободы… «Лети, мой конь, лети, усталости не зная…» — повторяясь, перемежая грузинские строфы сбивчивым переводом, читал Саша эти полные отваги и мужества строфы, и в них, казалось, вновь слышался прерывистый звон подков…

Как в тумане прошлого, выплывали вдруг в памяти Константина отдельные слова:

Лети, мой конь, твой всадник не изменит тому пути,
Что он избрал, и не смирится перед судьбой…

И еще о том, что щедрая трата молодых сил не пропадет даром — «и не заглохнет путь, протоптанный тобой», и о том, что по этому пути пойдут собратья, им будет облегчен путь борьбы с судьбой… Так, кажется? Или это сейчас зазвучало так в душе Константина, отделенного решеткой от свободного, мчащегося мимо мира?