Юрий Либединский - Зарево

• Название: Зарево
• Автор: Юрий Либединский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1960

Крупный роман советского писателя Юрия Либединского «Зарево» посвящен революционному движению на Кавказе в 1913–1914 гг.

---

Мартынов вскочил.

— Подать сюда попа! — крикнул он и, видя застывшие лица своих остолбеневших спутников, заорал в ярости: — Богохульство! Противоправительственная надпись!

Побежали за попом. Ротмистр Келлер уже действовал, казаки разгоняли верующих, образуя непроницаемый круг окрест часовни. Служба прекратилась. Испуганный священник, молоденький, в белесых кудряшках, путаясь в рясе и подхватив ее сбоку, по-женски, почти бежал к рассвирепевшему градоначальнику и, держась за крест, видимо уповал только на его умиротворяющую силу. Увидев надпись, он обмер, лицо почернело, носик заострился. Старухи богомолки, глядя на него издали, завыли:

Ох, пресвятая богородица! Ох, пресвятая…

Священник быстро и мелко крестился, растерянно бормоча, что надписи нету, что ее, вернее, можно сейчас стереть и что написал это кто-то «из верующих».

— Из верующих? Ты еще, батюшка, глуп к тому же! — прервал его градоначальник и разразился: — Ротмистр Келлер, икону немедленно снять! Определить ее, — быстрый взгляд Мартынова окинул часовню: под самым куполом, сбоку, было окошечко, запачканное птичьим белым пометом, там ворковали голуби, — туда, на голубятню! — скомандовал Мартынов.

И икона была заперта на голубятне, а через некоторое время об этом были написаны доносы в святейший синод и министру внутренних дел.

А на следующий день от министра торговли Тимашева к градоначальнику поступил сердитый запрос: «Когда кончится стачка?» Министр сообщал бакинскому градоначальнику, что екатеринославские заводы, потребляющие свыше двенадцати миллионов пудов нефти в месяц, в случае продолжения забастовки могут остановиться. Тимашев отнюдь не был прямым начальством для Мартынова, но ведь екатеринославские заводы работали на армию… И, прочитав в газете о том, что министр торговли Тимашев с семьей поднимался на «Илье Муромце» — огромном самолете, построенном силами русских авиационных конструкторов, — Мартынов подумал: «Им там хорошо летать, а я тут…»

Гукасов, подытоживая месяц стачки, сделал в газетах краткое, состоящее почти из одних цифр заявление от имени Совета съездов. Из этого заявления следовало, что рабочие потеряли два миллиона рублей заработной платы, добыча нефти упала с тридцати девяти миллионов пудов до девяти.

Цифры эти должны были внушить рабочим, что стачка «невыгодна» прежде всего им. Одновременно в журнале «Нефтяное дело», органе Совета съездов, появилась статья, в которой нефтепромышленники хотели доказать, что при продолжающемся уменьшении спроса на нефтяное топливо они не видят никаких оснований считать настоящую забастовку более грозной, чем забастовка лета прошлого года. «Запас продуктов хотя и меньше прошлогоднего, — констатировалось в этой статье, — однако настолько достаточен, что, если бы был беспрепятственный и правильный вывоз, внутренний рынок мог бы еще и не почувствовать результатов забастовки».

Но рабочие по-иному расценивали значение забастовки, и Мартынов, чихая последнюю прокламацию стачечного комитета, невольно соглашался с доводами своих врагов, — ведь по телеграмме Тимашева он чувствовал, какой удар нанесла забастовка.

«Забастовка затянулась, — писал стачечный комитет. — При содействии полиции и подкупленных банд нефтепромышленники давно ожидали ее ликвидации. Сперва они были даже рады: она подняла цены на нефть и на их бумаги. Но длительная забастовка разрушила их планы. Запас нефтяного топлива кончается. Отовсюду несутся жалобы. Волжское судоходство в критическом положении; целый ряд промышленных предприятий на краю гибели, многие железные дороги в затруднении. Паника охватила широкие круги капиталистов, на бирже становится тревожно.

При таких условиях наша победа обеспечена, если только мы твердо будем стоять на своих боевых постах. Это знают и видят наши враги.

И что же они делают?

Градоначальник разъезжает по рабочим кварталам и то кнутом и площадной руганью, то слащавыми речами агитирует за прекращение забастовки».

