Юрий Либединский - Зарево

• Название: Зарево
• Автор: Юрий Либединский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1960

Крупный роман советского писателя Юрия Либединского «Зарево» посвящен революционному движению на Кавказе в 1913–1914 гг.

---

Асаду хотелось действовать. Глуха была Арабынь, но тот свет, который Асад чувствовал в душе, по самой своей природе требовал, чтобы его направляли против тьмы. Ему хотелось проповедовать, учить. Он чуть ли не наизусть знал «Коммунистический Манифест». И мысль Асада, направленная Василием, обратилась в сторону единоплеменников — веселореченцев. Река Веселая крутила в Арабыни колеса нескольких мастерских и маленьких фабрик. Ни на одной из них не работало более ста человек, но это все рабочие, и большинство из них — веселореченцы. И тут Асад вспомнил о старике Аксаре, которого знал с детства…

Одним из самых богатых арабынских промышленников был Нурреддин Хубов. Дед его Хазби Хубов ушел из аула Дууд потому, что, будучи пастухом, не уберег овец от волка. А не уберег потому, что занят был вырезанием уздечки из кожи.

Причина, заставившая Хазби Хубова убежать из родного аула, стала для него потом источником благосостояния. Он впервые вынес на арабынский базар дуудские, отделанные серебром уздечки и пояса.

Через пять лет Хазби вернулся в аул, щедро заплатил за погибших овец и, прощенный всеми, попросил родичей, что если кому невмоготу растить детей, пусть дадут ему в Арабынь, в мастерскую: он выучит детей ремеслу, и они будут жить у него как родные.

Аксар тоже принадлежал к фамилии Хубовых. Умер отец Аксара, и у матери осталось десять ребят. Аксару, второму ребенку в семье, тогда было одиннадцать лет. Все дети ревмя ревели, когда мать спросила, не поедет ли кто с дядей, а Аксар без слезинки согласился — очень уж интересно рассказывал дядя про Арабынь, про русских солдат, русские церкви, про русский вольный обычай. Так Аксар очутился в Арабыни.

Когда отец Асада, Хусейн Дудов, против воли всего рода Дудовых, захотел жениться на своей близкой родственнице, тоже Дудовой, и привез невесту в Арабынь, со свадьбой следовало поторопиться. Тут-то Аксару Хубову, тогда еще совсем молодому, бравому парню, с темно-рыжими усами и озорными зеленовато-карими глазами, и выпала роль названого брата невесты. Такой брат за руку выводит невесту из своего дома и передает жениху. Мать Асада, в то время пятнадцатилетняя девочка, бежавшая из Дууда, жила в землянке у Аксара Хубова, своего молочного брата. Из этой-то землянки под причитания и вой Аксаровой жены (так полагалось по обычаю) Аксар, как подобает брату невесты, передал ее дружке жениха, толстому Искандеру Батыжеву, отцу Темиркана. По обычаю, Аксар на всю жизнь оставался защитником своей названой сестры. В условиях чудовищного женского бесправия и порабощения только к родному или названому брату и могла обратиться за помощью замужняя женщина, если гнет и мучения в семье становились нестерпимыми.

Конечно, мать Асада никогда ни в какой защите от мужа не нуждалась. Но Аксар каждую пятницу появлялся у Дудовых с утра. Мать Асада низко кланялась Аксару, а отец обнимал его и, как почетного гостя, сажал в красный угол лицом к двери. Перед стариком ставилось угощение. Поглаживая рыжие усы и нарочито хмуря брови, Аксар спрашивал: «Ну, как живете? Ты говори, сестра: может, он тебя, часом, бьет?» — И озорные с зеленой искрой глаза его смеялись.

Он всегда носил одну и ту же черкеску, когда-то красную, а теперь ставшую бурой. Зато заплаты на ней были всех цветов — и синие и красные, а одна даже желтая, бархатная. Маленький Асад мечтал, что, когда он вырастет, будет носить такое же красивое платье. От деда Аксара неизменно исходил кожано-кислый запах, и Асад, попадая к нему на руки, обязательно чихал несколько раз.

— Э-хе-хе, родные мои! — говорил Аксар, выпив и закусив. — Не знаю, как у вас, по-ученому, считается, а у нас, по-простому, выходит так, что солнце все темнее светит и скоро навсегда настанет ночь. Покойный Хазби каждую копейку, которая в руки ему попадала, рублевым гвоздем прибивал, а все-таки был человеком справедливым, сам работал вместе с нами, и если хорошо работаешь, он тебя похвалит, ну, а если зазеваешься, поучит, но по-отцовски, не кулаком, а ладонью. Сын же его, плешивый Нур, только в магазине сидит да чай попивает, зато такой себе живот и налил — крутой, как у беременной коровы. Если в мастерскую зайдет, так нос в платок прячет, от платка дух идет, будто от городской барышни. Увидит меня и: «Здорово, дядя Аксар!» — а сам небось руку за спину.

— Платит-то он тебе сколько? — хмуря брови, спрашивал Хусейн. — Все тот же рубль?

— Все тот же рубль, — вздыхая, отвечал Аксар. — «Как, говорит, при отце моем Хазби было положено». Рубль в месяц, так и платит. Один тут бойкий паренек, Ашот, из армян, и говорит ему: «Это цены такой нигде нет». Так он его тут же выгнал.

— Ну, а вы что? — сердито говорил Хусейн. — Что ж вы, бараны?

— Тут баран или не баран, а раз стригут, так уж ничего не сделаешь, — произнес старик…

Вот о нем-то и вспомнил Асад, решив заняться пропагандой среди веселореченского пролетариата, не посвящая пока в это Василия. Но почему дедушка Аксар последнее время не ходит к ним? Когда Асад задал этот вопрос, мать заплат кала.

— Спасибо тебе, сынок, что помнишь нашего Аксара, — сказала она. — Беда с ним — заболел. Еле можется ему. А время, знаешь, трудное, все дорого, я уж сама ношу ему поесть.

Асад выразил желание навестить старика, мать расцеловала его и серьезно сказала, что это ему принесет счастье.

Дядя Аксар всю свою жизнь прожил в землянке на крутом обрывистом берегу Веселой — то была ничья земля, числившаяся за казной и находившаяся за чертой города. Прошло несколько десятков лет, и рядом с землянкой деда Аксара появилось уже несколько десятков землянок, целое «поселение», которое назвали Черной слободкой. «Слободку» населяли в большинстве веселореченцы. Подобно Аксару, они по бедности или же из-за родовых раздоров покинули свои родные места. Но, кроме веселореченцев, здесь жили и представители разных племен и народов, населяющих Кавказ. Жило здесь несколько русских семейств, и хотя русских было меньше, чем представителей других национальностей, в слободке господствовал русский язык — довольно исковерканный, он давал возможность людям, принадлежавшим к разным национальностям, общаться друг с другом.

Спустившись в землянку, Асад в полутьме разглядел в углу, на широком ложе, скорчившегося деда Аксара.

— Какой там шайтан пришел? — сказал он сердито по-русски. Но, узнав Асада, обрадовался и даже заплакал.

Он жаловался, что у него ломит руки и ноги, и сетовал на то, что нет водки, которую он считал универсальным лекарством. Речь его перемежалась глухим кашлем. Старик был плох, но, видимо, не сознавал этого и уверял, что если ему, достанут водки — а он уже послал свою дочку в Краснорецк на базар, — то у него все как рукой снимет. Во время этого разговора в землянку спустился молодой парень, напомнивший вдруг Асаду своей округлостью лица и продолговатым разрезом глаз Науруза. Только брови были не те — слишком черные и такие же черные молодые усы. Парень казался бледным, на его веселореченском лице не было обычного загара. Вправленная в брюки полотняная блуза с отложным воротничком и большим карманом на груди дорисовывала не совсем обычный облик этого молодого человека.

— Здорово, дед! — сказал он по-русски и поклонился Асаду. — Вот мы тут собрали для тебя, — он положил на стол две желтые рублевые бумажки и кучку серебра и меди. — Только ты своего лекарства не покупай, а купи лучше масла коровьего.

— Зачем старику коровье масло? — весело спросил дед. — Детей надо кормить коровьим маслом, а я много лет его не пробовал, живот заболит. Ну, спасибо тебе, Гамид, и всем добрым людям спасибо. Да вы не смотрите друг на друга, как два быка в одном загоне. Это Асад Дудов, земляк мой и родич, а это хоть и из другого аула, а человек хороший, Баташев Гамид.

Асад пристально и с интересом посмотрел на Гамида. Он слышал о нем. Это был молодой парень из многочисленного баташевского рода. Россказни Кемала о жизни в Петербурге прельстили Гамида, и он, никого не предупреждая, исчез из родного аула, а через год прислал письмо, написанное по-русски одним его знакомым. Он добрался до Петербурга, поступил на верфь плотником. Городская жизнь ему нравится. Одно нехорошо: за все нужно платить деньги.

— Вы, значит, вернулись из Питера? — спросил Асад по-русски. — Соскучились?

— В Питере не соскучишься, — приветливо улыбаясь, ответил Гамид. — V, какая может быть скука? А только своих надо тоже навестить.

— Стало быть, в своем ауле уже были?

— Это верно, — сказал Гамид, — в своем ауле я был. Вот где, верно, скучно!

— Обратно в Питер вернетесь?

— А что ж? Можно и вернуться. Ну, дедушка, будь здоров! — сказал Гамид, вставая. — Я еще зайду к тебе. — Он одернул на себе рубашку, рукой пригладил волосы.

Только в этих жестах сказались привычки веселореченского джигита, а во всем остальном — в громком голосе, в размашистой походке, в помятой кепке, заломленной набекрень, — проявлялся уже совсем другой, свободный русский городской навык.