Да, Мартынову больше не сиделось у себя в кабинете. Теперь, получив сообщение о новой готовящейся сходке или предстоящем обыске, где предполагалось арестовать какую-нибудь группу забастовщиков, он спешил туда. Он и угрожал забастовщикам и уговаривал их. Он чувствовал, что в Питере, в Тифлисе им недовольны, и ему становилось жалко себя. Морщась, он поглаживал затылок, а обезьяна, передразнивая его, гримасничала, собирая лицо в морщинки, и Петр Иванович раздраженно кричал на свою любимицу: «Пошла вон, тварь!» Забравшись на шкаф, где чинно стоял «Свод законов», обезьяна сердито пищала, стрекотала и бросала в него ореховой скорлупой, которую хранила в защечных мешочках, а он, задыхаясь от жары, пил из стакана, где было больше вина, чем боржома.

Из Петербурга, из Москвы, из многих других городов направлялись деньги в забастовочный фонд. «Рабочая Россия заговорила в пользу нас и с замиранием сердца ожидает развязки начатой нами грандиозной борьбы», — заявлял в своей последней прокламации забастовочный комитет. И приходилось признать: забастовщики правы! В «Правде» печатали отчеты о поступлениях с заводов и фабрик и от отдельных лиц, помеченных инициалами. Мартынов издал приказ о конфискации сумм, предназначенных бастующим. Но суммы в фонд забастовки продолжали поступать. Агентура доносила, что у забастовщиков уже собралось до трехсот тысяч рублей, а проследить, как и к кому поступают деньги в Баку, было невозможно: промышленные и коммерческие операции шли не только через почтамт, но также через посредство банкирских контор и всяческих кредитных организаций и фирм. Охранка доносила, что деньги поступали из Тифлиса, из Эривани, из Батума, но донесения эти по большей части сообщали о денежных суммах уже после того, как они вносились в забастовочный фонд. Правда, через агентурную сеть удалось установить, что в Пятигорске, у железнодорожного служащего Бурбы, находились деньги, собранные для забастовщиков среди рабочих и служащих железной дороги и среди населения окрестных станиц и даже горных аулов. Упомянутый Бурба был арестован. Только спустя несколько дней бакинская агентура донесла, что эти деньги в забастовочный фонд привез с Северного Кавказа некий Науруз, черкес из Веселоречья, и передал через своего земляка Алыма Мидова, рабочего промыслов фирмы «Братья Сеидовы». Был арестован Мидов, уже ранее замеченный охранкой как один из активистов большевистской подпольной организации, но обыск у него ничего не обнаружил, а сам Мидов все отрицал: и связь с подпольной организацией большевиков, и связь с забастовочным комитетом, и даже знакомство с Наурузом, не говоря уже о поступивших к нему деньгах.

Когда арестовали Алыма Мидова, Мартынов приехал в Балаханский полицейский участок. Алым стоял перед ним, смуглый, прямой, на его продолговатом лице было выражение упрямства. Со связанными руками, он казался особенно высоким. На все вопросы Алым отвечал: «Не знаем». Это во множественном числе «не знаем» (Алым недостаточно владел русским языком) прозвучало особенно дерзко. Мартынов налетел на связанного врага и, вкладывая в свой кулак ненависть к этому непонятно стойкому и измучившему его за месяц забастовки противнику, с наслаждением ударил по лицу. Алым упал, но тут же вскочил. Полицейские кинулись на него, и началась расправа…

3

В ту ночь, когда происходило избиение Алыма Мидова, Вера Илларионовна, предварительно попросив Люду потушить свет, привела к ней в комнату женщину в темном покрывале, по-мусульмански скрывавшем ее лицо и плечи.

— Постойте у окна, понаблюдайте, не покажется ли кто со стороны города, — попросила Люду Вера Илларионовна.

Светила полная луна. Обе женщины опустились прямо на пол, покрытый блестящим линолеумом, на котором лежал светлый квадрат окна. В этом месте комнаты было светло, как днем. Женщина из-под покрывала доставала деньги, пачку за пачкой, а Вера Илларионовна тут же пересчитывала их и записывала, громко шепча цифру за цифрой.

Стоя у окна и слушая этот горячий, страстный шепот, Люда следила за печальной желто-бурой апшеронской пустыней, прорезанной белыми дорогами. Угловатые силуэты вышек и их неподвижные тени на земле подчеркивали печальную пустынность. Никого не видно на безлюдных дорогах, словно все вымерло и земля опустела. И только за спиной слышен горячечно-страстный шепот:

— Восемьдесят три… восемьдесят восемь… девяносто восемь, девяносто девять… сто… Последняя сотня… Ну, а теперь пересчитаем сотни, Гоярчин… Раз, два, три, четыре… — она быстро считала, откладывала тысячи и наконец торжествующе, почти в полный голос сказала: — Две тысячи четыреста… Молодец, Гоярчин… Ну, а как девочка?

— А чего девочка! Сын мой нет. Навсегда ушла… Куда ушла?